Где? Пять лет назад семья одного кузнеца из Файв-Пойнтс заплатила мне (из накоплений нескольких поколений) за то, чтобы я расследовал его смерть. Парня ударили и заклеймили одной из сделанных им подков. У него на лбу я увидел шрам в виде U, как будто на него наступила лошадь. Помню, я тогда провел пальцем по шраму, а потом поднял голову и увидел, – нет, скажу иначе – мысленно представил, – как убийца стоит у двери, держа в руке все еще дымящуюся подкову, а в его взгляде… ярость, и страх, и еще некоторая робость, словно он усомнился в том, что достоин моего внимания. В общем, настоящий убийца, когда мы его нашли, очень мало походил на то, как я его представлял, однако взгляд был именно таким. И оставался всю дорогу до виселицы. То дело заставило меня поверить в… гм… образы. Однако в тот день, Читатель, у ледника никаких образов не было. Никто не отвечал взглядом на мой взгляд. Или правильнее будет сказать, если кто-то там и был, то он постоянно перемещался и менял форму… множась. – Итак, мистер По, вы мне очень помогли. А теперь вам нужно на построение, а меня ожидают у капитана Хичкока, так что я… Я обернулся и обнаружил, что он стоит на коленях на траве, низко наклонив голову. И мычит, как корова. – Что там, мистер По? – Я увидел их с крыши, – сказал кадет. – Они никак не подходили, видите? Поэтому я не… – Дальше зазвучало тихое бормотание. – Я не совсем понял, мистер По. – Подпалины! – закричал он. – Дайте быстро! Затем вырвал страницу из моего блокнота, разложил ее на траве и начал быстрыми движениями зарисовывать что-то карандашом. Когда он поднял листок к свету, мы увидели рисунок, очень похожий на тот, когда рисуют на запотевшем стекле: – Похоже на… SHJ, – прочитал По. – Society of…[46] О да, мы перебрали все известные нам общества и клубы. Школы, общины. Потратили на это массу времени, стоя на коленях на траве и шевеля мозгами. – Подождите, – вдруг сказал По. Он вгляделся в листок и тихим голосом сказал: – Если каждая буква перевернута, разве мы не можем предположить, что и все послание перевернуто? Я тут же оторвал новый листок и написал буквы по-другому. – Иисус Христос[47], – сказал По. Я сел на землю и потер колени, затем потянулся за табаком. – Обычное для былых времен написание, – сказал я. – Хотя не припомню, чтобы мне где-то встречалось обратное написание. – Если только, – сказал По, – подразумевали кого-то иного, кроме Христа. Кого-то, кто является его полной противоположностью. Я сидел на земле и жевал табак. По изучал полет облаков. Где-то пел черный дрозд, древесная жаба булькающе квакала. Все стало другим. – Знаете, – наконец сказал я, – у меня есть друг, который может быть нам полезен. По лишь покосился на меня. – Точно? – О да, – сказал я, – он эксперт по символам и… ритуалам и тому подобному. У него обширное собрание книг, относящихся к… к… – Оккультизму, – подсказал По. После двух секунд размышлений я признал, что оккультизм – это правильное слово. – Забавный человек, – сказал я. – Я о своем друге. Зовут профессор Папайя[48]. – Какая странная фамилия! Я объяснил По, что Папайя по рождению индеец, вернее, наполовину индеец и на четверть француз, и вообще одному Богу известно, что в нем намешано. По спросил у меня, настоящий ли он профессор. Я ответил, что да, он ученый, в этом нет сомнений, и пользуется большим спросом у светских дам. Однажды миссис Ливингстон заплатила ему двенадцать серебряных долларов за то, что он уделил ей целый час своего драгоценного времени для приятного общения. По скептически хмыкнул. – Надеюсь, у вас хватит средств, чтобы заплатить ему, – сказал он. – Сам я по уши в долгах, а мистер Аллан отказывается высылать мне деньги даже на математические принадлежности. Я сказал ему, чтобы он не переживал: позабочусь об этом. Потом пожелал хорошего дня и смотрел, как стройная фигура удаляется (неспешно) в сторону Равнины. Но было одно, чего я ему не сказал (и разве мысль об этом не заставила меня хохотать во все горло, пока я шел к гостинице?): я уже нашел наилучшее из возможных вознаграждений для профессора Папайи. Я принесу ему голову Эдгара А. По. Повествование Гаса Лэндора 12 3 ноября Дом профессора Папайи всего в лиге[49] от моего, но стоит в конце крутого подъема, и ведет к нему заросшая тропа, поэтому за пятьдесят ярдов приходится оставлять лошадь и пробираться через кедровые заросли. В конце пути вы оказываетесь на небольшой площади, окруженной кустами жасмина и жимолости. О, а еще там есть мертвая груша; она, как плащом, покрыта цветущей бегонией, а на каждой ветке покачиваются клетки с пересмешниками, иволгами и канарейками, и все они поют с рассвета до заката. Очевидной гармонии в этой песне нет, но если долго прислушиваться, то вы, возможно, все же услышите мелодию, либо (такова теория Папайи) просто откажетесь от идеи ее услышать. Итак, если бы По добился своего, мы отправились бы к Папайе тем же вечером. Я сказал, что мы не найдем его дом в темноте. Кроме того, я хотел предупредить профессора, и вечером посыльный от академии отправился к нему с моей запиской. На следующее утро По проснулся и, пожевав мел, продемонстрировал белый язык доктору Марквизу, который тут же отослал его со стопкой порошков хлористой ртути и справкой, освобождающей кадета от обязанностей. После этого По, отодвинув незакрепленную доску в заборе, пролез на дровяной склад и встретился со мной южнее караульного поста. Там мы сели на Коня и отправились в путь. То утро было холодным и облачным. Создавалось впечатление, что тепло сохраняют лишь деревья, растущие на бледных гранитных выступах, да опавшие листья, которые выделялись яркими пятнами на фоне озер, долин и ложбин пружинящего мха. Тропа быстро поднималась вверх; мы пробирались мимо выпуклых боков огромных валунов, и По, бормоча мне на ухо, рассказывал о Тинтернском аббатстве[50] и о принципе возвышенного Берка[51] и утверждал, что «Природа, мистер Лэндор, и есть истинный поэт Америки». Чем больше он болтал, тем сильнее мое сердце сжимал страх. Как-никак, я похитил из академии кадета, хотя отлично знал, что Хичкок и его офицеры ежедневно обязательно инспектируют казармы. Горе кадету, который доложил о «болезни» и не открыл на стук в дверь! В общем, чтобы не думать о последствиях, я рассказал По все, что знал о Папайе. Его мать была скво[52] из племени гуронов, а отец, француз канадского происхождения, – торговцем оружием. В детстве его забрало племя вайандотов[53], которое вскоре было вырезано целеустремленными ирокезами. Папайю, единственного выжившего, спас старьевщик из Ютики, который дал ему христианское имя и воспитывал в большой строгости: церковь дважды в день, катехизис и гимны перед сном, семьдесят библейских стихов в неделю. (Это было во всех отношениях такое же воспитание, как у меня, за исключением того, что Папайе разрешалось играть в карты.) Через шесть лет старьевщик пал жертвой золотухи. После этого мальчик оказался в доме склонного к благотворительности текстильного магната, который вскоре умер и оставил Папайе содержание в шесть тысяч в год. Папайя быстренько вернул себе индейское имя и переехал в дом из джерсийского песчаника на Уоррен-стрит, где написал монографии об алкоголизме, освобождении рабов, белене… и чтении человеческого черепа. Когда его слава достигла пика, он снова переехал, на этот раз в здешние горы. Сейчас общается главным образом через почту, принимает ванну дважды в год и смотрит на свое прошлое с определенной иронией. Однажды, когда его назвали благородным дикарем, Папайя, как утверждают, сказал: «Зачем все портить словом “благородный”?» Ему, Читатель, нужно шокировать людей. Именно поэтому, вероятно, он подготовился к нашему приезду, повесив над дверью мертвую гремучую змею и усыпав дорожку лягушачьими костями. Кости тихо хрустели под нашими ногами и застревали в подошвах, поэтому мы были заняты тем, что сосредоточенно вытаскивали их, когда появился Папайя. Невысокий, с мощной грудью, он стоял в дверном проеме, и вид у него был рассеянный, как будто он вышел лишь для того, чтобы оценить погоду. Мы уставились на него – ведь Папайя создан для пристального разглядывания, это его цель и его сила. В мой первый визит он приветствовал меня в полном индейском облачении, размахивая кремневым наконечником стрелы. Сегодня – по причине, не понятной мне и, вероятно, ему, – Папайя был одет, как голландский фермер давних времен. Домотканая верхняя одежда и короткие штаны, оловянные пряжки и башмаки, огромнее которых я в жизни не видел: в них можно было бы засунуть человека. Единственным, что выпадало из образа, были орлиный коготь, висевший на шее, и тонкая линия цвета индиго, тянувшаяся от правого виска к кончику носа (новый штрих). В его красивых карих глазах медленно разгорался огонек понимания. – О! – Он бросился прямиком к По, схватил его за руку и потянул за собой через порог. – Ты был прав! – крикнул мне профессор. – Он поразителен. Какой крупный орган! Он и По уже бежали к гостиной, что дало мне возможность спокойно пройтись по профессорскому холлу, чтобы еще раз взглянуть на ковер из шкуры бизона, на чучело североамериканской совки, на цепы и упряжь, развешенные по стенам, как музейные экспонаты. К тому времени когда я добрался до гостиной, в очаге уже запекались яблоки, По сидел в кресле от Дункана Файфа[54], а над ним стоял Папайя и, потирая кончики пальцев, вместо того чтобы демонстрировать радушие, скалился, открывая неровный, с брешами, ряд серых зубов. – Молодой человек, – сказал он, – сделайте мне одолжение, снимите шляпу. После некоторого колебания По снял кивер и опустил его на брюссельский ковер. – Это не больно, – сказал профессор. Если б это была моя первая встреча с Папайей, я бы в том усомнился. Когда он накладывал измерительный шнурок на выступающие части черепа По, руки у него дрожали, как у юноши, впервые залезающего под юбку. – Двадцать три дюйма. Не такой уж большой, как я думал. Но тут шокируют пропорции. Мистер По, сколько вы весите? – Сто сорок три фунта[55]. – А какой у вас рост? – Пять футов восемь дюймов. И еще половинка[56]. – О, половинка, да? А теперь, молодой человек, я хочу ощупать вашу голову. Не смотрите так. Больно может быть, только если вы отдадите свою душу через средний палец. Сидите спокойно; сможете? Слишком напуганный, чтобы кивнуть, По просто захлопал глазам. Набрав в грудь побольше воздуха, профессор припал трепещущими пальцами к самородному черепу. С его серых губ слетел тихий благоговейных вздох. – Эротизм, – провозгласил Папайя. – Умеренный. Он наставил ухо на череп По, как фермер, слушающий сусликов. Его пальцы тем временем перебирали спутанные черные волосы. – Любовь к родным пенатам, – сказал профессор чуть громче. – Низкая. Ассоциативное мышление: высший уровень. Интеллектуальные способности: высокие… Нет, очень высокие. – Улыбка По. – Любовь к похвале: высший уровень. – Теперь моя улыбка. – Чадолюбие: очень низкое. Так, Читатель, все это и продолжалось. Осторожность, доброжелательность, надежда – шаг за шагом этот череп был вынужден открыть свои тайны. Открыть их миру, я бы сказал, – ведь профессор громким криком объявлял о своих находках, как аукционист. Только когда его мрачноватый и грубоватый баритон стал звучать тише, я понял, что дело идет к концу. – Мистер По, у вас есть шишки неустойчивых предрасположенностей. Зона черепа, отвечающая исключительно за животные наклонности – под чем я подразумеваю нижнюю заднюю и нижнюю боковую, – эта зона чуть меньше развита. Однако скрытность и воинственность – обе развиты хорошо. Я различаю в вашем характере жестокие и почти наверняка фатальные признаки. – Мистер Лэндор, – сказал По, едва заметно вздрогнув, – вы не говорили, что профессор – ясновидец.