20 В тот вечер папа Самир сложил свои вещи в два ящика, которые мама принесла из сарая. — Мне быть грустно, Винсент, — сказал папа Самир. — Мы скоро снова увидеться, да? Когда все немного успокаиваться. Я ничего ему не ответил. — Ты обидеться? — спросил он. Но и тогда я тоже не ответил, а пошел наверх, в свою комнату, и оттуда уже смотрел в окно, как папа Самир складывает ящики к себе в машину и уезжает. Потом я вытащил фотографию Ясмин, на которой она была маленькой, в надувных нарукавниках. Когда я посмотрел на нее, в горле у меня возник какой-то комок, и стало трудно глотать. Потом в моих глазах появились слезы, и картинка стала расплывчатой. Теперь у меня не было ни Ясмин, ни папы Самира. Немного погодя, когда я играл в «Геймбоя» и только что прошел очень сложный уровень, ко мне в комнату пришла мама. — Солнышко, не мог бы ты спуститься и приглядеть за рыбной запеканкой, пока я сбегаю отнести в усадьбу одну вещь? — Я очень-очень устал, — сказал я, потому что от игры никак нельзя было оторваться. Я играл в «Супер Марио» и должен был одновременно перепрыгнуть через огненный шар и поймать звездочку. Но мама продолжала ныть, так что я отложил приставку на кровать и пошел вниз вместе с ней. Мама иногда бывает очень упрямой, и тогда уж лучше делать, как она сказала. Потом мама ушла в усадьбу с какой-то штукой, которая называется дрель. Потом я забрал «Геймбоя» из комнаты и принес в кухню. Потом я стал играть в «Геймбоя» за кухонным столом. Потом зазвонил телефон. Я взял трубку. — Винсент? Это Самир. Я забыть свой календарь, так что решить вернуться. Я стоять у моста, но у меня кончиться бензин, потому что тот идиот с заправка вчера не дать мне залить бак. Можно я поговорить с мамой? Я молчал, потому что виноват во всем был папа Самир. — Винсент, давай уже заканчивать с этим. Дай трубку маме. Но я продолжал молчать. В трубке долго было тихо. — Винсент, слушать меня. Если я не поговорить с мамой, мне придется ходить домой через лес. А это быть долго. А еще там быть темно и скользко. Будь так добр, дай трубку маме. Но я ведь был чемпионом по молчанию, и я ничего не сказал. Только слушал. — Винсент! — закричал папа Самир. — Merde! Кончать придуриваться! Дай сюда маму, живо! Тогда я обиделся и положил трубку на разделочный стол. Потом я снова стал играть в «Геймбоя». Потом прозвенел таймер, и я выключил духовку. Потом я устал и лег на диван. Потом я уснул. Меня разбудил стук открывшейся двери. Я услышал мамин голос, и она снова плакала. Потом раздался другой голос, мужской, который я узнал. Я не стал вставать, потому что не был уверен, кто это, и подумал, что это мог быть вор-взломщик или убийца, который пришел разрубить меня на маленькие кусочки. Но потом я снова услышал маму. — Винсент! — закричала она. Тогда я сказал: — Я здесь. Мама вошла в гостиную вместе с полицейским, которого звали Гуннар. Она подбежала и обняла меня. Мама была очень холодной, щека ее была мокрой, и куртка была мокрая, вся в листьях и маленьких веточках, как будто мама валялась на земле, прямо как собака. — О, Винсент, — всхлипнула она. — Милый мой малыш. Случилось что-то ужасное. — Что? — спросил я и немного встревожился, потому что когда я в последний раз гостил у бабушки, она сказала мне, что Нелли состарилась и вряд ли проживет еще очень долго. — Самир, — плакала мама. — Он мертв. Господи. Он, должно быть… — Мама замолчала, а потом еще сказала: — Он, наверное, наткнулся в лесу на что-то. И она снова очень сильно расплакалась, а Гуннар подошел и положил руку ей на плечо. — Принести стакан воды или чего-нибудь другого? — спросил он маму. Она покачала головой. — Что, черт возьми, он там делал? — прошептала мама. — Он же должен был уехать на квартиру. Что он забыл в лесу? В такое время, в темноте? Я подумал о лежавшей на разделочном столе телефонной трубке и о том, что сказал Самир. И тогда я понял — в том, что папа Самир теперь был мертв, так же мертв, как Пушистик и как Ясмин, был виноват я. Я знал, что должен понести наказание, потому что теперь убийцей стал я. И я вспомнил, что Майя говорила мне о молчании. — Ты же самого себя точно так же наказываешь, — говорила она. Тогда я понял, как мне нужно себя наказать. Я решил никогда больше ни с кем не разговаривать. Гуннар Двадцать лет спустя 21 Ручка катится по столу, и Будил поджимает губы, рукой касаясь банта на шелковой блузке, туго повязанного вокруг шеи. На бледных пальцах поблескивает свежий маникюр, черные волосы, обрамляющие точеное лицо, лежат идеально — из тщательно уложенной стрижки «паж» не торчит ни один волосок. «Должно быть, сложно быть таким перфекционистом», — думается мне. Должно быть, сложно быть женщиной. — Ты сделал что? — повторяет она, уставившись на меня широко раскрытыми глазами. Манфред, подавшись вперед, так что его большой живот упирается в столешницу, слегка покашливает. — Не лучше ли будет обсудить это в другой раз? — предлагает он, почесывая тронутую сединой светлую макушку. Но Будил не упустит шанса проучить меня. Она предостерегающе поднимает ладонь в сторону Манфреда. — Я сказал ему, что он может связаться с нами, когда и если решит написать официальное заявление, — говорю я, ибо самый верный способ отсюда выбраться — позволить ей выпустить пар. Я привык к ее взрывам, они меня совершенно не задевают. Мне кажется, для нее это своеобразный предохранительный клапан, единственная возможность на мгновение ослабить тиски контроля.