И вот ее перевернули… Но ничего не произошло, лишь рассыпались и потухли искры. Ни взрыва, ни облака серы, просто тишина. Да пара облачков дыма. Да учащенное биение моего предательского сердца. И мысль, реальная, как рана: снова кто-то опередил нас. Несколько минут спустя, когда дым исчез, а с бомбой так ничего и не случилось, капитан Хичкок вернулся в комнату, подобрал отброшенный сверток и медленно, с величайшей осторожностью, словно это древняя мумия фараона, принялся разворачивать коричневую бумагу. То было сердце. Сочащееся ржой. Голое и сырое, как сама жизнь. Повествование Гаса Лэндора 18 16 ноября Думаю, нам повезло, что доктору Марквизу, когда мы принесли ему сердце для опознания, не пришло в голову спросить, где мы его нашли. Зрелище было для него слишком захватывающим: сердце, все еще в бумаге, лежащее на кованой кровати в палате Б-3 точно так же, как когда-то лежал Лерой Фрай. Его пальцы непроизвольно тянулись к нему. Доктор Марквиз щелкнул языком, прочистил горло… – Разложение не настолько сильное, – наконец произнес он. – Должно быть, хранили в холодном месте. – Да, там было холодно, – сказал я, вспомнив комнату Артемуса. Доктор, потирая подбородок, медленно обошел кровать, прищурился. – Гм, – сказал он. – Да, джентльмены. Вижу, почему вы могли решить, что оно принадлежит человеку. Почти идентичные, правда? Предсердия и желудочки, клапаны и артерии – всё на тех местах, где и должно быть, да. – Но?.. Его глаза сияли, когда он поднял голову и посмотрел на нас. – Размер, джентльмены. Он все меняет. Эта штуковина, – он сунул пальцы под сердце, прикинул его вес, – весит более пяти фунтов. Почти наверняка. В то время как человеческое сердце редко набирает девять-десять унций. – Не больше кулака, – сказал я, вспомнив последний разговор в этом помещении. – Именно так, – сказал он, лучась. – Тогда, пожалуйста, ответьте нам, – сказал Хичкок, – если это не человеческое сердце, то какому существу оно принадлежало? Доктор свел на переносице брови. – Гм, да, а вот это загадка… Для овцы слишком большое. Коровье, таково мое предположение. Да, почти наверняка коровье. – Он опять просиял. – Хочу вам сказать, джентльмены, что этот экземпляр напоминает времена моей молодости. В Эдинбурге мне довелось препарировать множество коровьих сердец. Доктор Хантер часто повторял: «Если не можешь разобраться с сердцем коровы, тебе нечего делать с сердцем человека». Хичкок закрыл ладонями лицо. Его голос звучал устало, как оседающая пивная пена. – Хаверстроу, – мрачно сказал он. – Должно быть, сердце из Хаверстроу. Так как капитан рассчитывал, что я сразу отвечу, он убрал руки от лица, посмотрел на меня и спросил: – Не припоминаете? Два расчлененных животных, о которых мы две недели назад прочли в газете? Одно из них, если не забыли, корова. – Помню, – сказал я. – И полагаю, что ваша версия – возможное объяснение в той же степени, как и любое другое. Он медленно выдохнул сквозь стиснутые зубы: – Мистер Лэндор, вы хоть раз можете сказать что-то определенное? Хоть один? А не ограничиваться вероятностями? Я прекрасно его понимал. Так мы и сидели в его затхлом кабинете; в отдалении били барабаны. В нашем распоряжении имелось cущественнейшее из свидетельств, однако мы никуда не продвинулись и даже, возможно, отступили на шаг. Но ведь сердце, скажешь ты, Читатель. Разве его мало? Что ж, насколько нам было известно, никто не видел, чтобы Артемус убирал его в сундук; как первым отметил сам Хичкок, туда его мог положить любой. Комнаты кадетов никогда не запирались. Что также означало, что любой мог засунуть щепку в петлю замка, дабы помешать нам с Хичкоком выйти. А как же бомба? Разве ее так легко раздобыть? Вообще-то да. Пороховой погреб охраняется плохо, а ночью вообще не охраняется, к тому же снаряд не был начинен порохом. И все же кто-то… кто-то поджег шнур. Кто-то стоял в коридоре, пока мы с Хичкоком были в комнате Артемуса, в промежуток от десяти тридцати до десяти тридцати пяти. И самым мерзким было следующее: у Артемуса Марквиза имелось алиби. С девяти до полудня он находился в классе, сидя рядом с Боллинджером, как выяснилось, и изображал интерес к тактике артиллерийских и пехотных подразделений. Ни один кадет, как поклялся профессор, ни на полсекунды не покидал учебную аудиторию. Так что мы практически отказались там же, откуда начинали, если не считать одного. Никто чужой не смог бы за эти пять минут добраться до комнаты Артемуса. Ни утром, ни прошлым вечером часовые не докладывали о проникновении на территорию посторонних. Даже если б чужак смог проскользнуть мимо постов, его обязательно заметили бы – при свете дня в самой посещаемой части академии. Итак, и если отбросить в сторону все ложные выпады и хитрости, можно было сделать только один ясный и четкий вывод: наш злодей – наши злодеи – внутри. Теперь ты видишь, Читатель, почему я готовился оплакивать капитана Хичкока. Он позволил себе надеяться. До сих пор гибель курсантов ограничивалась одним случаем. В газетах больше не сообщалось о жестоком обращении с домашним скотом. У него имелись все основания верить, что безумец, напавший на Лероя Фрая, отправился терроризировать людей в других местах. Их, конечно, жалко, но они за пределами сферы ответственности Итана Аллена Хичкока. Все изменилось за те десять секунд, что он нес бомбу к окну. – Вот чего я не могу понять, – сказал капитан, – почему Артемус – если он тот, кто нам нужен – показал себя таким идиотом и оставил сердце в сундуке. Он же знает, что мы постоянно инспектируем казармы. Наверняка мог найти место получше. – Если только… – сказал я. – Если только что? – Если только его не положил туда кто-то другой. – С какой целью? – Чтобы навести подозрения на Артемуса, естественно. Хичкок долго смотрел на меня. – Хорошо, – наконец сказал он. – Тогда зачем кто-то подложил бомбу – бомбу без пороха – под дверь? Причем пока Артемус был в классе? – Пожалуй, чтобы обеспечить ему алиби, – сказал я. По обе стороны его рта образовались глубокие складки. – То есть вы, мистер Лэндор, предполагаете, что какой-то… какой-то молодой человек хочет обелить имя Артемуса, в то время как другой молодой человек хочет, чтобы его вздернули? – Он обхватил руками голову. – Ну а куда в таком случае вписывается сам Артемус? Господи, я впервые ввязываюсь в такую… такую чудовищную неразбериху… Читатель, я не хочу, чтобы ты думал, будто капитан Хичкок был против глубокого анализа. Он был – и это подтвердит любой – знающим человеком, на «ты» с Кантом и Бэконом. Последователем – не поверишь – Сведенборга[94] и алхимиком. Но, полагаю, он предпочитал заниматься анализом и размышлениями на своих условиях, в тишине квартиры. Так как ситуация касалась Артемуса, он хотел, чтобы дела текли ровно, как вода на мельницу: в соответствии с согласованными законами, без возможности внешнего вмешательства, человеческого или какого-то другого. – Хорошо, – снова произнес капитан. – Принимаю тот факт, что мы не можем сделать твердого заявления. Тогда что вы предлагаете предпринять? – Предпринять? Совсем ничего. Хичкок уставился на меня. – Мистер Лэндор, – обманчиво спокойным голосом сказал он, – в кадетском корпусе найдено сердце. Офицеру Соединенных Штатов и частному лицу угрожали бомбой. И вы мне заявляете, что ничего делать не надо? – Ну, мы же не можем посадить Артемуса под арест. И вообще никого арестовать не можем. Так что, боюсь, я плохо представляю, что мы вообще можем сделать, кроме как попросить плотника починить дверь Артемуса. Хичкок провел рукой по краю стола, и я увидел, как его взгляд стал медленно перемещаться к окну. В тот момент, когда дневной свет выхватил его профиль, я буквально почувствовал всю тяжесть груза, что давил на него. – В ближайшие дни, – сказал он, – мы ожидаем приезда родителей мистера Фрая. Я не тешу себя иллюзиями, что смогу дать им утешение. Но хотел бы открыто посмотреть им в глаза и торжественно пообещать: то, что случилось с их сыном, никогда не случится с другим кадетом. Во всяком случае, пока здесь командую я. – Теперь он положил на стол обе руки. И устремил взгляд на меня. – Смогу я пообещать им это, мистер Лэндор? Я почувствовал, как у меня в уголке рта собрался сок табака, вытер его и сказал: – Послушайте, капитан. Если хотите, конечно, можете. Но для пущей верности старайтесь не смотреть им при этом в глаза. * * * Представьте английскую борзую, стоящую на задних лапах, и вы поймете, какого роста и веса был рядовой Горацио Кокрейн. У него были прищуренные опущенные глаза и по-детски нежная кожа, сквозь рубашку проглядывал хребет, и он был согнут, как лук с невыпущенной стрелой. Я опросил его в лавке сапожника, куда он пришел со своим правым сапогом, чтобы в десятый раз за год сдать его в починку. Между подошвой и мыском зиял огромный провал, напоминающий беззубый рот, который заговаривал всегда, когда заговаривал рядовой Кокрейн, и замолкал, когда замолкал тот. По сути, сапог был самым выразительным элементом в его облике. Больше ничего примечательного в этом плоском мальчишеском лице не оказалось. – Рядовой, – сказал я, – как я понимаю, вы стояли в карауле возле Лероя Фрая в ту ночь, когда его повесили. Это так? – Да, сэр, – сказал он. – Тут есть одна забавная штука, рядовой. Я проглядывал все эти… – я тихо хмыкнул, – все эти чертовы бумаги, всякие заявления и… письменные показания под присягой, относящиеся к ночи двадцать пятого октября. И столкнулся с одной проблемой, которую, надеюсь, вы поможете мне решить. – Если смогу, сэр, буду рад. – Я вам очень признателен, искренне… А если мы пройдемся по событиям с самого начала? Когда тело мистера Фрая доставили в госпиталь, вы получили наряд в помещение… в палату Б-три.