Первое время на Королевском Мысе все шло хорошо. Казалось, Мария была донельзя довольна, что все мы стали жить под одной крышей. Я искренне старалась быть милой. Помогала ей полоть огород, пыталась поддерживать порядок на кухне и так далее. Она вроде бы тоже изо всех сил старалась — была ко мне добра, задавала кучу вопросов о Франции и о маме, а потом с лицом побитой собаки что-то неразборчиво бормотала, когда я признавалась, как сильно по ней скучаю. Но потом Мария изменилась. У нее было свое мнение по любому поводу: молоко должно быть экологически чистым, а объедки выбрасывать нельзя — их следует компостировать. Овощи покупать в магазине не годится, их нужно выращивать на грядках, и чем сильнее их поели гусеницы, тем лучше. Одежда должна быть целой, опрятной и не обнажать слишком много тела, а косметика не нужна вовсе. Ты гораздо красивее без косметики, Ясмин, никогда не забывай об этом! Меня достало, это было просто невыносимо. «Неужели теперь так будет всегда?» — думала я. По пятницам и субботам не возбранялся алкоголь, курить можно было на вечеринке — но только не мне, мне не разрешалось ни то, ни другое, хотя я была уже почти совершеннолетней. Следовало жертвовать деньги на благотворительность, но ни в коем случае не ходить в церковь, потому что религия — это просто чепуха. Мария утверждала, что все люди имеют одинаковую ценность, вне зависимости от расы. Инвалидов следовало называть «люди с ограниченными возможностями», а старых перечников и перечниц — пожилыми. Африку Мария называла «загадочным континентом, с которым она очень хотела бы познакомиться поближе», при этом Ибица была «пристанищем тупых подростков-укурков из группы риска». Джаз был прекрасен. И еще фолк музыка, но только не поп — не то, что слушала я. Литература представлялась ей очень важной — буквально основополагающей для нашей цивилизации, но книги, которые читала я, к литературе не имели никакого отношения. Это было чтиво, развлечение, совершенно не подходящее для меня, а еще меньше — для Винсента, которого, очевидно, от подобного влияния следовало оградить. Подружки у Марии были под стать ей. Хуже всех была Грета, уродливая старая кошелка, которая изо всех сил старалась выглядеть моложе и к тому же вечно клеилась к папе, убедившись, что никто не видит. Они просиживали часами — она и Мария — за разговорами о недостатке «политической осведомленности» и «общественной вовлеченности» у молодежи. А папа просто тупил с ними вместе. Ни разу не сказал и слова поперек, хотя я знала, что он думал иначе. У него как будто больше не было собственной воли, она словно испарилась в тот миг, когда он увидел лохматые волосы, мятую одежду и ненакрашенное лицо Марии на той вечеринке. — Почему ты так себя ведешь? — однажды спросила я у него. — Что ты имеешь в виду? — Соглашаешься с ней, хотя на самом деле ты не согласен. Папа вздохнул. — Любовь — это компромисс, Ясмин. — С мамой ты никогда так себя не вел. Он обнял меня, поцеловал в щеку и прошептал: — Нет, Ясмин, милая. С твоей мамой я тоже был таким. Ты просто была еще маленькой и этого не помнишь. Возможно, он был прав, возможно, у них с мамой тоже были различия, с которыми они боролись. Возможно, они притирались друг к другу, как два кусочка гальки на пляже, пока всякое сопротивление не исчезло. «Если так, — думала я, — то я не хочу ни влюбляться, ни выходить замуж». Кто же захочет стать куском гальки? — Такую цену человек платит за то, чтобы стать частью семьи, — сказал папа. Но я не желала становиться частью эталонной семьи Марии. Я понимала, как это выглядит с ее точки зрения. Это было, черт побери, просто идеальное сочетание: два чурки, один из которых спасает больных раком детишек, один швед и один даун. Могло ли в природе появиться более политически корректное сочетание? Лишь вопрос времени, когда мы начали бы самостоятельно ткать одежду, а в отпуске отправились бы в велотур по Северной Корее. — Неужели ты не можешь постараться? — спросил папа. — Он погладил меня по голове, и я захлопнула рот, из которого уже готовы были вырваться слова. — Ради меня, — добавил папа. Я задумалась. Мне хотелось видеть его счастливым, это правда. Таким счастливым, каким он не был с самой автокатастрофы. И еще я любила Винсента. Могла бы я потерпеть Марию? — Я постараюсь, — ответила я. * * * Летним вечером я шла к усадьбе Кунгсудд, одетая в тот черный топ, который Мария сочла столь порнографичным, что выдала мне свою лучшую шаль поносного цвета. Музыка неслась по лесу, эхом отдаваясь между рассыхающимися стволами сосен, — гудели басы, а шум и крики были слышны издалека. Проходя мимо зарослей колючего кустарника, я стащила с себя шаль, скомкала ее и засунула подальше, в самую гущу ветвей. Я не собиралась позволить ей восторжествовать. 36 Я сразу обратила на него внимание — он одиноко сидел в кресле, в углу, держа между колен вазу с тюльпанами. В руке сигарета. Он со скучающим видом наблюдал за гостями, которые двигались в такт звучавшей там громкой музыке, и время от времени стряхивал пепел в вазу. Он был худ, темные волнистые волосы спадали на лоб. В его взгляде читалась какая-то мука, какой-то надлом. Конечно же, я знала, кто он. Он заходил к нам несколько раз, чтобы поболтать с Марией, а потом уходил. Но мы никогда не знакомились, да и зачем бы нам это делать? Знакомиться с приятелями Марии мне было совершенно ни к чему. В особенности с Томом, в котором Мария просто души не чаяла. Я огляделась в зале: там было человек пятьдесят гостей, большинству около двадцати. Одни стояли группками и общались, другие танцевали. Все выглядели выпившими или под кайфом, а в воздухе висел тяжелый дух табачного дыма. Свет не включали, но повсюду горели свечи — они были в подсвечниках, канделябрах и даже на тарелках. Здесь и там в сумерках вспыхивали огоньки зажженных сигарет. За окном на фоне до странности светлого летнего неба выделялись кроны деревьев. В Швеции летом никогда не наступала ночь — это была одна из тех вещей, к которым, как я подозревала, в этой непонятной стране я никогда не смогу привыкнуть. Теплые сияющие летние ночи, которые незаметно превращались в утра. Вечный день, который длился до тех пор, пока не наступала вечная ночь. Влияло ли такое положение дел на людей? Думаю, да. Стоило солнцу выглянуть, они принимались общаться как ненормальные, а когда наступала тьма, впадали в спячку, словно уставшие медведи. Они запирались в квартирах и домах, пережидая зиму перед экранами телевизоров, с банкой пива в одной руке и пультом в другой. Казимир помахал мне с дивана, сделав попытку встать, чтобы поздороваться, но девушка, сидевшая рядом с ним, вцепилась в его руку и потянула его назад. Я приветственно подняла ладонь. Потом направилась прямо к Тому. — Привет, — сказала я. Он молча посмотрел на меня и поднял в ответ руку с сигаретой. При большом желании это можно было интерпретировать как приветствие. Я заняла кресло напротив, стараясь выглядеть равнодушно. Он какое-то время разглядывал меня, потом в последний раз глубоко затянулся и, не опуская взгляда, притушил окурок в вазе с тюльпанами. Глаза у него были темные и излучали что-то древнее. Какое-то смирение или, может быть, цинизм. Не могу сказать. Знаю только, что что-то в этом взгляде показалось мне знакомым. Такой же смотрел на меня из зеркала. — Ты — Ясмин, — констатировал он. Я кивнула. Кто-то вскрикнул, и тут же раздался звон разбитого стекла. Том никак не отреагировал, он продолжал пялиться на меня. Из-под его темной челки поблескивали маленькие капельки пота. Уголок одного глаза у него слегка подергивался. — Ну и что ты обо всем этом скажешь? — спросил он, усталым жестом обводя комнату. Пальцы у него были длинные и тонкие. Мама бы сказала, что у него руки пианиста. Я задумалась. Обвела глазами гостей, дорогую мебель и ковры. Развешанные по стенам масляные портреты и охотничьи трофеи над распашными дверьми. — Уныло, — четко выговорила я. На лице Тома возник намек на улыбку. — Прогуляемся? — предложил он. Мы пошли вдоль кромки воды, миновав внушительный причал, принадлежавший семейству де Вег, — парусная шлюпка и две моторные лодки были пришвартованы возле шлюпочного эллинга. Оттуда мы направились к утесу. Склон попался крутой и каменистый, и порой приходилось карабкаться. Несколько раз он обгонял меня, протягивал свою музыкальную руку и помогал мне взобраться выше. Том рассказал о себе — ему было двадцать четыре года, он учился в Хандельс, у него было две старшие сестры. Их семья жила в одном из новых домов у самой воды. — Если бы я мог выбирать, то никогда не купил бы такой уродский дом, — заявил он, скорчив гримасу. «Если бы я могла выбирать, никогда не поселилась бы в этой стране», — подумала я.