— Я бы понимать, если бы ты тяжело учиться. Но ты ведь, — папа развел руками, это был его фирменный жест, — талантливая. Ты только захотеть, и все получаться. Но ты не хотеть. Почему ты не хотеть? — Потому что я — это не ты, — отрезала я. Папа снова перешел на французский. Слова так и сыпались из его рта под аккомпанемент живой жестикуляции. — И это, черт побери, большая удача! Потому что мой путь не был усыпан розами. Мне пришлось завоевать право учиться. Мне приходилось работать по вечерам и по выходным и бороться за стипендию. А еще я заботился о бабушке с дедушкой, пока те были живы. Но ты… Тебе все преподносится на серебряном блюдечке. А ты все равно не желаешь прикладывать ни малейших усилий. — Папино лицо обмякло. — Ясмин, — сказал он. — Все, чего я хочу, — это чтобы ты попыталась. — Но я уже пыталась. — Нет, это не так. — Да! — Нет. — Да! — Нет. — Прекрати! — вскричала я. — Ты ничего не знаешь! Ни о том, что я думаю, ни о том, что чувствую! — Сядь, — сказал папа, не глядя в мою сторону. Ничего не ответив, я выскочила из комнаты и бросилась наверх. Ни одна вечеринка уж точно не могла быть хуже, чем все это. Когда я уже стояла в прихожей, собираясь уходить, ко мне подошла Мария. Выглядела она еще более уныло, чем всегда: широкая бесформенная футболка свисала до самых бедер, а велюровый комбинезон больше пошел бы грудничку, чем взрослой женщине. — Ясмин, твой папа очень волнуется, — заявила она. Потом Мария положила ладонь мне на плечо, как будто у нас с ней было что-то общее, или как будто ей в самом деле было не наплевать. — Угу, — буркнула я. — Может, поговоришь с ним до ухода? — Плохая идея. Взгляд Марии скользнул по моему телу и остановился на вырезе. Она немного поколебалась, даже уже открыла рот, но сразу ничего не сказала. — Ты думаешь пойти вот так? — поинтересовалась она. — М-м, да. А что? Она улыбнулась и слегка сжала мое плечо рукой. Я дернулась. Мне не хотелось, чтобы она трогала меня. — Возьми шаль. — Нет, спасибо. — Вечером будет холодно. Держи! Она потянулась за одной из своих уродских шалей, лохматой тряпкой светло-коричневого цвета, которая сразу вызвала у меня ассоциации с расстройством желудка, и накинула ее мне на плечи. Потом она повязала шаль таким образом, чтобы та прикрывала мой вырез. — Самое позднее — в двенадцать, — с улыбкой проговорила Мария. Я ничего не ответила. 35 Мария, мать Иисуса. Святее всех святых. Такой она и была — по крайней мере, в собственных глазах. Я познакомилась с Марией на ужине у них с Винсентом дома. Папа уже какое-то время вел себя странно — более рассеянно, чем обычно. Улыбался чему-то своему, пока готовил завтрак, напевал что-то себе под нос. Купил гель для укладки волос и лосьон после бритья и начал гладить свои рубашки, которые раньше просто развешивал на просушку по спинкам кухонных стульев. Я догадалась, что что-то происходит. Даже будь я слепой и глухой одновременно, все равно бы догадалась. И я в самом деле не отказывала ему в праве влюбиться, это правда. Прошло два года с тех пор, как погибли мама и Сильви, и мне действительно хотелось, чтобы папа встретил какую-нибудь девушку. Невыносимо было наблюдать, как он печальным взглядом провожает каждую влюбленную парочку в городе. Невозможно было и дальше слушать нотки оправдания в его голосе, когда я интересовалась, нет ли у него каких-то прикольных планов на выходные. И вот однажды вечером он мне рассказал: — Я встретил женщину. Ее зовут Мария. По его лицу я сразу поняла, что это серьезно. Было очевидно, что ее имя он прямо-таки хотел выкрикнуть и жаждал поделиться со мной. — Круто, — ответила я совершенно искренне. — Ты уверена? — Само собой. Папа обрадовался, притянул меня к себе и заключил в одно из тех крепких отцовских объятий, которые я так любила. От него пахло кухонным чадом и новым лосьоном. — Мария приглашает нас на ужин в следующую пятницу, — сказал папа. Когда я познакомилась с Марией, она мне понравилась. Она немного напоминала маму, наверное, потому что у нее тоже были светлые волосы и глаза. Стиль, однако, у Марии был совсем другой — домашне-практичный, если так можно выразиться. На ней были джинсы и рубашка оверсайз, а серебряное колечко на указательном пальце правой руки выглядело так, будто кто-то изготовил его дома. Мама никогда не оделась бы подобным образом. Она любила хорошо пошитую одежду ярких цветов и крупные украшения. Ее блузки всегда были декольтированы, джинсы она носила узкие. Мама обязательно делала макияж и маникюр. Мария была такой серой, такой повседневной. Если бы она оказалась посреди леса, ее невозможно было бы разглядеть, она затерялась бы среди сосен и мхов, словно солдат в камуфляжной раскраске. — Здравствуй, Ясмин, я о тебе наслышана, — приветствовала меня Мария, обеими руками пожимая мою ладонь. — Здравствуйте, — ответила я и сделала книксен. Это получилось чисто на автомате, дурацкий рефлекс. Мама с папой всегда строго следили за тем, чтобы мы с Сильви были вежливы. Когда мы были маленькими, родители требовали, чтобы мы всех взрослых приветствовали рукопожатием и книксеном, и это правило как будто засело на подкорке. Я почувствовала себя полной дурой. Мария с улыбкой на лице жестом пригласила нас войти в смешной зеленый домик. Едва мы оказались в прихожей, туда вприпрыжку ворвался Винсент. Волосы взъерошены, рот открыт. — Привет, — поздоровалась я. — Меня зовут Ясмин. — А меня — Винсент, — ответил он. Мария широко улыбнулась. Я тогда еще не знала, но Винсент не всегда был так позитивно настроен к новым людям. Он мог кукситься и молчать, часами сидеть, не выходя из комнаты, играя в свою нелепую игру. Но я сразу ему понравилась. А он понравился мне. Я знаю, что папа и Мария думали, это все потому, что после смерти Сильви я скучала по сестре, но это было не так. Винсент никогда не смог бы заменить мне Сильви, никто не смог бы, да никто и не должен был. Никогда и никто. Винсента я полюбила с первой секунды просто за то, что он был Винсентом, единственным нормальным человеком в этой чертовой семейке. Когда папа и Мария поженились, я была за него рада, хотя вовсе не хотела перебираться на Королевский Мыс. Мне нравилась наша квартира на шестом этаже многоэтажки в Сульне, несмотря на тесноту и то, что из лифта всегда несло мочой, а стены его были исписаны матерными словами.