– Прости, – сказала она. – Ты понимаешь, о чем я. – Конечно. – Я не встречала людей, чтобы краснели так быстро, как он. Может, мне так казалось потому, что у него была светлая кожа… – Девственник? Ну и взгляд, которым она меня одарила!.. – Откуда же я знаю? Мужчину же не проверишь. – Помолчала. – Но я смогла бы представить его с коровой. Такой большой, по-матерински доброй, настырной… С огромным выменем. – Не продолжай, – сказал я. – А то я затоскую по Агари. Пэтси принялась вытирать чайник полотенцем. Ее рука размеренно двигалась по его округлому боку, и я поймал себя на том, что засмотрелся на эту руку, на кисть, от мыла и трения пошедшую крохотными белесыми неровностями. То была кисть старухи на руке молодой женщины. – Похоже, в ночь своей смерти Фрай собирался с кем-то встретиться, – сказал я. – С кем-то? – С мужчиной, женщиной – мы не знаем. Не поднимая головы, она сказала: – И ты собираешься спрашивать у меня, Гас? – Спрашивать? – Где я была ночью… Какое это было число? – Двадцать пятое. – Двадцать пятое. – Она внимательно посмотрела на меня. – Нет, я не собирался спрашивать. – Ладно, ничего страшного. – Опустив глаза, Пэтси стала яростно тереть чайник изнутри, а потом еще раз вытерла лицо и сказала: – Ту ночь я провела у сестры. У нее опять жуткие головные боли, и кто-то должен был оставаться с ее малышом, пока приступ не пройдет, а от ее муженька пользы мало, так что… Вот где я была. – Она сердито покачала головой. – И сейчас мне следовало бы быть там. Но если бы она была там, ее не было бы здесь, и это означает… что? У нее есть желание рассказать мне, что это означает? Я взял еще одну щепотку. Голова мгновенно прочистилась. В таком состоянии мужчине самое время делать серьезные заявления, не так ли? В осеннюю ночь, молодой женщине, стоящей всего в пяти футах от него. Но что-то мешало мне, и я понял, что именно, когда в голове возникла картинка: две руки, цепляющиеся за подоконник в моем номере в гостинице Коззенса. – Пэтси, – сказал я, – что ты знаешь об этом парне, По? – Об Эдди? Шок. Услышать, с какой нежностью произносится его уменьшительное имя. Интересно, спросил я себя, кто-нибудь еще называет его так? – Бедняжка, – сказала Пэтси. – Прекрасные манеры. Красивые пальцы, ты замечал? Говорит, как по книжке, а пьет, как не в себя. И вот он точно девственник, если хочешь знать. – В нем есть что-то странное. – Из-за того, что он девственник? – Нет. – Из-за того, что пьет так много? – Нет! Он… полон каких-то бессмысленных фантазий… суеверий. Представь такое, Пэтси. Показывает мне стихотворение и утверждает, что оно связано со смертью Лероя Фрая. И что его, пока он спал, надиктовала ему умершая мать. – Мать. – У которой, думаю, много других дел в загробной жизни – если таковая существует, – кроме как нашептывать скверные стишки своему сыну. Пэтси встала. Поставила чайник на буфет. С гордостью убрала вывалившуюся грудь в мою сорочку. – Уверена, если б она знала, что они плохие, она бы их не нашептала. Она произнесла это настолько серьезно, что я решил: разыгрывает меня. Но нет. – Ох, Пэтси, – сказал я. – Не надо. Только не ты. Прошу тебя. – Гас, я разговариваю со своей матерью каждый день. Больше, чем когда она была жива. Между прочим, сегодня мы с ней мило поболтали. – Господи. – Она спросила, какой ты. И я сказала: он немного старомоден, говорит много ерунды, но у него красивые сильные руки, мама, и восхитительные ребра. Мне ужасно нравится дотрагиваться до его ребер. – И она… что… слушает? И отвечает, да? – Иногда. Когда мне нужно услышать ответ. Я подскочил. Успел весь заледенеть, и мне пришлось сделать несколько кругов по кухне, чтобы разогнать кровь и согреть руки. – Те, кого мы любим, всегда с нами, – тихо сказала Пэтси. – Уж кому не знать, как тебе… – Я никого тут не вижу, – сказал я. – А ты? Насколько я могу судить, мы с тобой одни. – О, Гас, неужели ты так считаешь? Просто не верится, что ты стоишь и рассказываешь, что ее здесь нет. В ту ночь небо было темно-фиолетовым, и холмы были видны только там, где их подсвечивал свет от фермы Дольфа ван Корлера. Тишину разорвал долгий крик рано проснувшегося петуха. – Забавно, – сказал я. – Раньше никак не мог привыкнуть делить с кем-то постель. То чей-то локоть у меня на лице, то чьи-то волосы во рту… Но сейчас, спустя все эти годы, я не могу привыкнуть к тому, что вся кровать в моем распоряжении. Даже не могу заставить себя лечь посередине. Просто лежу на своей стороне и стараюсь не забрать все одеяло. – Я прижал ладони к окну. – В общем, ее давным-давно нет. – Гас, я говорила не об Амелии. – И ее нет. – Это ты так считаешь. * * * Нет смысла спорить. Моя дочь ушла, это ясно как день. Но главное другое: она никогда и не была здесь, и еще в те давние дни я часто пытался вспомнить все, что связано с ней. Вспоминал, к примеру, как жена часто извинялась за то, что не родила мне мальчика. И как я всегда успокаивал ее, повторяя: «Дочь мне подходит даже больше». А кто может лучше заполнить тишину? Тишину такой, как эта, ночи, когда я занят своими обычными делами – когда я в «холостяцком настроении», как говаривала Мэтти, – и вдруг поднимаю голову… и вот она, в дальнем конце комнаты. Моя дочь. Стройная и изящная, с пылающими от близкого огня в камине щеками. Она то штопает рукав, то пишет письмо своей тетке, то улыбается тому, что когда-то написал мистер Поуп[45]. Мои глаза находят ее и уже не отпускают. И чем дольше я смотрю на нее, тем сильнее разрывается сердце, ибо мне кажется, что я уже теряю ее. Что начал терять с того дня, когда впервые взял на руки, пунцовую и орущую. В конечном итоге ничто так и не помешало ей уйти. Ни любовь. Ни что-либо другое. – Сейчас я тоскую исключительно по Агари, – сказал я Пэтси. – В моем кофе не хватает сливок. Она посмотрела на меня. Изучающе, как смотрят на юридический документ. – Гас, ты не добавляешь сливки в кофе. Повествование Гаса Лэндора 11 С 1 ноября по 2 ноября Четыре часа – это своего рода волшебный час для Вест-Пойнта. Дневные занятия закончены, до вечернего построения далеко, и у кадетов появляется краткий промежуток в долгом течении дня, которое бóльшая их часть использует для штурма дамских цитаделей. Ровно в четыре часа целый полк молодых, разодетых в розовое, красное или голубое женщин марширует по Тропе флирта. Через несколько минут на них наступает орда серых; они подают руку либо розовой, либо голубой, и если дело продвигается успешно – скажем, через день или два, – можно увидеть, как серый срезает ближайшую к сердцу пуговицу и обменивает ее на локон розовой. Даются клятвы в вечной любви. Льются слезы. Через полчаса все заканчивается. Ничто не сравнится с этим по эффектности. Сегодняшний день принес и другой полезный результат. Окружающая территория очистилась от кадетов, и я, стоя лицом к пустой Равнине, оказался в одиночестве у северного входа в ледник. Листья мерно сыпались на землю, и свет, яркий до сегодняшнего дня, приобрел мягкость, приглушенную поднимающимся туманом. Я был совершенно один. А потом послышался шорох… треск ветки… тихие шаги. – Вот и славно! – сказал я, поворачиваясь. – Значит, записка дошла до вас.