Я слышал, как они одевались и обувались. Потом открылась входная дверь, и в комнату попал холодный воздух, он достал даже до меня, и я сразу замерз и захотел писать. Я шагнул прямо в прихожую, но ничего не случилось — они уже вышли. Там было пусто, дверь на улицу была заперта, но еще слышны были их шаги. Когда кто-то из них делал шаг, раздавались скрип и хруст, потому что на улице стоял мороз и земля промерзла, а еще кое-где лежал снег. Я немного подумал и решил пойти следом. Мне не хотелось оставаться дома одному посреди ночи. А еще они оба — и папа Самир, и Ясмин — показались мне очень грустными, и я подумал, что их нужно утешить. Я обул резиновые сапоги. Потом открыл дверь на улицу. А потом вышел. Было довольно темно, но при свете луны я разглядел, что они пошли в лес. Они показались мне похожими на тени, но я был уверен, что это папа Самир и Ясмин, потому что слышал, как они говорили по-французски. Ясмин повторяла «нет, нет, нет». Я это знаю, потому что французское слово очень похоже на шведское. — Non, non, non, — говорила Ясмин. Она немного шаталась на ходу, наверное потому, что на ней была такая обувь с острыми каблуками, которыми так больно наступать на ногу. Я пошел за ними. Мне приходилось внимательно смотреть под ноги, прежде чем шагнуть, потому что было темно, а в резиновых сапогах в мороз становится очень скользко. Мама всегда запрещала мне обувать их зимой, но я об этом забыл. Было очень холодно, и я сам на себя рассердился за то, что не взял куртку. Но про нее я тоже забыл. Я часто что-нибудь забываю, особенно если тороплюсь. Или если мне страшно. Когда я добрался до леса, стало еще темнее. И холоднее. Ветер дул так сильно, что все ветки на деревьях качались. Они казались живыми, и я несколько раз останавливался и зажмуривал глаза, чтобы их не видеть. Но когда я зажмуривался, мне приходилось еще и уши затыкать, а тогда мне становилось еще холоднее, поэтому я перестал так делать. Скоро стало ясно, что папа Самир и Ясмин шли на утес. Мне ни в коем случае нельзя было туда ходить, потому что это очень опасно. Однажды летом я все равно туда пошел, но тогда прибежала мама и меня увела. Она подняла меня с земли и закричала: — Ты в своем уме? Здесь смертельно опасно находиться, Винсент! Ты разве этого не понимаешь? Потом у мамы на глазах появились слезы, и она несла меня на руках всю дорогу домой. Когда мы пришли, она продолжала плакать, хоть я и старался ее утешить. А потом она надолго забрала моего «Геймбоя». — С тобой могло случиться все что угодно, — сказала она тогда, и вид у нее был очень-очень печальный. Только это была неправда. Единственное, что могло со мной там случиться, — это если бы я упал с обрыва, но мама вечно за все переживает. Когда я вышел к обрыву, папа Самир и Ясмин уже стояли там, у самого края, хотя это было опасно и взрослые тоже могли упасть. Я остановился рядом. Мне слышен был шум волн внизу, они шуршали и скрежетали. Но я спрятался за большим деревом, так что папа Самир и Ясмин меня не заметили. Становилось только холоднее, мне было так холодно, как будто я оказался в морозильнике. Я больше не мог пошевелить пальцами, и мои ступни болели. А еще очень хотелось писать, и я не мог стоять на одном месте, потому что иначе начинало казаться, что я уже писаю. А еще было страшно, хоть и светила луна, потому что мне казалось, что произойдет что-то ужасное. Папа Самир что-то сказал и показал на ноги Ясмин. Тогда Ясмин сделала чудную вещь: она сняла сапоги и оставила их на краю обрыва. А папа Самир вытащил листок, который был у него с собой в пакете, и засунул его в один из ее сапог. В тени у обрыва что-то зашевелилось, и я решил, что это монстр. Я вытянул шею вперед, чтобы рассмотреть получше, но вдруг стало совсем темно. Большое облако закрыло собой луну. Я так испугался, что чуть не упал, и случайно шагнул вперед, да еще и наступил на ветку. Иногда, если на ветку наступить, она ломается, и та ветка поступила так же. Она треснула очень громко, как будто кто-то выстрелил из пистолета, и мне сразу сделалось в два раза страшнее. И оттого, что я не знал, что под ногами лежала ветка, и оттого, что теперь меня могли заметить и снова отобрать «Геймбоя». Я пошел по лесу задом наперед. Хотя облако уже уплыло, а луна снова светила на небе, и земля казалась серебристой, я продолжал пятиться. Я все шел и шел и два раза упал, потому что ничего не видел задом наперед. Когда упал во второй раз, то приземлился на камень и очень больно ушиб спину, а еще потерял один сапог. Я остановился и обул сапог обратно. Потом заплакал. Потом прошел еще немного. Потом я пописал в кустах. Потом пришел домой. Я лег в постель, и, хоть она еще не успела остыть, мне все равно было очень холодно. Я чувствовал жжение в руках и ногах, они болели. А еще в моей голове было много печальных мыслей, из-за которых становилось страшно и грустно. Я вспомнил длинную иголку, которую папа Самир воткнул в Ясмин. И то, как она говорила в лесу. — Non, non, non. Слезы снова появились у меня на глазах, и захотелось, чтобы кто-нибудь утешил меня. Но папа Самир и Ясмин остались у обрыва, хотя там могло случиться все что угодно. А мама была на девичнике, на который детей не пускали. А я был совсем один в темном доме посреди ночи. И тогда я крепко зажмурил глаза и прижал руки к ушам. 17 Когда я проснулся, еще было темно. Я услышал незнакомые голоса в кухне и сразу вспомнил, что случилось. Вспомнил шприц, и лес, и облако, которое закрыло луну, и ветку, треск которой был похож на выстрел из пистолета. Мне снова стало страшно. Я сел в кровати и включил ночник. Если включить мой ночник, он начинает крутиться, показывая картинки разных животных, и мне это нравится, потому что от этого я успокаиваюсь. Но в тот раз ночник мне не помог. Я посмотрел на ноги. Одна ступня была немного грязной, и несколько травинок застряло между пальцев. Я вытащил их, захватил с тумбочки «Геймбоя» и пошел в кухню. Мама и папа Самир сидели за столом вместе с двумя полицейскими — я понял, что это полицейские, потому что на них была форма, совсем как по телевизору. Это были дядя-полицейский и тетя-полицейский. — Мама? — позвал я, потому что полицейские заставили меня волноваться, а у мамы обычно получалось успокоить. Мама поднялась и подошла ко мне: — Ничего страшного, солнышко. Пойдем в твою комнату. Она взяла меня за руку и повела к лестнице. А потом рассказала, что полицейские решили, что с Ясмин могло что-то случиться. Я снова вспомнил и про иголку, и про утес. Я довольно долго размышлял — иногда со мной такое случается. Должен ли я был рассказать о том, что случилось в лесу? Наконец я решил ничего не говорить, потому что знал, что мама разозлится, если узнает, что я один ходил на утес посреди ночи. Она точно спросила бы, что было на мне надето, а когда она бы узнала, что я был в одной пижаме и резиновых сапогах, то разозлилась бы в два раза больше. Фрекен говорила, что есть три вида вранья: Первый: Ты говоришь неправду. Это называется ложь. Второй: Ты говоришь неправду по доброте душевной. Это называется белая ложь. Еще есть такая вещь, как вынужденная ложь — это почти то же самое, что белая, но так делают, когда очень спешат. Третий: Ты не рассказываешь все, что знаешь. Специального названия у такого вранья нет, но это тоже какая-то там ложь. Мне казалось, что понять разницу между всеми этими видами вранья совсем не просто, но я был не согласен с фрекен в том, что ничего не говорить — это тоже ложь. Я очень часто ничего не говорил, но ведь это совсем не то же самое, что врать. Я спросил об этом у Майи, и она ответила, что фрекен не обязательно всегда должна быть права. А потом еще сказала: