— Если человек этим никого не обижает, мне кажется, совсем не страшно, если он немного помолчит. Когда я все обдумал, то решил, что не рассказывать маме будет не так уж ужасно. — Поспи еще немного, — шепнула мне она и вышла из комнаты. Тогда я снова почувствовал усталость. Потом закрыл глаза. Потом уснул. Когда я проснулся в следующий раз, уже было светло, но не слишком, потому что зимой слишком светло не бывает. Во всяком случае, на Королевском Мысе. Но у нас было не так темно, как в Паяле — там зимой вообще не бывает солнца. Но люди, которые там живут, к этому привыкли, и олени тоже. В темноте олени роются в земле, отыскивая себе еду. А еще они не мерзнут, потому что у них очень толстые шкуры. Я встал. Потом пошел в комнату к маме и папе Самиру. Мама стояла спиной ко мне и натягивала халат. Она обернулась. — Где Ясмин? — спросил я. Мама подошла и обняла меня, как будто хотела утешить, хоть мне и не было грустно в тот момент. — Мы пока не знаем. Давай позавтракаем? Только мы с мамой собрались готовить завтрак, как кто-то позвонил в дверь, и папа Самир пошел открывать. За дверью стояли дядя и тетя, которых я раньше не видел. Они зашли в прихожую, повесили одежду и разулись. У тети были серые волосы и голубые глаза. Она была довольно старой и напоминала бабушку. У дяди волосы были коричневые, и он был похож на папу Алисии, который обычно приезжал на машине, чтобы забрать Алисию и ее инвалидное кресло после уроков. Эти тетя с дядей стали разговаривать с мамой и папой Самиром, но мне остаться не разрешили. Вместо этого меня отправили завтракать и смотреть видик. Это чтобы они могли спокойно поговорить. Но я не обиделся, мне было гораздо интереснее смотреть видик, чем болтать с ними. Но все равно потом стало любопытно, и я подкрался к кухонной двери, чтобы послушать, о чем они говорят. Мама и полицейская тетя, которую звали Анн-Бритт, разговаривали о Ясмин. Я подслушал, что они говорили, хотя знал, что они не хотели бы, чтобы я это слышал. — Об убийстве? — спросила мама. А потом она сказала: — Самир никогда бы не обидел Ясмин, что бы та ни натворила. Она для него — все. Тогда я испугался и снова стал думать о Ясмин и о полицейских, которых видел, когда проснулся посреди ночи. Я тихонько вернулся на диван, но доесть завтрак не смог, потому что мне казалось, что в горле застрял большущий комок. Потом пришла мама. — Почему полиция снова здесь? — спросил я. — Они хотят поймать того человека, который мог обидеть Ясмин или навредить ей, — медленно ответила мама. Она всегда так растягивает слова, когда думает, что мне страшно, хотя когда мне страшно, я слышу так же хорошо и так же хорошо все понимаю, как и когда она говорит быстро. Я снова задумался. Папа Самир что, обидел Ясмин? Я помню, как она говорила «нет, нет, нет», когда они шли по лесу. Но я любил папу Самира и не хотел, чтобы его поймала полиция. Я спросил маму, что делают полицейские с теми, кто кого-то обидел. Она ответила, что если кто-то обидел Ясмин, он наверняка попадет в тюрьму до конца своей жизни. Я стал думать про папу Самира. Он так хорошо пел, и играл со мной, и умел готовить. Я не поверил, что он мог обидеть Ясмин. Я подумал, что то, что я видел ночью, было чем-то вроде игры. Я не хотел, чтобы папа Самир попал в тюрьму до конца жизни, потому что тогда у нас больше не было бы семьи и мы больше не смогли бы уютиться в пятницу вечером и вместе что-нибудь печь. А мама снова стала бы спать, положив голову на жесткий столик. Тогда я решил никогда ничего не рассказывать. И это была не ложь, потому что я никого не хотел обижать. Так что, когда полицейская тетя стала задавать мне кучу вопросов, я не стал ей отвечать. Она спросила, делали ли мы с папой Самиром что-нибудь интересное, может, смотрели телевизор? Потом спросила, что мы ели. Но я молчал. Это было не сложно — я ведь чемпион по молчанию. * * * После того, как пропала Ясмин, все стало очень странным. Папа Самир плакал. Мама плакала. Но все равно мы каждый день вставали с утра, готовили завтрак и чистили зубы, как обычно. А потом обедали и ужинали, хоть Ясмин с нами не было, и на ее месте за столом никто не сидел. Потом мы отпраздновали Рождество. Папа Самир подарил мне огромный мешок лего, из которого можно было собрать целого динозавра. Майя подарила свитер с оленями — он был красный, а олени — коричневые с белым и черным. А мама подарила набор мелков сорока семи разных цветов, а еще блок бумаги для рисования, почти такой же толстый, как телефонный справочник, который лежал у нас в прихожей. Я был рад, но остальные грустили, потому что не было Ясмин. Но я тоже был рад не так уж долго, потому что после праздника мама сказала мне: — Винсент. Я должна тебе кое-что сказать. Ясмин умерла. — Умерла? — спросил я. — Как Пушистик? — Да, — ответила мама. — Как Пушистик. * * * На свете были две вещи, которых я очень сильно боялся. Первая — проснуться без синдрома Дауна. Мне нравилось быть собой. А если бы я перестал быть собой, то у меня больше не было бы ассистента Майи, и я не смог бы ходить к логопеду, и даже, наверное, столько печь мне бы уже не разрешали. Вторая вещь — это смерть. Смерть может прийти за кем угодно, но чаще всего она приходит за старыми людьми, такими, как был мой дедушка. Но смерть пришла и за моим хомяком Пушистиком, а он совсем не был старым. У Пушистика были коричнево-белая шерсть, и большие черные глаза, и очень маленькие розовые пальчики, на которых шерсти вообще не было. На каждом из них был коготь, острый, как иголка. Еще у него были острые зубы, и он умел кусаться, но меня не кусал никогда, потому что меня Пушистик не боялся. Зато однажды он укусил папу Самира. — Merde, — сказал папа Самир и сунул палец в рот. Я не знал, что это значит, потому что это французское слово. Только понимал, что это ругательство. — Он испугался, — сказал я. Папа Самир ничего мне не ответил, а просто пошел мыть руки. Он вообще часто мыл руки, потому что был доктором, а доктора считают, что мыть руки очень важно. Однажды я проснулся утром и увидел, что Пушистик лежит на опилках в своей клетке и не двигается. Иногда он мог так полежать, так что я не удивился. Но когда я его потрогал, он тоже не зашевелился, и даже когда я погладил его по голове и по животику — тоже. Я сбегал за мамой, она взяла Пушистика в руки, повертела туда-сюда и сказала: — Мне жаль, Винсент. Пушистик умер. Сначала я подумал, что она сказала неправду, ведь Пушистику было всего семь месяцев и пять дней, но потом я понял, что она не врала, и никакая это была не ложь, даже не белая. Мама объяснила, что Пушистика нужно похоронить, потому что всех умерших хоронят. Но мне не хотелось этого делать. Мне хотелось, чтобы Пушистик остался в своей клетке, мне ведь нравилось, когда он там жил. Я никогда не чувствовал себя одиноко, и мне не было страшно, пока в моей комнате жил Пушистик, даже когда я был один в темноте. Мы положили Пушистика в картонную коробку, и я помню, что очень сильно плакал. Потом мы закопали его под вишневым деревом. Потом спели песню. Потом прошло несколько дней.