Меня она об этом ни разу не спрашивала, к счастью, потому что я не знал, что ответить. Не знал, сложно ли встать на десять минут раньше. Я ведь вставал тогда, когда меня будила мама. А на десять минут пораньше встать не мог, потому что тогда я еще спал. К тому же мне непонятно: десять минут — это много или мало? Мама говорит, это потому, что я испытываю сложности с восприятием времени. У моей фрекен были черные волосы и коричневые глаза. У моей помощницы были желтые волосы и голубые глаза. У меня рыжие волосы и серые глаза. Мне нравилась моя помощница, а моя фрекен — нет. У меня было ноль причин, чтобы ее любить. Мою помощницу звали Майя, она была родом из совсем крохотного городка, который называется Паяла. Откуда родом была фрекен, я не знал. Может быть, она и сама не знала и потому никогда не рассказывала. А Майя только и говорила о Паяле. Там было очень много снега и водились олени, но почти не было людей. Совсем как на Королевском Мысе, только наоборот. Потому что у нас почти нет снега и оленей, зато людей полно. После того, как мама отвела меня в школу, у нас был урок шведского. Потом была математика. Потом была физ-ра. Потом мы пошли на обед. На обед были спагетти с тефтельками, но на вкус они были гораздо хуже домашних. Спагетти были лохматые, застревали на вилке и разваливались, когда я пытался их подцепить. Тефтельки были черные по краям, а пахли совсем как пепельница у нас дома, когда у мамы с папой Самиром бывали гости. После обеда у нашего класса был английский, но мы с Майей в это время ходили к логопеду, который принимал в центре города. Мне нужно было тренироваться выговаривать всякие слова, особенно те, что начинаются со звука «щ». Таких слов больше, чем кажется, — например, щука, или щебень, или щит, или щавель. Мне приходилось много тренироваться, потому что моим губам сложно было выговаривать слова. Это все из-за того, что у меня синдром Дауна. В нашей школе синдром Дауна был только у меня, и мне было немного обидно из-за этого. Но зато у нас была еще одна девочка, у которой тоже был помощник. Ее звали Алисия, и болезней у нее было две — она сидела в инвалидной коляске, потому что ей не хватило воздуха, когда она вылезала из животика своей мамы. А еще у нее был какой-то диабет. Эта болезнь может быть очень опасной, если человек забудет принять лекарство или не поест как следует. Помощника Алисии звали Ганиф, они с Майей обычно устраивали перекур на улице возле школы. Когда занятия закончились, за мной пришел Самир, и по дороге домой мы купили чипсов, сырных палочек и еще сладостей, потому что была пятница и мы собирались уютиться[18] вечером дома. Но у мамы и Ясмин были другие планы, так что уютиться собирались только мы с Самиром. Мама собиралась ехать на вечеринку только для девочек. Такие вечеринки называют девичниками. Есть еще вечеринки, которые называют мальчишниками — туда ходят только мальчики. Но почему-то не бывает никаких детишников или даунишников, и мне кажется, что это несправедливо. Ясмин собиралась на подработку. Она подрабатывала в ресторане «Риальто». Там она разносила еду и убирала тарелки и бокалы, а еще вытирала столы, когда гости заканчивали есть. Потом она оставляла им бумажку, которая называется счет. Клиенты оплачивали его и уходили, и после этого Ясмин нужно было все убрать и поставить на стол чистые бокалы и тарелки. Иногда гости оставляли Ясмин немного лишних денег. — Купи что-нибудь сексуальное, — сказал ей какой-то дядя, когда однажды я тоже был там. Ясмин сделала вид, что обрадовалась, но когда он ушел, она скорчила рожу и сказала: — Чертов слизняк. Мне не нравилась подработка Ясмин, потому что после работы она всегда приходила домой уставшей, и у нее уже не было сил читать книжки или играть. Но ей нужны были денежки, потому что следующим летом она хотела поехать на остров, который называется Ибица. На Ибице есть пальмы и длинные песчаные пляжи, но совсем нет оленей, потому что им нравится снег, и на песчаных пляжах они жить не могут. Когда мы с Самиром вернулись домой, то поели тако и стали уютиться. Мы посмотрели «Король Лев» — это мой любимый фильм. Но когда умер папа Симбы, я зажмурился и закрыл уши руками. Я так делаю каждый раз, когда смотрю «Короля Льва». Потом я хотел поиграть, но папа Самир уже устал. Еще он выглядел грустным, глаза у него были опухшие, а голос — хриплый, как будто он кричал на Ясмин или на маму. — Идем, маленький принц, уложить тебя в постель, — сказал он. Я не хотел расстраивать его еще сильнее, поэтому сделал, как он сказал, хоть еще и не устал. Я почистил зубы, пописал и вымыл руки. Папа Самир еще дал мне витаминку, но я ее выплюнул, пока он не видел, потому что на вкус она была ужасная. Потом мы пошли в мою комнату и читали «Винни-Пуха». Потом он выключил лампу. — Сладких снов, — сказал папа Самир и закрыл дверь. Сразу стало темно, и все звуки сделались очень громкими. На улице дул ветер, ветка била по стеклу. Я знал, что это ветка, потому что много раз ее видел, но звук был точь-в-точь такой, как будто кто-то скребся снаружи и хотел войти. Мне пришлось заткнуть уши, я никак не мог перестать думать об одной книжке, которую мне читала Ясмин. Там убийца стучался в окно дома, где спала девушка, не зная, что он стоит совсем рядом. Потом я заснул. Потом я проснулся. Когда я проснулся, все еще было темно, но я услышал странные звуки. Мне показалось, что кто-то плачет. Потом я услышал голос папы Самира, и он звучал очень строго. Я встал, чтобы посмотреть, что случилось, хоть мне и было страшно. Я подумал, что кому-то плохо, а если так, я мог его утешить, потому что у меня это довольно хорошо получается. Вообще-то это одна из тех вещей, в которых я — чемпион. 16 Я многое умел делать хорошо. Например, я очень хорошо рисовал, и мама обычно вешала мои рисунки на стене в кухне. Ей очень нравилось, когда я рисовал наш дом, или нашу семью, или всяких животных. Но когда я рисовал монстров, которые убивают детей ножами, мама была недовольна. Такие рисунки она не вешала на стену. Вместо этого она складывала их в стопку на книжной полке. А если на следующий день я спрашивал, где мой рисунок, она говорила: — Ой, не помню, куда подевала его. Еще у меня хорошо получалось печь, особенно смешивать муку с сахаром и яйцами и другими продуктами в разных пропорциях, а потом месить тесто. Еще я всегда убирал за собой. Маме это нравилось. Она говорила, что поддерживать порядок так же важно, как готовить еду, хоть это и неправда. Потому что если не будешь готовить еду, то не сможешь есть и тогда умрешь. А если перестанешь поддерживать порядок, никто от этого не умрет, только мама будет долго дуться. Еще у меня хорошо получалось молчать. Если меня кто-нибудь обижал, я мог сколько угодно молчать, хотя мама, и фрекен, и Майя говорили мне, чтобы я прекратил. Майя говорила, что молчать — неправильно и по отношению к тому, на кого я злюсь, и по отношению к самому себе. — Ты же себя точно так же наказываешь, — говорила она. Только мне было все равно. Но вот что я умел делать лучше всего — это утешать. Мама говорила, это потому, что я умел догадываться, когда кому-то грустно, и это правда. Но мне кажется, другие люди тоже это замечали, просто у них было так много дел, что они не успевали друг друга утешить. Им приходилось делать уборку, отправляться на подработку, водить машины, ходить на девичники и мальчишники. А у меня было не так много дел, так что если я видел, что кому-то грустно, я его утешал. Утешить человека не сложно. Нужно просто подойти к нему, обнять и сказать: — Давай я тебя утешу. Обычно для этого нужно немного времени, зато потом человек перестает быть грустным и снова радуется. Я тихонько спустился по лестнице, потому что понял, что Ясмин грустит, и стал за нее переживать. Она сильно плакала и много сморкалась. Еще она разговаривала с папой Самиром, но я не знал французский, так что ничего тогда не понял. Я спрятался за кухонной дверью и стал подглядывать в щелочку между ней и стеной. Папа Самир и Ясмин сидели за столом. Ясмин прижимала руки к лицу, как будто у нее очень сильно болела голова. Она была очень печальной. На столе лежали смятое бумажное полотенце, листок бумаги и ручка. Папа Самир тоже казался грустным, но одновременно и злым. Его лицо сморщилось, как в тот раз, когда я ухитрился попасть футбольным мячом ему прямо в писю. Он сказал несколько слов по-французски, и Ясмин протянула руку за листком и ручкой. Потом она что-то там написала и протянула листок папе Самиру. Ручка скатилась со стола и упала на пол, они вздрогнули и огляделись. Я попятился на шаг и прижался к стене, потому что, вообще-то, мне нельзя было вставать с постели посреди ночи. А если я вставал, то только чтобы пойти в туалет или залезть к маме в кровать, но уж точно не спускался на первый этаж. В кухне были плита, и духовка, и ножи, которые были опасны для всех в нашей семье, но для меня — особенно, потому что я иногда забывал быть осторожным. Скоро они снова заговорили, и я решился заглянуть в щелочку. Папа Самир достал откуда-то шприц с длинной острой иголкой. Я не любил шприцы. Шприцы и невкусная еда — самые плохие вещи из всех, что я знал. Но если бы мне пришлось выбирать между невкусной едой и уколом, я выбрал бы невкусную еду. Невкусная еда остается невкусной совсем недолго, а когда проглотишь ее, она спокойно лежит в животе и уже никакого вкуса не имеет, а потом превращается в какашки, которые полезны для природы. А вот шприц делает больно и во время укола, и потом, потому что иголка втыкается глубоко-глубоко в тело. Папа Самир воткнул иголку в руку Ясмин, и я сразу изо всех сил зажмурился. Я боялся смотреть на то, как иголка втыкается в тело, и не хотел смотреть на кровь — потому что не любил вид крови. Я долго стоял с зажмуренными глазами, пока они снова не заговорили по-французски. Тогда я смог открыть один глаз. Папа Самир достал какой-то пакет. Туда он положил шприц и листок и что-то опять сказал Ясмин. Она встала на ноги и схватилась за стул. Лицо у нее было совсем белое, как будто она собиралась блевать, только она не собиралась. Вместо этого они пошли в прихожую, и мне пришлось снова прижаться к стене, чтобы меня не заметили. Я постарался стать очень плоским, как камбала — это такая рыба, которую можно обвалять в панировочных сухарях, пожарить и есть с маслом и лимоном. Я задержал дыхание, чтобы меня не заметили, но в конце концов у меня закружилась голова и пришлось сделать вдох, потому что иначе я бы упал и тогда меня бы точно заметили.