— Ты серьезно? Манфред наклоняется вперед: — У Надьи месяц назад тоже была ветрянка. — Правда? Зрачки Малин расширяются, и теперь эти двое с пониманием взирают друг на друга, в мгновение ока сплотившись перед лицом всевозможных родительских злоключений. Они принимаются молоть языками о детских садиках, прививках и молочных зубах. Я вспоминаю про свои пустой холодильник и растраханную кровать, и голоса коллег сливаются в монотонный гул. — Гуннар? Малин уставилась на меня, наморщив лоб. — Прости, я задумался. Что ты сказала? — Чертовски странно, что найденные останки не принадлежат Ясмин Фоукара. — Это правда, — соглашаюсь я. — Ее же убил отец? Я киваю: — Это было ясно как день, но его освободили. Малин откидывается на спинку стула и складывает руки на коленях. — В наши дни его точно бы осудили, — заявляет она. — Теперь у нас гораздо больше информации о преступлениях чести. Да и законодательство поменялось — международные браки между несовершеннолетними не признаются, а принуждение к заключению брака теперь карается по закону. У меня есть опыт работы с подобными делами. Одному парнишке, например, члены собственной семьи угрожали убийством. В итоге ему пришлось вступить в программу защиты свидетелей. — Парнишке? — переспрашивает Манфред. — Ну да, — подтверждает Малин. — Преступления чести совершаются не только в отношении девушек. А преступником может стать не только мужчина. Напомните-ка мне, в каком году погибла Ясмин Фоукара? — В двухтысячном, — отвечаю я. — Что и требовалось доказать! — восклицает Малин, взглядом упершись в потолок. — До событий одиннадцатого сентября. И до убийства Фадиме Шахиндаль[20]. В те времена мы были еще чертовски наивны. Малин ненадолго замолкает. — Так у вас есть какие-то зацепки? — Не особенно, — признается Манфред. Она кивает, поднимаясь со стула, и на мгновение прикрывает веки. — Знаете, иногда мне так сильно недостает Ханне. Ни я, ни Манфред не отвечаем — мы все тоскуем по Ханне. Ханне Лагерлинд-Шен работала профайлером и помогала нам в раскрытии многих запутанных дел. Здесь, в Управлении, ее даже прозвали ведьмой — за сверхъестественную способность выходить на след преступника вопреки всякому здравому смыслу. Но она мертва вот уже больше года, и как бы нам ни хотелось, помочь Ханне больше не сможет. — Мне тоже пора, — смущенно произносит Манфред. Он поднимается, энергично потирая колено. — Болит? — спрашиваю я. — Не то слово, — признается он. — Врачи говорят, мне нужно сбросить вес, иначе улучшений ждать не придется. — Надо же. Я не намерен указывать ему на то, что существует масса других причин похудеть — например, он смог бы увидеть, как растет его четырехлетняя дочь. Но зачем повторять то, что ему и так прекрасно известно? Манфред и Малин вместе удаляются по коридору. Последнее, что мой слух успевает выхватить из их разговора до того, как они скрываются за поворотом, — слово «подгузник». После ухода Манфреда я возвращаюсь в свой скворечник и собираю нехитрые пожитки. Блокнот, мобильник и желтый стикер со списком покупок: молоко, масло, яйца. Прежде чем уйти, я сажусь за стол, стаскиваю убитые сандалии и набираю номер Марии Фоукара. Она берет трубку два гудка спустя. — Привет, — говорю я ей. — Это Гуннар Вийк из полиции. — Привет, Гуннар. — Прошу прощения за поздний звонок, но я должен рассказать тебе прямо сейчас. Это не Ясмин. В трубке воцаряется тишина. — Ясно. А кто тогда? — Пока не знаем. — Ага. Пауза. По коридору мимо кабинета проходит уборщик. Одной рукой он катит тележку с моющими средствами и большим черным мусорным мешком. В другой несет пылесос. Он с улыбкой кивает мне, а я в ответ поднимаю ладонь. — Даже не знаю, хорошая это новость или плохая, — говорит Мария. — Понимаю. — Мне не хотелось бы, чтобы это оказалась она, но поставить точку в этой истории было бы в некотором роде правильно. Я ничего не говорю. В соседнем кабинете с глухим урчанием включается пылесос. — Вы уверены, что это не она? — спрашивает Мария. — Да. — Ладно. Спасибо, что позвонил. — Не за что. Я дам знать, когда у нас будет больше информации. Мы заканчиваем разговор, я беру сумку и выхожу. Дома ко мне потихоньку подкрадывается отчаяние — сначала под видом неуемной энергии, а затем — как все возрастающее ощущение дискомфорта, которое я не могу контролировать. Оно разливается в груди и пульсирует в висках. Мои мысли заняты Марией и Самиром — семьей, которая растаяла в воздухе. Я думаю о Винсенте, мальчике, переставшем говорить и выросшем во взрослого мужчину, который так и не заговорил. Думаю обо всех жертвах убийств, с которыми столкнулся за годы своей карьеры. Об их близких, чьи жизни никогда уже не станут прежними. Некоторое время я размышляю, не позвонить ли Черстин и не пригласить ли ее зайти, но решаю, что в данный момент ни на какие любовные эскапады я не способен. Вместо этого я достаю фотоальбом — он у меня всего один. Страницы пожелтели. Уголки фотографий вставлены в маленькие треугольные кармашки из пластика. С фотографии на меня смотрит Ли. У нее в руке малярная кисть, тяжелые темные волосы убраны в хвост. Рабочие штаны заляпаны краской, раскосые глаза напоминают кошачьи. Это фото сделано здесь, в гостиной, всего через неделю после того, как мы сюда въехали. Комната была выкрашена в такой безобразный оттенок зеленого, что первое, чем мы решили заняться, была покраска стен. Красила в основном Ли, если уж говорить начистоту. У меня было так много работы с этим расследованием, что ей пришлось — или, возможно, она сама решила — справиться с львиной долей дел по дому самостоятельно. Я листаю дальше. Ли на кожаном диване, на ней джинсы для беременных и полосатый топ, который обтягивает выпуклый живот. Она удивленно смотрит в камеру, вспышка которой настигла ее с чашкой чая в руке. Рот Ли приоткрыт, словно она вот-вот что-то скажет. — Что, — бормочу я вполголоса. — Что ты хотела сказать, Ли? Она не отвечает, только молча смотрит на меня, застыв во времени. Еще фотографии. Мы с Ли на маленькой яхте, которую взяли в аренду однажды летом, за год до того, как она забеременела. Мы тогда сели на мель на шхерах, неподалеку от Бьеркшера. Еще фото: бабушка Ли. Она пьет кофе, узловатая рука держит блюдо с цветочным узором, а в промежутках между зубами виднеются кусочки сахара. Пятнистый кот, которого позже тем же летом задавила машина, сидит у нее на коленях. Я ощущаю, как возрастает давление в груди, словно кто-то ногами давит мне на ребра. Сердце начинает биться чаще. Я переворачиваю страницы.