– Скажем так: подвергли вивисекции. Да, я совсем забыл об этом. И именно… – В его глазах вспыхнул огонек удивления. – И именно доктор Марквиз уверил мисс Фаулер в том, что кошка умерла до того, как ее… четвертовали. Помню, что он очень переживал из-за инцидента. – Артемус признался, что это его рук дело? – спросил я. – Нет, естественно, нет. – Но у вас были основания подозревать его? – Я знал, что он умен, вот и всё. Не злобный, ни в коем случае, но со склонностью к проказам. – А еще он сын доктора. – Да. Еще он сын доктора. Взбудораженный, капитан Хичкок вышел из круга света. Я видел, что он что-то перекатывает в ладони – кусочек мрамора? Шарик глины? – Мистер Лэндор, – сказал капитан, – прежде чем мы пойдем дальше и поставим под сомнение чью-то репутацию, я прошу вас сказать, обнаружили ли вы что-нибудь, что связывало бы Артемуса с Лероем Фраем? – Чрезвычайно мало, как ни печально. Нам известно, что Артемус на год старше Фрая. Нет никаких признаков того, что между ними было нечто вроде дружбы. Они никогда вместе не сидели в столовой, не ходили на занятия. Никогда не маршировали в одном строю и не сидели на одной скамье в церкви. Я опросил несколько десятков кадетов, однако не услышал, чтобы кто-то называл Артемуса в связи с Фраем. – А что насчет этого парня, Боллинджера? – Тут есть кое-что обнадеживающее, – сказал я. – Свидетельства, что одно время Боллинджер и Фрай дружили. Пару лет назад вместе обрушивали палатки на кучку салаг. Также оба короткий период состояли членами… проклятье, как же оно называется… амо… амомасон… – Амософского общества[91]. – Именно. Фрай, более робкий, в отличие от Боллинджера, не участвовал в дебатах и вскоре ушел оттуда. После этого, насколько все помнят, вместе их не видели. – И это всё? Я почти хотел остановиться на этом, но что-то в его голосе – нотка безнадежности, что ли – побудило меня двинуться дальше. – Есть и еще одна связь, – сказал я, – хотя это всего лишь предположение: Боллинджер и Фрай оба, кажется, были неравнодушны к сестре Артемуса. Из того, что я слышал, выходит, будто Боллинджер считает себя главным кандидатом на ее внимание. – Мисс Марквиз? – спросил Хичкок, изгибая бровь. – Мне кажется, это маловероятно. – Почему? – Можете спросить у других дам, относящихся к преподавательскому составу. Мисс Марквиз прославилась тем, что отбивала охоту заигрывать даже у самых упорных кадетов. У всех, кроме одного, подумал я, мысленно усмехаясь. Кто мог предположить, что мой маленький петушок прорвется туда, куда не решились соваться крупные петухи? – Ага! – воскликнул я. – А она надменная штучка! – Как раз напротив, – возразил Хичкок. – Мисс Марквиз настолько скромна, что можно усомниться в том, что она когда-либо видела себя в зеркале. – Щеки капитана покрыл слабый румянец. Значит, он открыт зовам плоти. – Тогда чем объяснить ее уход от мира? – спросил я. – Она так робка? – Робка, как же! Вам достаточно один раз увлечь ее разговором о Монтескье[92], и вы сразу поймете, робка ли она. Нет, мисс Марквиз всегда была загадкой и своего рода захватывающим развлечением в определенных кругах. Сейчас же, когда она достигла немалого возраста – уже двадцать три, – о ней перестали судачить. Если только в связи с ее прозвищем, как ни грустно мне это говорить. Думаю, при иных обстоятельствах воспитанность удержала бы его от продолжения, однако, заметив мое любопытство, Хичкок решил утолить его. – Ее называют Скорбящей старой девой, – сказал он. – А почему скорбящей? – Боюсь, не могу объяснить. Я улыбнулся и сложил руки на груди. – Зная, как тщательно вы, капитан, подбираете слова, позволю себе предположить, что вы не используете слово «не могу», когда на самом деле имеете в виду «не хочу». – Да, мистер Лэндор, я действительно тщательно подбираю слова. – Тогда, – бодро сказал я, – можем вернуться к нашему делу. Которое, если вы не возражаете, требует от нас двигаться к месту проживания Артемуса. О, до чего же он помрачнел! Ведь он уже и так вынужденно шел в этом направлении. – Давайте обследуем его завтра утром, – предложил я. – Скажем, в десять? О, и еще, капитан: если бы все это осталось между нами… * * * Хорошо помню, что было ужасно холодно. Облака висели низко и напоминали льдины, и каменные здания Северных и Южных казарм, стоявшие под прямым углом друг к другу, превращались в точило для сильного и настойчивого ветра с запада. И мы остро ощущали его, стоя во дворе и готовясь к нашему рейду. Дрожали, как рыбы на крючке. – Капитан, – сказал я, – если не возражаете, я хотел бы сначала осмотреть жилище кадета По. Он так и не спросил меня зачем. Возможно, уже устал возражать. Или у него имелись собственные подозрения в отношении моего парня, который так запросто окутал себя ореолом мифа. Или ему хотелось просто убраться с холода. Боже, до чего же она была маленькой – комната, где кадет четвертого класса По и два его соседа проводили свои дни и ночи! «Комната» – неправильное слово; это была клетушка. Тринадцать на десять футов, разделенная перегородкой. Тесная, холодная, прокуренная – здесь воняло, как в китовых кишках. На стене висела пара канделябров; еще были деревянный сундук, стол, стул с прямой спинкой, лампа, зеркало. Кроватей не имелось – откуда им взяться в монастыре Тайера? Спать приходилось на узком матрасе прямо на полу, и каждое утро его нужно было скатывать. В общем, серое безликое пространство, ничейная земля. В номере двадцать два Южных казарм не было ничего, что указывало бы на то, что здешний обитатель однажды плавал в реке Джеймс, или писал стихи, или бывал в Сток-Ньюингтоне, или чем-то отличается от двух сотен других мальчишек, из которых академия делает мужчин. Но душа все же откроется, несмотря ни на что. Поэтому, окинув беглым взглядом комнату, я подошел к сундуку По, откинул язычок замка и нашел – на внутренней стороне крышки – слова Байрона. Эфемерные и убийственные, как любовное письмо. Из кармашка я достал нечто маленькое, обернутое черным крепом. Когда ткань сползла, я увидел камею с портретом молодой женщины в платье в стиле ампир и в шляпке с лентами. В ее хрупких плечах, в ее огромных ласковых глазах присутствовала девичья, почти болезненная изнеженность. Она выглядела практически так же, как тогда, много лет назад, в театре на Парк-стрит, когда пела. При виде нее у меня к горлу подкатил комок. Знакомое ощущение – это было то же чувство, что я испытывал каждый раз, когда слишком долго размышлял о своей дочери. И тут я вспомнил, что сказал По, сидя в моей гостиной: «Мы с вами оба одиноки в этом мире». Выдохнув, я закрыл сундук и щелкнул задвижкой. – Он содержит комнату в чистоте, – ворчливо произнес Хичкок. Так и было. Если б кадет четвертого класс По захотел, подумал я, он мог бы содержать комнату в чистоте и следующие три с половиной года – три с половиной года скатанного матраса, тесных воротничков и сверкающих сапог. И в награду за это он получил бы… что? Назначение на Западный фронтир[93], где в промежутках между охотой на индейцев мог бы читать свои стихи военным и их неврастеничным женам и прозябающим в девичестве дочерям? О, он произвел бы фурор в их крохотных светлых гостиных-могилах. – Капитан, – сказал я, – на большее я не решусь. Помещение в Северных казармах было, по крайней мере, больше – двадцать пять на девятнадцать футов; поблажка старшекурсникам. Единственная, насколько я мог судить. Хотя здесь было теплее, чем у По, выглядело место чудовищно: матрасы в заплатках, одеяла сильно потрепаны, воздух затхл настолько, что тянет чихать, вздувшиеся стены в потеках сажи. Так как окно выходило на запад, горы закрывали свет, и даже утром мгла была такой густой, что нам пришлось жечь спички, заглядывая в темные углы. Так я и наткнулся на телескоп Артемуса, засунутый между ведром с водой и ночным горшком. Другие атрибуты пирушек отсутствовали: не было ни карт, ни остатков курицы, ни трубок, ни даже намека на запах табака (хотя по подоконнику рассыпались крупинки). – Хозяйственный сундук, – сказал Хичкок. – Я обычно первым делом заглядываю в него. – Тогда прошу, капитан. Вот так неожиданность! В сундуке он ничего не нашел. Только старый лотерейный билет от «Бюро истинной удачи Камингса», обрывок носового платка из тончайшего муслина и полупустую пачку бразильского сахара – капитан доставал эти предметы один за другим, и я уже собирался порыться в сахаре, когда услышал позади нас звук. Щелканье, как будто задвинули шпингалет. А потом – еще один звук, еще более тихий. – Капитан, – сказал я, – я начинаю думать, что нас здесь ждали. Солнце смогло-таки выйти из-за голубых каменистых склонов, и впервые за утро его яркий желтый свет залил мрачную комнату, помогая мне понять, что происходит. – В чем дело? – спросил капитан Хичкок. Он уже достал из сундука маленький сверток в коричневой бумаге и протягивал его мне, как подношение, однако я уже бился в дверную створку. – Не открывается, – сказал я. – Отойдите в сторону! – закричал он. Он отложил сверток в сторону и дважды ударил ногой в дверь. Створка содрогнулась, но устояла. Еще два удара – тот же результат. Теперь мы оба били ногами в дверь, но даже сквозь этот грохот звук по ту сторону был слышен. Неповторимый звук. Влажное шипение, похожее на умирание свечи. А потом к нему прибавилось еще кое-что: свет, мерцающий в щели между дверью и полом. Хичкок сориентировался первым. Он схватил дорожный сундук одного из кадетов и метнул его в дверь. Створка чуть-чуть прогнулась – достаточно, чтобы дать нам надежду. При следующей попытке мы вдвоем взялись за сундук и, объединив усилия, ударили по двери. На этот раз дверь поддалась, и между ней и рамой образовалась щель шириной, наверное, дюйма три. Еще один удар Хичкока – и защелка на той стороне оторвалась. Дверь распахнулась, мы выскочили в коридор и увидели на полу черный шар размером с мускусную дыню с длинным запальным шнуром, по которому бежал огонек. Хичкок схватил бомбу и за три больших шага преодолел расстояние до ближайшего окна. Открыв его, убедился, что внизу никого нет, и бросил шар во двор. Тот упал на траву, а шнур продолжал дымиться и шипеть. – Мистер Лэндор, отойдите от окна. Но я, как и он, не смог. Мы наблюдали, как продвигается огонь – кто мог подумать, что ему предстояло преодолеть такое большое расстояние? – и пребывали в том же состоянии, как когда читаешь книгу из-за чьего-то плеча и ждешь, когда перевернут страницу.