Мария кивает и отпивает глоток кофе. — Когда станет ясно? — После вскрытия и анализа ДНК. Если, конечно, им удастся выделить ДНК-профиль. Это еще не точно. — Когда состоится вскрытие? Я сомневаюсь, нужны ли ей подробности. — Сегодня, — отвечаю я, решив не упоминать тот факт, что речь идет не о теле в привычном понимании, а, скорее, о куче костей. Мария снова кивает. — Потом понадобятся одна-две недели на обработку проб ДНК. Если повезет. У лаборатории будет много работы. Я обещаю позвонить, как только что-то станет ясно. — Хорошо. Слеза скатывается по ее щеке, но Мария и не думает ее смахивать. Я встаю, делаю шаг к разделочному столу и отрываю кусок бумажной салфетки от рулона. — Держи, — протягиваю я ей салфетку. — Спасибо, — произносит Мария и, взяв ее в руку, продолжает безучастно сидеть с поникшей головой. На какое-то время устанавливается тишина. — Как ты жила все эти годы? — спрашиваю я. Она вскидывает на меня взгляд, словно вопрос ее удивил. — Я? — Ну да. Ты. И Винсент, разумеется. Она слегка склоняет голову набок и кладет ненужную салфетку на стол. — С чего начать? — немного помолчав, начинает она. — Я ушла из школы весной две тысячи первого года, через пару месяцев после смерти Самира. Там было слишком много пересудов, и в конце концов я не выдержала. Дети, родители. Коллеги. Все сплетничали о случившемся. Я не могла больше быть «той училкой, которая была замужем за убийцей». Той, что должна была все понять, но ничего не распознала. Так что я уволилась. Думала, что со временем смогу выйти на работу в какую-нибудь другую школу. Может быть, в городе. Но из-за Винсента… Она оставляет фразу неоконченной и отпивает еще кофе. — После гибели Самира Винсенту было плохо. Он прекратил разговаривать, по крайней мере со мной и своими приятелями. Но я слышала, как иногда он разговаривал сам с собой у себя в комнате, так что на физическом уровне с ним все было в порядке. Это называется селективный мутизм. По словам специалистов, вероятно, в сочетании с расстройством аутистического спектра. Как будто раньше у него было недостаточно диагнозов. Ну так вот. Я больше не стала работать учительницей. У меня же были дом и папино наследство, так что на жизнь хватало, по крайней мере в первые годы. К тому же мы взяли щенка, далматинца, так что мне было чем заняться дома. Потом я устроилась на полставки в книжный магазин в центре. Но два года назад оттуда ушла и начала помогать с бухгалтерским учетом и управлением здесь, в усадьбе. Не знаю, в курсе ли ты, но теперь это конференц-центр. Им управляет Николь, жена Тома Боргмарка. — Того самого Тома Боргмарка? Она кивает. — Да, бывшего парня Ясмин. Он работает в финансовой сфере, и очень успешно. Я за него рада. Много лет после смерти Ясмин он не мог прийти в себя. Оказывается, я не сознавала, как сильно он был в нее влюблен. Но сейчас Том женат, у него две маленькие дочки, и на паях с Казимиром де Вег — наследником семьи, которая раньше владела усадьбой, — он держит финансовое предприятие. — Они продали ее? Мария улыбается. — Да, Грегор и Амели де Вег переехали жить в Швейцарию. Им уже за семьдесят, и управлять этой колоссальной недвижимостью стало не под силу. Но Казимир остался в Швеции, здесь, в городе. У него тоже все хорошо. Он часто наведывается в гости к Тому и Николь. — А как дела у Винсента? Мария снова улыбается. — Он живет в коммуне. Ему там нравится, он подрабатывает в магазине ICA. У него есть девушка, ее зовут Бьянка. Мария улыбается еще шире. — Винсент приезжает ко мне в гости через выходные, — продолжает она. — Мы прекрасно проводим время. Печем, готовим еду. — Тут ее улыбка гаснет. — Только вот он так и не заговорил, — добавляет Мария. — Я надеялась, что заговорит, когда мы взяли Эллу, щенка. Она прожила одиннадцать лет — умерла незадолго до того, как Винсент переехал жить в коммуну. — Мария умолкает, кажется, размышляя над чем-то. — На самом деле, он стал гораздо бодрее и веселее, когда мы взяли Эллу. Он любил эту собаку. А она любила его. Но, к сожалению, даже она не смогла вернуть ему способность говорить. — Но как же вы тогда общаетесь? — Ну, я же говорю с ним. А Винсент общается языком жестов. Я обдумываю услышанное. — Значит, с Томом все в порядке, — резюмирую я. — И с Казимиром, и с Винсентом. Она кивает. — Ну а как живешь ты, Мария? — Я? Она краснеет и отводит взгляд. — Ну да, ты. Ты сумела переступить через все это? Она поднимает на меня взгляд и несколько раз подряд моргает. — Знаешь, этот вопрос мне не задавали очень давно. — Почему же? — Мне кажется, людям не по себе. Или они не в силах принять мой ответ — даже лучшие друзья. Все думают, что теперь, спустя двадцать лет, я смогла оставить все это позади. Я накрываю ее ладонь своей. Она вздрагивает, но не отдергивает руку. — Самир и Ясмин, — продолжает Мария. — Я приняла то, что их больше нет. Оплакала их и попрощалась с ними. Но до сих пор не могу понять, как он мог убить собственного ребенка. И еще я не понимаю, как я… почему я… не заметила, что с моим мужем что-то не так. — Насколько хорошо люди вообще могут узнать друг друга? — спрашиваю я и, тихонько погладив большим пальцем тыльную сторону ее ладони, убираю руку. — Очевидно, не настолько хорошо, как нам кажется. После гибели Ясмин я была убеждена в невиновности Самира. Все мое окружение — ты, коллеги, моя собственная мать — говорили, что это он. Но я — я отказывалась верить в это. Мария коротко и безрадостно усмехается. — И вот, мама оказалась права, — шепчет она. — Она всегда говорила, что понятие о добре и зле у представителей других культур отличается от нашего. Что так как прошли века, прежде чем мы сами стали цивилизованными, мы не можем принимать на веру, что каждый, кто приехал сюда из чужой страны, немедленно впитает наши ценности. Что они сразу станут такими же равноправными, будут в той же мере уважать всех членов общества, вне зависимости от пола, происхождения или вероисповедания. И так далее. И так далее. — Так это мама заставила тебя признать, что Самир виновен? Мария, грустно улыбнувшись, качает головой. — Это не была ни она, ни кто-либо другой. Меня подтолкнуло к этому время. Разумеется, еще в ходе судебного процесса я сознавала, что улики указывают на Самира. Что версия о чьем-то злом умысле по отношению к нему слишком сильно притянута за уши. Но на самом деле признать это, поверить в то, что… Мария прижимает руку к груди и продолжает: — Для этого потребовалось много времени. Но когда я вроде бы смирилась с этим внутри себя, что-то во мне умерло. Я даже не смогла пойти на похороны Самира — мне невыносима была сама мысль о том, чтобы быть в одном помещении с ним, пусть даже он был мертв. — Мария бросает взгляд на часы. — Мне нужно идти. К обеду явится ревизор. — Последний вопрос, — уверяю я, доставая мобильный. Я открываю галерею и пролистываю картинки до тех пор, пока не появляется нужное фото. — Узнаешь эту вещь? Мария надевает очки для чтения, лежавшие на столе, наклоняется вперед и морщит лоб. Перед ней фотография золотой сережки в виде дельфина. Мгновение спустя Мария издает жалобный стон. — Это ее? — уточняю я. Мария медленно кивает, снимает очки и кладет их рядом с чашкой. — Да, — подтверждает она. — Это сережка Ясмин. Она носила их, не снимая. Эти серьги подарила ей мама. У ее младшей сестры были точно такие же. 24 Черстин сползает с меня и устраивается на плече.