— Что вы чувствуете, о чем думаете, пока молчите? — Я думала о названии вашей книги — «Палач любви». — Вы чувствуете, что с вами я становлюсь палачом любви? — А разве не так? — Вспомните, вы сказали мне, что влюбились в Павла и прожили с ним прекрасную жизнь. Когда вы это говорили, я чувствовал радость за вас и за него. Так что от моей руки должна погибнуть не любовь, а мираж любви. Молчание. — Прошу вас, немного погромче. — Я будто слышу внутри себя тихий голос, который шепчет… — Что же он шепчет? — Он говорит: «Черт вас подери, я не отступлюсь от Сергея». — На это потребуется время, и вам лучше двигаться в своем темпе. Позвольте спросить вас о другом: заметили ли вы какие-то перемены в своем состоянии с тех пор, как мы начали работу? — Перемены? Какие перемены? — Вчера вы описывали ужасное, головокружительное чувство выброшенности из жизни, чувство отстраненности от настоящего. Изменился ли как-то этот симптом? Насколько я могу судить, на наших сессиях вы очень даже присутствуете. — Не буду отрицать, вы правы. Невозможно присутствовать больше, чем я сейчас. Оказывается, если погрузить ноги в кипящее масло, то сознание отлично концентрируется. — Вы считаете, что я говорю с вами жестоко? — Жестоко? Нет, не жестоко, но жестко, очень жестко. Я взглянул на часы: оставалось всего несколько минут. Как бы потратить их с максимальной пользой? — Наташа, может быть, у вас есть какие-то вопросы ко мне? — Хм, неожиданно. Да, у меня есть вопрос. Как вам это удается? Как вы справляетесь с тем, что вам восемьдесят и вы чувствуете, что конец все ближе и ближе? Я задумался над ответом, а она быстро сказала: — Нет, я не настолько жестока. Простите, мне не следовало спрашивать такое. — В вашем вопросе нет ничего жестокого. Я рад, что вы его задали. Я пытаюсь сформулировать ответ, чтобы он получился честным. Шопенгауэр как-то сравнил любовную страсть с ослепляющим солнцем. Когда оно меркнет с годами, мы вдруг замечаем прекрасное звездное небо, прежде скрытое от нас солнечным сиянием. Так и меня исчезновение свойственных молодости страстей, порой тиранических, научило больше ценить звезды на небе и многие чудеса существования, которых я прежде не замечал. Мне за восемьдесят, и должен сказать вам нечто невероятное: я никогда не чувствовал себя лучше, никогда не был в большей гармонии с собой. Да, я сознаю, что мое существование приближается к концу, но конец был неизбежен с самого начала. Зато сейчас я дорожу радостями полной осознанности и счастлив разделять их с моей женой, которую знаю почти всю жизнь. — Спасибо. Еще раз скажу: для меня очень значимо, что вы разговариваете со мной о столь личном. Забавно, но сейчас, пока вы говорили, мне вдруг вспомнился сон, который приснился мне несколько дней назад. Я забыла его, но теперь он очень явственно проступил в сознании. Я шла по пустынной дороге, и мне откуда-то было известно, что последний, кто проходил тут до меня, был мой пес, Балу. Потом я увидела Балу на обочине, подошла, наклонилась и заглянула ему в глаза. Помню свою мысль: «Ты и я — мы оба живые души». А потом я подумала: «Я не лучше, чем он». — А какие чувства были у вас в этом сновидении? — Сначала я была очень рада снова увидеть свою собаку. Понимаете, Балу умер за три недели до того, как мы полетели в Штаты. Шестнадцать лет он был моим другом, и я очень тосковала. Можно сказать, что я согласилась поехать в Штаты именно потому, что надеялась развеять печаль в поездке. У вас была собака? Если нет, то вы вряд ли поймете. — Нет, я предпочитаю кошек, но думаю, что могу понять глубину вашей боли. Наташа помедлила и кивнула, как будто удовлетворенная моим ответом. — Да, боль очень глубокая. Муж говорит, что даже слишком. Он думает, Балу заменял мне ребенка. Я, кажется, не говорила вам, что у меня нет детей. — Стало быть, в сновидении вы идете по той же дороге, что и Балу несколько недель назад, а потом смотрите ему в глаза и говорите: «Мы оба живые души, и я не лучше тебя». Как вы думаете, что пытается сказать вам это сновидение? — Я знаю, о чем вы думаете. — Скажите мне. — Оно говорит, что я иду по дороге к смерти, как Балу. — Как все живые души. — Да, как все живые души. — А вы, что вы об этом думаете? — Я думаю, что весь этот разговор мне не на пользу. — Вам некомфортно его вести. — Еще несколько таких целительных сессий, и мне придется ехать домой на «Скорой помощи». — Все эти симптомы, о которых вы говорили вчера: чувство отстраненности, отделенности от своей жизни — все это было нужно, чтобы избавить вас от боли, которую переживают все живые души. Давайте посмотрим, с чего мы начали. Вы вошли в мой кабинет с фотографией… — О нет, не начинайте снова! — Помню, вы запретили мне об этом упоминать, но я не подчинюсь, потому что это важно. Прошу вас, послушайте, что я хочу сказать. Вы все это и так уже знаете. Я не скажу вам ничего такого, что вы не знаете сами. Но всегда проще отгораживаться от того, что говорит вам кто-то извне, чем когда что-то поднимается из ваших собственных глубин. Думаю, какая-то часть в вас уже пришла к тому же выводу, который я хочу вам предложить. Все это есть в сновидении, где вы идете по той же дороге, что Балу. Я поражен, что этот сон, несущий ключ к нашей загадке, всплыл в вашей памяти ровно в тот момент, когда мы собирались заканчивать. И фотография, которую вы дали мне вначале, должна была стать для меня намеком, в каком направлении мне двигаться. — Вы утверждаете, что я все это знала? Вы меня переоцениваете! — Не думаю. Я просто говорю о той части вашей личности, где обитает мудрость. Мы оба посмотрели на часы. Время сессии закончилось несколько минут назад. Поднимаясь и собирая вещи, Наташа спросила: — Можно, я напишу вам по электронной почте или «Скайпу», если у меня возникнут вопросы? — Разумеется. Но помните: я старею. Так что советую не откладывать это надолго. Глава 4 Спасибо тебе, Молли Несколько месяцев назад я был на похоронах Молли. Она много лет не только вела мою бухгалтерию, но и была для меня доброй феей широкого профиля, одновременно досаждая своей педантичностью. Наши деловые отношения начались в 1980-м. Я нанял ее извлекать корреспонденцию из почтового ящика и оплачивать мои счета, пока проводил годичный академический отпуск в Европе и Азии. Я вернулся, и вскоре Молли перестала довольствоваться своей скромной ролью и постепенно подчинила себе все мои домашние дела. Она занималась финансами, оплачивала счета, разбирала письма, ведала моими статьями, рукописями, контрактами. Она уволила моего садовника и привела свою бригаду для ухода за нашим садом, а потом свою бригаду декораторов, уборщиков, разнорабочих… Если же работа по дому была небольшой, Молли выполняла ее своими руками. Остановить ее не было никакой возможности. Однажды, вернувшись домой, я обнаружил на подъездной дорожке несколько грузовиков и Молли. Она стояла у подножия огромного дуба и командовала рабочим, забравшимся высоко в крону, указывая ему, какие ветки нужно спилить. Зная ее натуру, я удивился, что она не залезла на дерево сама. Молли настаивала, что обсуждала со мной обрезку дуба, но я был уверен, что ничего об этом не слышал. Это стало последней каплей, переполнившей чашу моего терпения, и я немедленно ее уволил. Я пытался сделать это еще как минимум три раза по другим поводам, но Молли это не волновало. Если я ворчал по поводу размера оклада, который она хотела получать, Молли напоминала мне — вполне справедливо — о мучительных вечерах, которые мы с женой проводили над чековыми книжками, счетами и налоговыми декларациями, пока в нашей жизни не появилась она, и советовала мне принять на двух пациентов больше, чтобы хватило ей на зарплату. Молли была уверена в своей незаменимости, и должен признаться, мои споры с ней и попытки уволить никогда не были полностью всерьез, потому что я знал, что она права. Я искренне горевал по Молли, когда она умерла от рака поджелудочной железы, и не сомневался, что не найду никого, сравнимого с ней. В день похорон стояла прекрасная солнечная погода; погребальная церемония проходила на обширном заднем дворе дома ее сына. Среди приглашенных я с удивлением увидел несколько своих коллег по Стэнфорду. Мне и в голову не приходило, что они тоже были ее клиентами, но я вспомнил, как трепетно Молли относилась к соблюдению конфиденциальности. Когда поминальная служба подошла к концу, я сразу же собрался ехать, поскольку должен был встретить друзей в аэропорту, но у ворот меня окликнули. Я обернулся: ко мне спешил статный пожилой мужчина в элегантной широкополой панаме, его сопровождала очаровательная женщина. Он понял, что я не узнаю его, и представился: — Я Элвин Кросс, а это моя жена, Моника. Я ходил к вам на терапию сто лет назад. Ненавижу эти неловкие ситуации. Память на лица никогда не была моей сильной стороной, а с годами стала еще хуже. В то же время я не хотел огорчать своего бывшего пациента, показав, что не помню его, поэтому тянул время в надежде, что информация всплывет из глубин памяти. — Элвин, рад вас видеть. Моника, приятно познакомиться. — Ирв Ялом, — сказала она. — Как я рада встрече с вами! Эл столько о вас рассказывал. Чувствую, что именно вам я обязана нашим браком и двумя чудесными детьми. — Это очень приятно слышать. Эл, простите, что я так медленно вспоминаю, через несколько минут я восстановлю в памяти нашу работу. В моем возрасте, к сожалению, вот так. — Я тогда работал рентгенологом в Стэнфорде, да и сейчас работаю там же. Обратился к вам после смерти моего брата, — напомнил Элвин, пытаясь помочь мне. — А, да-да, точно! — солгал я. — Теперь я вас вспомнил. Я был бы очень рад поговорить подольше и узнать, как сложилась ваша жизнь после терапии, но сейчас, к сожалению, должен мчаться в аэропорт встречать друзей. Давайте встретимся на неделе, попьем кофе и поболтаем? — С огромным удовольствием! — Вы по-прежнему работаете в Стэнфорде? — Да. — Элвин достал из бумажника визитку и вручил ее мне. — Спасибо, позвоню вам завтра, — сказал я и поскорее сел в машину, удрученный провалом в памяти. Вечером того же дня я открыл свою картотеку в поисках записей об Элвине. Перебирая папки с заметками о пациентах, я задумался: сколько же тут хранится глубинных историй, порой вдохновляющих, порой исполненных трагизма. Каждая вызывала в памяти увлекательную драму с двумя действующими лицами, одним из которых был я, и мне стоило большого труда не погрузиться в эти старые позабытые встречи. Я нашел папку со случаем Элвина Кросса в разделе за 1982 год, и хотя наше общение ограничилось всего двенадцатью встречами, папка оказалась довольно толстой. В те докомпьютерные времена я мог позволить себе роскошь иметь персонального ассистента и после каждой сессии диктовать длинные, подробные заметки. Я открыл случай Элвина, начал читать, и уже через пару минут его история материализовалась передо мной.