Пиа тихо смеется у меня под боком, а потом сбрасывает с себя одеяло. Я смотрю на ее обнаженное тело, покрытое узором татуировок. — Он что, снова хочет есть? — спрашивает она. — Выглядит он так, будто хочет съесть меня. — Да ладно тебе, он же ласковый, как ягненочек. Она встает с постели и выходит из комнаты, даже не подумав одеться. Через несколько секунд — она, должно быть, не закрыла дверь в туалет — я слышу, как она справляет малую нужду. Вернувшись, Пиа останавливается в дверном проеме, рукой придерживаясь за наличник. Она сутулится, излучая при этом крайнюю степень уверенности в себе. Я пробегаю взглядом по ее телу. Она красива: пропорционально сложена и в меру стройна. Кожа гладкая и загорелая. Наверное, татуировки, на мой вкус, крупноваты, но я не привередничаю. Полагаю, что должен ощущать что-то типа мужской гордости от того, что уложил в постель такое юное и прекрасное существо — примитивное удовлетворение при мысли о том, что я все еще могу соблазнить женщину на двадцать лет младше себя. Но все, что я сейчас испытываю, — это скука и тошнота. Не по отношению к ней, а к самому себе. Мой взгляд на ее тело, ее плоть — это взгляд алкоголика на пустые бутылки, бликующие в лучах утреннего солнца. Взгляд молодой женщины на только что купленную одежду, когда она подсчитывает в уме долг по кредитке, ломая голову, чем ей теперь платить за жилье. Взгляд игрока на бесполезные лотерейные билеты, на которых крестиком отмечены все неверные окошки. — Гуннар Вийк, — произносит она с расстановкой, словно мое имя — название блюда, которое она только что приготовила и собирается предлагать гостям. — Это я. — Мне нужно идти наверх, к маме. Становится поздно. — Иди. — Не знаю, насколько близко вы знакомы, но Билли — ее сокровище. Если я не приведу его в ближайшее время, она может сильно распереживаться. Я не упоминаю о том, что знаком с ее матерью ближе, чем она может себе представить. С Пией я познакомился, когда ее мать укатила на автобусную экскурсию, смотреть «Сокровища искусства Центральной Европы». Она такое любит, Черстин. Высокая культура. Посещает выставки, ходит по театрам и в кино несколько раз в неделю. Пару раз она делала попытки затащить туда и меня, но мне это не интересно. Однажды я предложил ей посмотреть комедию в местном кинотеатре, но в ответ она рассмеялась и посмотрела на меня, как на дурака. Так вот, пока Черстин обозревала сокровища культуры в Будапеште, Вене и Праге, ее дочь Пиа переехала в ее квартиру на четвертом этаже, чтобы присматривать за Билли, поливать цветы и оплачивать счета. Мы познакомились во время весеннего субботника, который организовало правление жилкооператива. То, что начиналось как невинная вежливая беседа, завершилось самым обыкновенным образом — в моей кровати. Пиа в охапку собирает с пола одежду. — Я приму душ. — Валяй, — отвечаю я, встаю с кровати и накидываю старый халат, пояс от которого уже давно утрачен. Я направляюсь в кухню. Из ванной доносятся журчание воды и булькающие звуки, когда Пиа переступает ногами. Я насыпаю кофе в кофеварку и запускаю ее. Через короткое время внутри что-то хлюпает, и горячая жидкость начинает капать в чашку. Билли стоит у моих ног и заискивающе заглядывает мне в глаза, медленно помахивая хвостом. В дверь кто-то звонит. Я не собираюсь открывать — что бы там ни было, это может подождать. Однако в следующий миг Билли стрелой мчится к двери, оглашая все вокруг безумным лаем. Я запахиваю полы халата, выхожу в прихожую и отодвигаю песика с дороги. — Тихо! — шиплю я на него, но Билли все так же заходится лаем. Я открываю дверь. — Привет, — говорит мне Черстин, протягивая пластиковый пакет с булочками. — Я подумала… Умолкнув на полуслове, она озадаченно морщит лоб. — Билли? Билли выскакивает в тамбур и принимается возбужденно скакать вокруг нее. — Билли? — повторяет она, переводя взгляд с меня на пса и обратно. — Что это значит? Почему… За спиной хлопает дверь. Я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как из душа выходит Пиа. Бедра она обернула полотенцем. Груди и плечи блестят капельками воды, а волосы собраны в кичку на макушке. — Мама? — вытаращив глаза, выдыхает Пиа. — Пиа? Что, во имя Всевышнего, ты здесь делаешь? Улыбка на лице Черстин гаснет, и накрашенный красной помадой рот сжимается в ниточку. Костяшки пальцев на руке, в которой она держит кулек с плюшками, заметно бледнеют. — Жалкое существо, — бросает она, влепляя мне такую смачную пощечину, что я едва не теряю равновесие. Затем, повернувшись ко мне спиной, Черстин направляется к лестнице. Билли бросает на меня полный сомнений взгляд, прежде чем со всех лап припустить вслед за своей мамулей. * * * Мы стоим перед роскошным особняком на улице Страндвеген в центре Стокгольма. Запрокинув голову, я разглядываю фасад, украшенный колоннами, ангелами и стилизованными лавровыми венками. Крупные снежные хлопья ложатся мне на лоб. — Нехило тут всего налеплено, — говорю я, повернувшись к Манфреду. — А чего ты хотел? У них денег куры не клюют. — Как у тебя? Манфред, ничего не говоря в ответ, окидывает меня долгим взглядом. Он подходит к воротам и, стащив перчатку, прижимает пухлый палец к маленькой панели с кнопками. — Какой код? — Девятнадцать — двадцать девять, — отвечаю я. Начало великой депрессии. Эти цифры явно подходят всем в доме. Манфред нажимает нужные кнопки, и дверь с жужжанием поднимается вверх. Попав в холл, мы изучаем латунные таблички на стене и делаем вывод, что де Веги проживают на шестом этаже. — Хорошенькое дельце, — говорю я, разглядывая стенные фрески в охристо-золотых тонах. Манфред ничего не говорит, но насупленные брови выдают его озабоченность. Порой мне кажется, что он испытывает дискомфорт оттого, что принадлежит к высшему сословию и живет в паре кварталов отсюда, в окружении обеспеченного меньшинства, которому не приходится в пятницу прикидывать, хватит ли зарплаты на кусок говяжьего филе или бутылочку настоящего шампанского. Большинство полицейских живут иначе. Основная их масса — так называемые «обычные люди». Вопрос, конечно, заключается в том, что вкладывается в понятие «обычный человек». Я вот не уверен, что хоть раз с таким встречался. Манфред во многих отношениях вполне обычен: он развелся, снова женился, растит маленькую дочь. Забирает ее из садика, ссорится с бывшей, борется с лишним весом. Манфред вообще прост, как валенок. Возможно, что ненормальный здесь я, хотя я, конечно, не желаю в этом признаваться. Мы входим в лифт, внутри которого имеются кожаная банкетка и два зеркала в золоченых рамах. Манфред запихивает перчатки в карман и нажимает на кнопку шестого этажа. — Так Амели де Вег — в Швеции? — уточняет он. — Наездами. Но постоянно они с мужем живут в Швейцарии. — А что с этой квартирой? — Она в собственности у Казимира. Это ее сын. Лифт, вздрогнув, останавливается. Мы выходим наружу, оглядываясь по сторонам. На площадке шестого этажа обнаруживаются две двери, на одной из которых висит табличка «фон Эссен», а на другой — «де Вег». Манфред звонит в дверь, тут же принимаясь расстегивать пальто, которое ему тесновато. Через несколько секунд дверь открывает мужчина лет сорока. У него густые волосы оттенка пепельный блонд и атлетическое телосложение. Одет он в джинсы и свитер из поярковой шерсти с дыркой на одном локте. — Казимир, — представляется он, протягивая руку. — А вы?.. — Гуннар Вийк, — отвечаю я на рукопожатие. — Из полиции. Кивая, Казимир впускает нас внутрь. Прихожая выкрашена в белый цвет и декорирована красивой парапетной стенкой. Пол выстлан штучным паркетом, стены украшены предметами искусства в стиле модерн. Сквозь распахнутые двойные двери видно, что в гостиной пылает открытый очаг. За большими окнами проступают контуры здания Северного музея на острове Юргорден. В прихожую выходит еще один мужчина: более худой, с темными волнистыми волосами и яркими чертами лица. Я узнаю его, несмотря на то, что миновало двадцать лет с тех пор, как видел его в последний раз. — Том, — он протягивает руку. — Том Боргмарк.