Я стою в темноте на утесе Кунгсклиппан. Передо мной простирается море — я слышу его шепот, когда далеко внизу, у меня под ногами, волны разбиваются о скалы у подножия утеса. Я закрываю глаза, не в силах посмотреть вниз, на черную воду и острые скалы. Ледяной ветер треплет волосы, и одинокая снежинка опускается на щеку. Внутри меня отчаяние и ужас. «Это не со мной», — проносится у меня в голове. Все это не может быть со мной. Моя жизнь кончилась, еще не успев начаться. Как же, черт возьми, до этого дошло? На самом деле мне доподлинно известно, как до этого дошло. Том. Все началось с него. Или нет?.. Быть может, вся эта история началась в тот вечер, когда погибли мама и Сильви? Или в то утро, когда папа принял решение переехать в Швецию — вот так просто, хотя все мои друзья оставались в Париже, и у меня не было ни малейшего желания перебираться в страну, где полгода царит лютая стужа, населенную самыми настоящими самодовольными социофобами. — Тебе нужно сменить окружение, — сказал он. — Начать все заново. Но мне к черту не нужно было никакое новое начало. К тому же он так это преподнес, что я почувствовала себя старой разбитой тачкой или зависшим компьютером, который необходимо перезагрузить — ctrl, alt, del. В реальной жизни не бывает четкого начала ни у каких историй, но с чего-то же нужно начинать. Так что чем больше я об этом думала, тем сильнее убеждалась, что все началось с Тома. * * * В усадьбе Кунгсудд была вечеринка. Должно быть, это было в июне, потому что у меня как раз закончился учебный год в школе. Второй год в гимназии или, как говорила Мария, второй курс. По математике и химии я скатилась, так что у папы, само собой, сорвало крышу. Казимир долго убалтывал меня прийти. Мы не тусили вместе, но частенько пересекались — потому что жили по соседству. Я знала, что нравлюсь ему, и чувствовала на себе его взгляды. Но меня Казимир не интересовал, мне казалось, он чересчур косит под преппи[22] — эти короткие волосы, пикейные джемперочки… он даже носил гербовый перстень. Все это как будто дышало снобизмом, выставляя принадлежность к высшему сословию, а снобы и представители высшего сословия нисколько меня не интересовали. Еще он был одержим спортом. А я, хоть и занималась баскетболом, спортом в принципе не особенно интересовалась. Единственной причиной, по которой я записалась в секцию, было то, что туда ходила моя подружка, ну и еще тренер был горяч. Я там не сильно преуспела — у меня слишком маленький рост и низкая скорость, но со временем я даже стала думать, что баскетбол — это круто. Что до Казимира, то он играл в теннис, участвовал в парусных регатах и катался на горных лыжах. Казимир охотился, и, несмотря на то, что его семейство больше не держало лошадей в усадьбе, я уверена, что он продолжал заниматься верховой ездой. Я все же считала его немного привлекательным: он был высок, с хорошей фигурой и коротким ежиком светлых волос, кончики которых после лета становились практически белыми. Кожа у него была загорелая, а брови немного выгорали на солнце, как и волосы. Улыбка Казимира была самоуверенной, а осанка — чванливой. С самооценкой у него был полный порядок. — Заходи в пятницу вечером, — однажды, когда по дороге домой из школы я столкнулась с ним в лесу, бросил мне он. Это было за неделю до вечеринки. — Не знаю, смогу ли, — ответила я, остановившись, потому что Казимир загородил узкую тропинку передо мной. — Конечно сможешь. — Может быть, — я сделала шаг вперед, чтобы он подвинулся в сторону. Но он остался стоять, засунув руки в задние карманы джинсов и ухмыляясь. Я попятилась. — Будет круто, — продолжал он. — Много выпивки. Может, немного покурим. Я взглянула на него, слегка сдвинув брови. Неужто такой кадр, как Казимир, курит траву? — Мне пора, — сказала я, делая шаг в сторону зарослей черники, чтобы обойти его. Черника путалась в ногах, под моей тяжестью одна веточка сломалась и хлестнула меня по икре. Казимир отступил с тропы в сторону, снова оказавшись прямо у меня на пути. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь кроны деревьев, падал на его бесцветные волосы. — Можешь подвинуться? — попросила я. — Если ты пойдешь. Я пожала плечами. — Хорошо, — солгала я. Он торжествующе ухмыльнулся. — Начало в девять. — Окей. Я и не думала туда идти, мне совершенно не вперлось тусить с Казимиром и его закадычными приятелями. Но стоило в ту пятницу вернуться домой из школы, как папа снова завел свою шарманку про математику с химией. — Если ты не стать как следует учиться, по медицинской стезе ты не ходить, — успел он выдать, пока я стаскивала косуху и снимала кроссовки. Мне не нравилось, когда папа говорил по-шведски. Все его ошибки чертовски резали мне ухо. Папа говорил на этом языке гораздо хуже, чем я. Разумеется, я понимала, что в совершенстве овладеть языком, если ты не вырос рядом с родителем, который на нем говорит, невозможно. Но за каким чертом ему было разговаривать по-шведски со мной? Только лишь потому, что рядом была Мария? Пока мы жили в Париже — пока были живы мама и Сильви, он был самым идеальным папой. Он особо никуда не вмешивался и был крут — стильно одевался, никогда не гундел про школу. А когда он о чем-то говорил, это звучало умно и компетентно, вне зависимости от темы разговора. Он ведь знал очень много о науке, политике, музыке, и это было заметно. Но стоило ему начать говорить по-шведски, это звучало… да как бы это сказать… глупо. Если честно, он казался тупым. А мне совсем не нравилось, когда папа казался тупым. — Прекрати гундеть, — бросила я, покосившись на Марию, которая из кухни неотступно следила за нами взглядом. — Ты сменить тон. Будь добра выказывать мой уважение, да? — Только когда ты начнешь уважать меня. Вниз по лестнице вприпрыжку спустился Винсент, прыжком преодолев последние три ступени и с грохотом приземлившись. Его рыжие волосы стояли дыбом, когда Винсент бросился меня обнимать. Он весь вспотел — я почувствовала, что под футболкой кожа у него влажная. — Привет, хороший мой! — сказала я, усаживаясь на корточки, и погладила Винсента по голове. — Поиграешь со мной? Я подняла взгляд на папу, который стоял, скрестив на груди руки и прислонившись к стене прихожей. — Конечно, — ответила я Винсенту. — Идем играть. Винсент спас меня, такое случалось довольно часто. Господи, как я любила этого мальчишку — в нем было столько любви, столько искренности! Он не умел врать. Не думаю, что он вообще был на это способен. Зато Винсент умел молчать. Мы играли до самого ужина. Мне кажется, что игра была в зомби, потому что я как раз закончила читать ему книжку про зомби-апокалипсис. Мария очень не любила, когда я читала Винсенту такие книжки, что только подзадоривало меня делать это чаще. Мы поужинали — не помню, что ели, вероятно, что-то из папиной стряпни. Папа очень хорошо готовил, так было всегда. Не то что Мария — все ее блюда были переварены, а на вкус напоминали бумагу. Потом, так как это был вечер пятницы, мы стали уютиться — это была нерушимая традиция: мы ели сырные палочки и пили колу перед телевизором. Хотя, по правде говоря, особого уюта я не испытывала, потому что папа все время укоризненно на меня косился. Как будто из-за того, что у меня снизились результаты по нескольким предметам, я стала его худшим разочарованием. Как только Мария ушла наверх с Винсентом, чтобы уложить его спать, папа снова принялся за свое. Как обычно, когда мы оставались вдвоем, он сразу переходил на французский. — Сейчас, летом, мы можем посвящать этому три вечера в неделю. — Посвящать три вечера в неделю чему? — Математике и химии, чтобы ты смогла все нагнать. Я немедленно перешла на шведский, прекрасно сознавая, какое у меня перед ним преимущество. — Пф. Посвящай. А я буду работать в «Риальто». Папа убрал волосы от лица и собрал их в пучок на шее. Потом медленно покачал головой, улыбаясь чему-то своему. Он так делал, когда считал, что собеседник сморозил реальную чушь. — Упорный труд, Ясмин. Это единственный, что засчитываться тебе в жизни. — Для таких как ты, может, и так. Папа вздохнул. — Ума не приложить, что с тобой делать. — Ну прости, что я так тебя разочаровала. Он нашарил рукой пульт, выключил телик и повернулся ко мне.