— Кровь, — ответила я. — Чью кровь? Я замялась. — Грета, ты же не думаешь, что он и вправду это сделал? Она секунду помолчала, глядя в свой бокал, а потом выдала: — Ты знаешь его не так давно, как я. — И как я должна это понимать? Она пожала плечами. — Возможно, ты знаешь его не так хорошо, как тебе кажется. Когда Грета произнесла это, мне сделалось неуютно. Я не могла взять в толк, почему она намекает, что у Самира есть стороны, о которых я, его жена, не имела понятия. Словно лишь потому, что она была в него влюблена еще до нашей с ним встречи, она автоматически должна была знать его гораздо лучше. — Что ты хочешь сказать? — спросила я. Она опустила глаза, и щеки ее запылали еще ярче. — Пойми, я не хочу сказать, что это сделал он. Но только Самир совсем не такой идеальный, как тебе кажется. — Грета! — Да-да. Ладно. Он — ловелас. Или, по крайней мере, был им. — Ловелас? И за кем же он приударил? — Это не важно. — Она снова откинулась на спинку стула и посмотрела мне в глаза. — Ну сама подумай, — упрямо проговорила Грета. — Ты же знаешь, какими могут быть мужчины? Они сделают все, лишь бы подцепить девчонку на крючок. А когда та заинтересуется… Грета махнула рукой в сторону окна. Я так растерялась, что не знала, что сказать. Я никогда не замечала, чтобы Самир флиртовал с другими женщинами. В общем, мы с Гретой смогли каким-то образом сменить тему, а когда я снова спросила ее об этом через какое-то время, она только покачала головой. — Я только хотела сказать, что до свадьбы вы не так уж долго друг друга знали. У него за плечами целая жизнь до знакомства с тобой. Разве не так? Следствие продолжалось, и меня еще несколько раз вызывали на допрос. Гуннар больше не присутствовал в допросной. Очевидно, он был на больничном, а Анн-Бритт не хотела мне рассказывать, что произошло. Меня это выбивало из колеи — Анн-Бритт я презирала, и мне очень недоставало Гуннара с его мягким голосом и успокоительным взглядом. — Я хочу говорить с Гуннаром, — твердила я. — Вам придется потерпеть меня, — отвечала она. Время от времени я совершала долгие прогулки по Королевскому Мысу, любуясь красотой построенных на рубеже веков зданий, которые теперь утопали в снегу, или бродила по тропе вдоль моря. Той самой тропой шла злополучная собачница поздним декабрьским вечером. — Ты здесь, Ясмин? — шептала я, вглядываясь в темные воды. Но море оставалось спокойным и безмолвным и не желало со мной говорить. Оно не могло ничего рассказать о судьбе Ясмин. Холодное и безразличное ко всем человеческим невзгодам, оно простиралось до самого горизонта. Невысокие волны стального цвета лизали тонкую корочку льда, которой схватился край замерзшего берега. Это бульканье звучало почти как смех. Однажды я поднялась на утес Кунгсклиппан. Заградительная лента давно исчезла, а вместо нее, обозначая близость обрыва, кто-то устроил временную ограду из красных колышков, воткнутых прямо в глину. Возле этой импровизированной ограды выросла гора цветов, мягких игрушек и подушечек в форме сердца. Повсюду были расставлены поминальные свечи и фотографии Ясмин, а на земле валялись размокшие от дождя рукописные послания. Кто-то оказался более предусмотрительным и свои письма упаковал в пластиковые кармашки. Репортеры продолжали меня осаждать — они караулили нас в саду, по дороге в школу Винсента и ко мне на работу. Однажды в школьном дворе к Винсенту подошел мужчина, объяснил, что работает в газете и хочет поинтересоваться, как себя чувствует его мама. Может быть, ей грустно? Она сильно скучает по Самиру? К счастью, помощница Винсента — Майя — вовремя подоспела, и сын не успел даже раскрыть рта. Майя, крепкая уроженка Норланда, прекрасно могла постоять за себя и не питала ни малейшего уважения к чьему-либо авторитету. Писаке пришлось выслушать ее гневную отповедь. Как можно было пасть столь низко, чтобы преследовать особого ребенка даже на школьном дворе? Нужно быть совсем тупым, больным на голову или долбанутым. В общем, Майя посоветовала репортеру проваливать к черту, да поживее. Пересказывая мне эту историю, Майя улыбалась самыми уголками губ. — Точно тебе говорю, я б ему врезала по яйцам, кабы он не убрался, — протяжным говором пропела она, со значением поглядывая на свои черные мартинсы. Я ушла на больничный, но поддерживала связь с директором и с некоторыми из коллег. Они снабжали меня регулярными отчетами о попытках репортеров из вечерних газет разнюхать, кто же я. На самом деле, за фальшивым фасадом нормальности. Слушая их рассказы, я уже не знала, плакать мне или смеяться. Словно у меня была другая, тайная жизнь, помимо официальной, в которой я работала учителем средней школы и была самой обычной мамой и домохозяйкой. Что они, в самом деле, себе возомнили? Что у меня в подвале среди заготовок сложены молитвенные коврики? Что Самир меня угнетал и принуждал к подчинению? Что я — ведьма, так сильно ненавидевшая падчерицу, что теперь мне наплевать, жива она или умерла? Газеты безостановочно гнали колонки о мужчинах, настолько озабоченных контролем за жизнью и сексуальностью своих сестер и дочерей, что они не останавливались ни перед насилием, ни перед убийством, если их женщины отказывались подчиняться воле семьи. По телевизору шли ток-шоу и дебаты, куда приглашали различных экспертов, которые свидетельствовали о факте передачи культуры чести из поколения в поколение — даже в Швеции. Я изо всех сил старалась не слишком часто читать заголовки газет и выключала телевизор сразу, как только возникала эта тема. «Это все не о нас, — уговаривала я себя. — Это не обо мне, это о ком-то другом». Иногда я пыталась представить, что этот «кто-то» — Анн-Бритт, хладнокровная сучка. Выходило так себе. К тому же… в чем лично для меня заключалось преимущество игнорирования газет, если все остальные их читали? Соседи пялились, когда я проходила мимо, продавцы в магазине, заметив меня, тут же замолкали. Если я оказывалась в центре города, знакомые давали задний ход или вовсе предпочитали сделать крюк, лишь бы не столкнуться со мной. Кто-то реагировал с точностью до наоборот. Люди заходили, задавали назойливые вопросы и готовы были часами обсуждать случившееся. Кто-то плакал, словно ожидая, что я стану их утешать. Словно они всерьез считали себя вправе приходить ко мне со своими печалями и вываливать их мне на голову, как содержимое мусорных мешков. Однажды вечером позвонил директор гимназии, в которой училась Ясмин, и сообщил, что в ближайший вторник школа собирается организовать поминальное мероприятие. Он интересовался, придем ли мы с Винсентом. — Благодарю, но мы не встаем с постели — подхватили грипп, — соврала я, потому что не могла вынести даже мысли о том, чтобы оказаться среди друзей Ясмин. Ее баскетбольная команда прислала маленький альбом, в котором все девушки написали что-то для Ясмин, а еще баскетбольный мяч с автографами всех членов команды. Я не знала, что делать с этим мячом. Я бродила с ним по дому из комнаты в комнату, пока, наконец, не придумала отдать его Винсенту. Примерно через неделю позвонил Гуннар. Он рассказал, что проверил Пито. Тот сидел в тюрьме «Халль» и не мог иметь никакого отношения к исчезновению Ясмин, по крайней мере лично. Я не удивилась — мне ведь было известно, что Пито отбывает срок за наркотики. — Спасибо, что рассказал, — поблагодарила я. — Как ты себя чувствуешь? Заболел? Он довольно долго молчал, а потом прокашлялся и сказал: — Кое-что случилось. Мы позже об этом поговорим. Но никакого позже не случилось. Дни все так же приходили и уходили, а пространство нашей жизни тем временем словно сужалось. Ближе к вечеру, две-три недели спустя после задержания Самира — я помню это, потому что тогда состоялось первое заседание суда, на котором принималось решение о продлении срока его нахождения под стражей, — со своего места за кухонным столом за окном я разглядела худощавую фигуру. Он немного приволакивал ноги. Волнистые темные волосы спадали на лоб. Надет на нем был все тот же тонкий непромокаемый плащ, что и в прошлый раз, и никаких перчаток или шапки. Я отправилась к двери, но не стала открывать, пока он не позвонил, потому что и так замерзла и не хотела впускать в дом холодный зимний воздух. — Входи скорее, — сказала я, едва открыв дверь. Он поднял на меня удивленный взгляд. — Ты куда-то спешишь? Я не вовремя? Она снова вернулась — та самая неуверенность, которая всегда заставляла меня испытывать по отношению к нему материнские чувства. Словно его присутствие здесь могло оказаться нежелательным, или мое время было слишком ценно, чтобы он на него покушался. — Ты всегда вовремя, — ответила я, втащила его в дом и захлопнула дверь. — Просто здесь ужасно холодно. — Понял. — Раздевайся. Он сбросил туфли и стащил с себя куртку. — Ты не можешь разгуливать в таком виде, — заявила я. — На улице минусовая температура. Так можно подхватить… не знаю, как это называется у мальчиков, но у девочек это цистит. Он ухмыльнулся. — С каких пор ты сделалась моей мамашей? Мы часто шутили, что я для него — бонусная мать. Так что я ответила, как всегда: — С тех пор, как ты пачкал свои штанишки. Мы устроились в кухне. — Как ты? — спросила я.