— Мы продолжаем это утверждать, — соглашаюсь я. — Но откуда же у нее сережка Ясмин? — Может быть, от самой Ясмин? — предполагаю я. — Ради бога, Гуннар, — привычно тянет Будил. — Возможно, Паола украла серьгу, — пыхтит Манфред, который на лестнице отстал. Амели де Вег заявила, что за время, пока на них работала Паола, в доме пропало несколько украшений. Будил снова фыркает: — Такие заявления выеденного яйца не стоят. Однажды я тоже подрабатывала нянькой. И меня тоже обвинили в воровстве, когда мамаша не смогла найти свои часики. Они преспокойно лежали в ванной, рядом с успокоительными таблетками, без которых она жить не могла. — Будил ускоряет шаг, и среди каменных стен раздается эхо. — Кроме того, — добавляет она, — возникает вопрос, кто же убил Паолу? Ни у меня, ни у Манфреда ответа нет. — Ясмин убил Самир Фоукара, это нам известно, — продолжает она. — Это доказано в процессе расследования, несмотря на то, что правосудие его освободило. Тогда у меня возникает вопрос. Будил внезапно останавливается и оборачивается к нам. Взгляд у нее жесткий, в осанке чувствуется уныние. Тонкая блестящая челка прикрывает бледный лоб. — Тогда у меня возникает вопрос, уж не думаете ли вы, что Паолу тоже убил Самир. Убийство Ясмин было обусловлено вопросами чести. У отца Ясмин ведь не было причин лишать жизни колумбийскую прислугу? Или я здесь что-то упускаю? — Нет, но… — мямлит Манфред. — Никаких «но», — обрывает его Будил, возобновляя спуск. — Второй вопрос — кто убил Самира Фоукара? А главное — почему? Мы спускаемся в холл. Под стук каблуков Будил скорым шагом направляется к дверям. Не оборачиваясь, чтобы посмотреть, идем ли мы за ней, Будил выходит на улицу. Порыв ледяного ветра несет с собой отдельные снежинки. Вчерашняя снежная каша замерзла, и теперь под ногами хрустит лед. — Что-то мы все-таки упускаем, — упорствует Будил. — Это даже вам должно быть ясно. Мне нужны доказательства и факты. А не куча притянутых за уши теорий. Я не могу тратить свое время на эту чушь. Ройте землю носом и ищите ответы. 33 Манфред провожает Будил взглядом, пока она не сворачивает к Ратуше. — Она просто что-то с чем-то. Он сплевывает на тротуар. Я гляжу вслед Будил. Смотрю на ее разлетающиеся на ветру темные волосы, слышу перестук каблучков и наблюдаю, как под тканью пальто в такт шагам прорисовывается аппетитная попка. — Ты прав, — с улыбкой соглашаюсь я. Манфред бросает на меня взгляд. — Я не могу тебя понять, Гуннар. — Хм. — Тебя вовсе не волнует, что она обращается с нами, как со скотом? — Она отходчива. Мы замолкаем. Мимо по направлению к гаражу проносится полицейский автомобиль. Сирена постепенно утихает. Манфред поворачивается спиной к ветру и прикуривает сигарету. Затянувшись, он заходится кашлем. — Но в одном она права, — вдруг говорит он. — Будил? — М-м. Он глубоко затягивается, выпускает дым в вечернее небо и снова кашляет. — Что-то мы явно упускаем, — повторяет он, не глядя на меня. — Я знаю. — Нам стоит заново изучить старые материалы. — Я над этим работаю. Манфред тушит окурок о фонарный столб и бросает его наземь. Оранжевый огонек вспыхивает и гаснет. — Мне пора домой. Афсанех рассвирепеет, если я не вернусь к тому времени, как нужно будет укладывать Надью. — Проваливай, — говорю я, думая о Ли и об осколках потерянного времени. Но в следующий миг перед внутренним взором возникает лицо Марии — я еще помню тепло ее ладони, гладившей мою голову. — Уверен? — Мне больше нечем заняться, — отвечаю я. Мой рабочий стол завален бумагами — отчетами криминалистов, выписками из заключений судебных экспертов, фотографиями, протоколами допросов и списками пассажиров из аэропорта Арланда. Каждый раз, когда мне приходится возвращаться к старым истрепанным документам, все повторяется. Все, что было задвинуто в самые темные углы памяти, с непреодолимой силой рвется наружу. Я вспоминаю отчаяние в глазах Марии, растерянность Винсента, страх на лице Самира, когда мы пришли за ним. Я собственными глазами наблюдал растянутое во времени крушение семьи Фоукара, словно жестокую автокатастрофу в режиме slow motion. День первый: мама, папа, дети. День второй: обломки кораблекрушения. Жалкие осколки того, что прежде было семьей. Я бросаю взгляд на наручные часы. Они показывают почти два ночи. Коллеги давным-давно разошлись по домам. Разумеется, кое-где работа не прекращается и сейчас, но на моем этаже пусто и царит тишина. Только глухо жужжит вентиляция. Охотясь за недостающими деталями головоломки, я прочел все документы, подчеркнул важные моменты и сделал записи в своем блокноте. Меня не отпускает чувство, что я близок к какому-то решающему прорыву, как будто у меня за спиной все время кто-то стоит, ускользая в тень, едва я соберусь повернуть голову. Я наливаю в видавшую виды чашку еще кофе из термоса, который заблаговременно наполнил в буфете. Едва делаю глоток, спазм скручивает мой желудок в безмолвном протесте, и меня накрывает внезапная волна дурноты. Остаться — не вариант, это ничего не даст. Я слишком устал, чтобы из этого вышел хоть какой-то толк. Сейчас я не смог бы отличить тот самый недостающий кусочек мозаики, даже если бы он лежал прямо у меня перед носом. Я принимаюсь сгребать бумаги, складываю их в аккуратные стопки и уже наклоняюсь, чтобы расстегнуть свои рваные сандалии, как вдруг прямо у меня перед глазами оказывается имя. Я замираю, чувствуя, как сердце в груди начинает биться быстрее. «Это невозможно» — мелькает у меня мысль. Это просто, черт возьми, невозможно. Я хватаю мобильник, снова гляжу на часы и пару мгновений размышляю. Потом набираю номер. — Да черт бы тебя побрал, — сонным голосом фыркает в трубку Манфред. — Ты вообще в курсе, который час? Оставив без внимания его раздражение, я не трачу время на извинения и вежливые экивоки. — Кажется, я знаю, что произошло, — сообщаю я. — Можешь приехать? Ясмин, 2000 34