— Это было прекрасно, — говорит она и тянется за сигаретами. — Пожалуйста, не здесь. — Как скажешь. Мой взгляд скользит по ее телу: тяжелые груди, мягкий живот, который свисает вниз, как маленький фартучек, скрывая лоно. Щеки у нее раскраснелись, а вокруг рта видны следы помады. — Ты такая красивая, — говорю я ей, чувствуя, как глаза наполняются слезами. Я говорю искренне. Я в самом деле считаю зрелых женщин красивыми. Возможно, они не так стройны и подтянуты, как их более юные сестры, но меня чертовски возбуждает плоть. А больше всего мне нравятся опытные женщины, которые точно знают, чего хотят. Черстин улыбается. — Как жаль, что ты опоздал на собрание членов правления, — вздыхает она, кладя ладонь на мои причиндалы. — Sorry. Нужно было работать. Это правда. Покинув дом Марии Фоукара, всю вторую половину дня я посвятил ознакомлению с материалами дела об убийстве Ясмин и нападении на Самира Фоукара, которое также расследовал, выйдя на работу на полставки после больничного. Чем дольше я читал, чем больше криминалистических исследований, свидетельских показаний и судебно-медицинских отчетов попадались мне на глаза, тем сильнее я злился. Распалась целая семья, просто рассыпалась в прах. На самом деле то, что Мария Фоукара до сих пор в строю, — настоящее чудо. Что она каждое утро встает с кровати. Ходит на работу, ухаживает за садом, продолжает приглядывать за сыном. Что ее жизнь продолжается, несмотря на то, что случилось немыслимое. Бросаю взгляд на часы на тумбочке: половина одиннадцатого. — Красавица моя, — вздыхаю я, привлекая Черстин к себе и целуя ее в щеку. — Уже довольно поздно, так что если ты не возражаешь… — Я пойду, — быстро произносит она. — Завтра рано утром мне нужно вести Билли к ветеринару. Она садится и начинает одеваться. В таком положении ее булки расплываются по матрасу, словно гигантский ком теста. — Может, увидимся на следующей неделе? — предлагает она, через голову натягивая розовую тунику с принтом. — С большим удовольствием, — отвечаю я. — Ты знаешь, где меня найти. Она наклоняется, чтобы наскоро меня поцеловать, а потом спешит в прихожую. Через пару мгновений за ней захлопывается дверь. После ее ухода я еще какое-то время остаюсь в постели, думая о женщинах и о любви. Моей первой любовью стала мама. Она была большой и надежной, а в ее объятиях запросто могла бы найти утешение дюжина плачущих детишек. Когда слился папаша, мне было всего пять, но мы с мамой прекрасно справлялись. Единственное, что он когда-либо дарил ей, — капля ДНК, от которой, собственно, мама и залетела. Мама работала уборщицей в Южной больнице. Это был тяжкий труд, так что, когда она возвращалась домой в облаке запахов пота и пива Gul Blend, кожа ее блестела, покрытая мелкими капельками влаги. Мне нравилось, что она так хорошо пахнет. Мамин запах — это запах силы, надежности и смеха. Ее руки умели и месить тесто, и драить полы, и раздавать подзатыльники, коль скоро в том случалась необходимость. Быть может, мне уже тогда было ясно, что женщины сильнее мужчин. Не просто сильнее — а во всех отношениях лучше. Манящие тела полны загадок, которые только и ждут, чтобы их разгадали. В призывном смехе звучит бесстрашие. Движения выверены и четки — стаканы в их руках не бьются, блины не рвутся на сковороде, острая игла не колет пальцы, проворно штопающие мои джинсы. Мою вторую любовь звали Афина, и ей было шесть. Мы ходили в один детский сад и, несмотря на то, что не могли много общаться — Афина только недавно переехала из Греции вместе с родителями, все равно были влюблены. Насколько я помню, то чувство было таким же сильным, как и во взрослой жизни. Все было по-настоящему, хоть мы и были детьми. А тот летний день, когда она подарила мне первый настоящий поцелуй — легкий и невинный, как перышко, навсегда остался в моем сердце, как напоминание о любви, которая вечна, в отличие от мимолетных связей с женщинами, которые проходили мимо, как автобусы, проезжающие под окнами моей квартиры. Когда мама пришла за мной в садик, она застала нас целующимися. Взъерошив мне волосы, она сказала тогда: — Сдается мне, Гуннар, быть тебе великим бабником. Помню чувство, что поселилось тогда у меня в груди: смесь гордости с уверенностью, что тот поцелуй открыл мне двери к будущим невероятным приключениям. Потом мама взяла меня за руку, и мы пошли домой. Она еще пела ту детскую песенку[19]: — Кого-то ловить нужно долго и сложно, Кого-то не видно, не разглядеть, Красив, так что глаз оторвать невозможно, Или чудовище — страшно смотреть… — О чем эта песня? — спросил я. — О незнакомых зверях. Теперь же, столько лет спустя, я склонен считать, что эта песня — о женщинах, которые по природе своей являются загадочными животными. Кого-то ловить нужно долго и сложно… С Ли все было долго, но поймать ее не составило особого труда. Ни с кем из них мне не было сложно, да я особо и не напрягался. Это просто случалось, и случалось довольно часто, если можно так выразиться. По дороге домой с хоккейной тренировки, в автобусе, дома у моего репетитора, которой мама платила мытьем полов, — ее звали Линда, и она была на три года старше меня. Видит Бог, она многому меня научила, но это не имело никакого отношения ни к математике, ни к истории. Подружка, которая была у меня в двадцать лет, определила мой стиль жизни как «беспорядочный». — Ты ведешь беспорядочную жизнь, Гуннар. — Это плохо? — поинтересовался я. — Нет, — отозвалась она, расстегнула джинсы и, взяв меня за руку, притянула ее к своим трусикам. — Это просто прекрасно. Но с Ли все было иначе. Ее хотел я. Я впервые встретил женщину, которую не желал делить ни с кем. Ли чувствовала то же. Это было нелегко, но правильно — в этом мы оба были уверены. Через два года Ли забеременела, что при нашем образе жизни было неизбежно. Мы поженились и купили квартиру в Мербю. Двушку. Новое пространство для маленькой жизни, зародившейся в животе у моей жены. Мы делали все то же, что обычно делают люди, — ездили в «Икею», выбирали имя, ну и, в моем случае, чертовски много работали. Делом, которое я тогда расследовал, которому посвящал дни и ночи, было убийство Ясмин Фоукара. 25 Утром, когда я просыпаюсь, идет снег. Тяжелые рыхлые хлопья лепят в окно, а потом медленно стекают на жестяной отлив, оставляя за собой мокрые следы на стекле. На подушке обнаруживается большое и липкое красное пятно. Должно быть, его оставила там Черстин — она из тех женщин, что предпочитают красную помаду. Свой завтрак — вареное яйцо с хрустящим хлебцем и чашкой черного кофе — я съедаю перед телевизором, а после еду в участок. Будил ждет меня в своем кабинете. На ней шелковая блуза кремового оттенка и костюмный жакет цвета морской волны. Темные волосы собраны в тугой хвост на шее, макияж — деликатный, как обычно. — Доброе утро, — здороваюсь я. — Привет, — отвечает Будил, жестом предлагая мне сесть. — Ты сегодня очень красивая. — К сожалению, не могу сказать о тебе того же, — бормочет она, косясь на древние сандалии, которые я только что обул. — Ты купишь уже новую обувь или я сначала должна повысить тебе зарплату? — Эта блузка. Цвет тебе очень к лицу. — Гуннар, — шипит она, бросая взгляд на дверь. — Не здесь. — Она так красиво лежит у тебя на груди. Будил начинает стучать кончиком ручки по столу. — Черт побери, Гуннар… — И убранные волосы тебе очень идут. Тебе стоит чаще носить такую прическу. Она подчеркивает лицо. Щеки Будил вспыхивают, и румянец постепенно распространяется на шею, словно винное пятно, расползающееся по льняной скатерти. В это мгновение раздается стук в распахнутую дверь, и внутрь заглядывает Манфред. Будил бросает взгляд на часы. — Вовремя, — констатирует она. — Садись!