— Привет, — сказала я, глядя на Самира с Винсентом, которые уже с хохотом валялись на полу. * * * Что мы, по сути дела, знаем о тех, кого любим, да и вообще о прочих людях, если уж на то пошло? Я не знала наверняка, что Самир совершил или чего не совершал, но понимала, нет, ощущала всем существом, что он каким-то образом все равно замешан в смерти Ясмин. Ночами напролет я думала о словах прокурора, но так и не смогла найти иного объяснения. И хотя я изо всех сил старалась отыскать в памяти хоть что-нибудь, что могло бы подтвердить утверждение Самира о том, что некто пытался засадить его за решетку, приходили на ум, напротив, только события, подтверждавшие точку зрения следствия и прокурора. Возможно, Грета была права, утверждая, что я знала Самира не так хорошо, как мне казалось. Быть может, у него была другая, тайная жизнь, которая протекала параллельно размеренному существованию семьи среднего класса из небольшого сонного предместья. В той жизни он мог быть ловеласом, а мог превыше всего ставить понятие чести. Я многое прочла о насилии на этой почве, никак не могла остановиться. Существовал такой общественный строй, при котором женщины жили в строгих рамках, а каждое недозволенное действие с их стороны каралось определенным образом, начиная от утраты каких-либо привилегий и заканчивая телесными наказаниями и даже смертью. Эта информация вызвала у меня рвотный рефлекс. Мне всегда казалось, что узнавать новое о чужих культурах — увлекательное занятие. Я была позитивно настроена по отношению к мигрантам, уверенная, что человеку совершенно не обязательно перенимать обычаи той местности, куда он переехал. Если кто-то, живя в шведском городке, желал продолжать носить хиджаб, посещать мечеть и говорить по-арабски, мне это было не только понятно, но и вызывало положительный отклик. Но что, если они начнут делать своим дочерям женское обрезание? Станут насильно выдавать их замуж? Будут принуждать их к подчинению и послушанию? В тот день я не смогла принять Самира, не обняла его и даже не положила ладонь ему на плечо. Одна только мысль о том, чтобы лечь с ним в одну постель, вызывала у меня приступ дурноты. — Мне кажется, будет лучше, если ты ляжешь здесь, на диване, — сказала я, когда вечером мы сели пить чай в гостиной. Винсент уже спал — Самир почитал ему сказку и уложил. — Что? — спросил он, запустив руки в тронутые сединой волосы, а затем принялся крутить в руках чашку. Я ничего не ответила. — Ты хотеть сказать, что в свой собственный дом я буду спать на диван? — удивленно проговорил он, и взгляд его помрачнел. — Я не знаю. Правда, не знаю. — Putain de bordel de merde![17] — выругался он, ударив ладонью по столу. Чашка со звоном упала на пол, и горячая жидкость залила все вокруг. — Ты хотеть развод? — воскликнул он. — Так? Что я могла на это ответить? Я сама не знала, чего хочу. Глядя в очаг, я наблюдала, как язычки пламени лижут дрова. Когда влага выделялась из древесины, раздавались тихое шипение, и пощелкивание, и треск. Снаружи бушевал ветер, и тяжелые капли дождя стучали по крыше. Дождь смывал остатки снега с нашей лужайки и с лугов усадьбы Кунгсудд. — Не знаю, — повторила я. — Но считаю, тебе лучше поискать другое жилье. Он долго сидел в молчании. Пламя отбрасывало желтые и оранжевые отблески на его кожу. В глазах Самира — в красивых темных глазах, ставших для меня такими родными, — стояли слезы. — Мария, — тихо произнес он. — Я не убивать ее. Ты же знать это, правда? 14 Когда на следующее утро я проснулась, Самир еще спал. — Нет, дай ему еще немного поспать, — одернула я Винсента, когда тот хотел его будить. — Но я же хотел… — Вы сможете поиграть чуть позже. Мы с тобой ведь можем пока приготовить завтрак? — Да! — радостно вскричал Винсент. — А печь будем? Я взглянула на сына, лучившегося радостью и восторгом. Они так ясно были написаны на его лице, читались во всем его маленьком теле, от нетерпения приплясывавшем по полу босыми ногами. — Можем испечь сконы. — Yes! Сегодня очень хороший день! Можно я достану ингред… ингрид… ингрединты? — Вперед, — напутствовала я, целуя его макушку. — Я схожу за газетой. Я накинула на плечи принадлежавшую Самиру парку и толкнула входную дверь. Подол моей сорочки тут же запарусился от ветра. После ночного дождя земля была темной и блестящей. В больших лужах повсюду отражалось небо, словно решив поселиться на холодной земле. Я добрела до ящика, открыла его и вынула газету. Та отсырела и стала тяжелой. Это я заметила, лишь когда повернулась, чтобы возвращаться. На фасаде дома кто-то сделал косую надпись красной краской с помощью баллончика. Краска стекала вниз тонкими ручейками, и выглядело это совсем как кровь. Выпустив газету из рук, я несколько раз повторила слово про себя. «УБИЙЦА» Мы очень быстро поняли, что Самир не сможет дальше жить на Королевском Мысе — и не только потому, что я попросила его съехать. Когда он поехал в центр за краской, чтобы перекрыть каракули на стене, сотрудники магазина отказались его обслуживать. Ему пришлось ехать за покупками в Накку. А когда по дороге домой ему понадобилось заправить машину, владелец заправки — мужик, с которым Самир раньше частенько обсуждал музыку, — посоветовал ему валить оттуда и никогда не возвращаться. Вернувшись домой, Самир сел на диван и битый час глядел в стену. Его не могло взбодрить даже присутствие Винсента. Мне было его жаль, в этом нет никаких сомнений. Все же с точки зрения закона Самир был невиновен. И тем не менее я не смогла заставить себя ни подойти к нему, ни прикоснуться. Пока мы с Винсентом занимались обедом, я слышала, как Самир обзванивает владельцев съемного жилья в поисках квартиры. До кухни доносились отдельные фразы, и Винсент тоже их слышал. Сын уставился на меня. — Что такое арендная плата? — Это деньги, которые человек платит за право жить в квартире. Винсент слепил последнюю тефтельку и положил на блюдо рядом со сковородой. Она получилась крупнее остальных и больше походила на маленькую грушу. — Вымой руки, — напомнила я ему. Винсент сделал, как я сказала, но удивленное выражение не покидало его лица. — Почему у папы Самира есть арендная плата? — У него ее нет. — Но почему тогда… — Довольно вопросов, — вероятно, излишне жестко оборвала я его. — Но почему… — Потому что он собирается переехать. Я не смогла справиться с собой — эти вопросы были невыносимы. Я не могла отрицать то, что должно было произойти. Финальный акт драмы, окончательный распад семьи. Нижняя губа Винсента выпятилась наружу. Она задрожала, а глаза мгновенно наполнились слезами. — Переехать из нашего дома? — прошептал он. Я ничего не ответила. — Нет! — завопил Винсент. — Нет-нет-нет! Затем он изо всех сил ударил меня по лицу все еще мокрой рукой. — Ай! Что ты такое делаешь? Драться нельзя!