19 17 ноября Не могу осуждать По за то, что он не распознал симптомы. У него ведь в семье никогда не было священника, а священники являются самыми предпочтительными врачами при подобных видах расстройств. Даже моего отца, который больше стремился сковывать души, чем исцелять их, – даже его вызывали чаще, чем ему хотелось бы. Особо мне запомнилось одно семейство. Они жили в фермерском доме в соседней лощине. Каждый раз, когда у мальчика начинался приступ падучей, они бежали в нашу лощину, неся на руках извивающееся, выгибающееся дугой тело, и требовали чуда. Разве Иисус не совершил его с мальчиком в Евангелии от Марка, 9:17–27? Ведь преподобный Лэндор может сотворить такое же? И отец каждый раз пытался. Он клал руки на дергающееся тело ребенка и приказывал духам выйти; судя по тому, что происходило дальше, духи выходили – но чтобы вернуться на следующий день или через неделю. Спустя какое-то время семья мальчика перестала донимать нас. «Одержимый» – вот такое слово, насколько я помню, использовал отец ребенка. Но одержимый чем? Мне это было невдомек. Я видел только отсутствие. Оболочку, в которой когда-то обитало человеческое существо. Конечно, для выводов у меня был только доклад По. Но если я прав насчет болезни Леи Марквиз, у нее имелись все основания оставаться скорбящей старой девой. И хотя я пока что не познакомился с ней, признаюсь, уже жалел ее – ведь кто может знать, как долго продержится тело при таком жестоком приговоре? Поток холодного воздуха принес с собой слова По: «Смерть красивой женщины – великая, самая возвышенная тема Поэзии…» Что ж, я не мог с этим согласиться. Хотя сейчас направлялся на похороны. То был день, когда тело Лероя Фрая предстояло предать земле. Какие на нем были погребальные одежды, сказать не могу, потому что гроб не открывали с того момента, как шесть бомбардиров сняли его с катафалка, и до того, как над ним сомкнулась земля. Во всяком случае, насчет одного По был прав: нет лучшего места для погребения, чем кладбище Вест-Пойнта. Или лучшего времени, чем ноябрьское утро, когда туман накатывает, как прибой к ногам, и когда ветер свистит среди камней и зарослей ежевики… и листья дождем сыплются на землю, последние листья года, которые красными сугробами скапливаются вокруг белых крестов. Я стоял в десяти футах от могилы, слушал приглушенный бой барабанов и наблюдал за процессией из черных знамен и черных плюмажей. Помню, как похоронные дроги скрипели под тяжестью гроба, как скрежетали веревки, когда его опускали в могилу. И да, стук комьев земли по сосновой крышке – казалось, звук идет из-под земли, проникает сквозь траву. Все остальное сохранилось в моей памяти нечетко. К примеру, отец Лероя Фрая – я наверняка видел его, но уже не помню. А вот миссис Фрай помню. Веснушчатая сутулая женщина в платье из черного крепа, с глазами и ушами лани, с тощими руками и плечами, зато с пухлыми розовыми щеками. Она тихо покашливала и вытирала слезы, которых не было; кулаки оставляли красные следы под носом. Не было никаких признаков того, что она слушает прощальные речи и тем более проповедь преподобного Занцингера, громкие крики драгун и оглушающий стук копыт. Теперь, когда Лерой Фрай предан земле, он больше никогда не будет снится мне. Или я теперь сплю круглые сутки? Разве лошади, тащащие пустой катафалк, движутся не вполовину медленнее обычной скорости? А капеллан – ведь он точно потратил более часа, чтобы счистить пылинку со своего рукава. И почему после того как бомбардиры дали залп в честь Лероя Фрая, горы подхватили эхо, но отказались с ним расставаться? Эхо все звучало и усиливалось, как загнанный в ловушку штормовой фронт. И чем, наконец, объяснить вот это? Мать Лероя Фрая, стоящую передо мной. Исполосованную солнцем, измученную горем. – Вы – мистер Лэндор, не так ли? Деваться некуда. Да… да, это я… Она долго сомневалась. Может, была не уверена в соблюдении этикета. В ее нормальной жизни она никогда не обратилась бы к незнакомому мужчине. – Вы тот, кто ищет… – Да, всё так, – ответил я. Она оживленно кивнула, не встречаясь со мной взглядом. Я тоже кивнул, потому что не мог сказать ей того, чего она от меня ожидала: как искренне сочувствую, какая ужасная утрата… для вас, для всех нас… Ничего такого не слетело бы с моих губ, поэтому я испытал огромное облегчение, видя, что она, будучи не склонной к разговору, принялась рыться в ридикюле и вытащила оттуда крохотную книжку в тканевом переплете с золотыми краями. – Я хочу, чтобы это было у вас, – сказала женщина, вкладывая книгу мне в руку. – Что это, миссис Фрай? – Дневник Лероя. Мои пальцы сжали книжицу, потом ослабли. – Дневник? – Да. Кажется, он охватывает три года. – Я не… – Я замолчал. – Сожалею, но не помню, чтобы в его личных вещах имелся дневник. – О, его мне передал мистер Боллинджер. Впервые за все время она отважилась посмотреть мне в глаза. – Мистер Боллинджер? – спросил я, не поднимая голоса. – Да, представляете? – Ее губы тронула улыбка. – Он был добрым другом Лерою и сказал, что как только услышал о… о случившемся, тут же отправился в его комнату, чтобы узнать, чем можно помочь, и таким вот образом нашел его дневник, и он был уверен, что никто не должен заглядывать в него, кроме матери, и вот передал его мне и сказал: «Миссис Фрай, я хочу, чтобы вы увезли это домой, в Кентукки, и если у вас возникнет желание сжечь его, сжигайте, решать вам, но будет неправильно, если кто-то заглянет в него». Так она и говорила: одним длинным предложением, в котором каждое слово ныряло в предыдущее. – О, с его стороны это было верхом деликатности. Я долго думала над этим, мистер Лэндор. Зная, как усердно вы занимаетесь этим делом и что вся армия практически зависит от вас… в общем, мне показалось правильным передать его вам. А так ведь – что мне с ним делать? Едва ли я смогу читать его. Так что смотрите сами, там все запутанно и коряво… Я много не поняла. Так, по сути, и было задумано. Лерой Фрай принял обычные меры предосторожности, перекрещивая свои записи – вертикальные колонки шли поперек горизонтальных, – чтобы сбить с толку любопытных. При подобном способе из букв получается такая мешанина, что даже самому автору иногда бывает трудно расшифровать написанное. Для таких вещей нужно иметь натренированный глаз. Как у меня. В общем-то, мой глаз сразу вычленил правильное, мозг последовал за глазом, и я уже складывал картину, когда услышал голос миссис Фрай – вернее, почувствовал его, как чувствуют падение капли на голову. – Его надо вычислить. Оторвавшись от записей, я посмотрел на нее и понял, что она говорит вовсе не о сыне. – Его надо вычислить, – повторила она чуть громче. – То, что Лерой сделал с собой, – это одно. Но никто не имел права делать с телом бедного мальчика такое… Самое настоящее преступление, иначе и быть не может. Что тут оставалось, кроме как согласиться? Да, да, ужасное преступление, сказал я, прикидывая: а не следует ли мне взять ее за руку и отвести куда-нибудь… – Спасибо, миссис Фрай. Вы очень помогли мне. Она рассеянно кивнула. Затем, повернувшись на четверть оборота, стала смотреть, как гроб с младшим сыном исчезает под последними горстями земли. Теперь армии предстояло лишь обозначить место таким же чистым белым крестом, как те, что уже сияли на фоне красных и золотых листьев. – Служба была милой, – сказала миссис Фрай. – Вам не кажется? Я всегда говорила Лерою, я говорила: «Лерой, армия позаботится о тебе». Видите? Я была права. * * * Если я рассчитывал, что меня похвалят за находку, то жестоко ошибся. Хичкок лишь сердито нахмурился, когда я помахал перед ним дневником, который не внушал ему доверия и не вызывал желания взять в руки. Он первым делом спросил, откуда мне известно, что это дневник Фрая. – Ну как же, капитан; думаю, мать знает почерк своего сына. Хичкок спросил у меня, что мешало Боллинджеру вырвать из него компрометирующие страницы. Я ответил, что тот не распознал бы, какие из них компрометирующие. Фрай не только зашифровал записи, написанные крохотными буковками, но еще и кое-где писал задом наперед, как иудеи, сделав текст таким же нечитаемым, как клинопись. Но на самом деле капитан Хичкок хотел знать следующее: почему Боллинджер его не выбросил. Ведь, если дневник во что бы то ни стало следовало изъять, зачем рисковать, позволяя кому-то увидеть его? На это у меня ответа не было. Может, предположил я, Боллинджеру нечего бояться того, что есть в дневнике. Но тогда зачем он пошел на такой риск? Вмешательство в расследование академии – серьезное дело, основание для исключения или чего-то похуже. (Мне удалось удержать Хичкока от того, чтобы вышибить Боллинджера коленом под зад немедленно.) Нет, единственное объяснение, которое у меня имелось, выглядело самым маловероятным. – И каково же оно? – спросил капитан Хичкок. – Боллинджер хочет, чтобы то, что в дневнике – что бы это ни было, – стало известно. Однажды. Кому-то. – А смысл? – Смысл в том, что у него, возможно, есть совесть. В общем, Хичкок нахмурился, а кто я такой, чтобы вступаться за этого молодого человека? Я не был с ним знаком, а то, что знал о нем, едва ли заставило бы меня перейти на его сторону. Однако я искренне верю, что в душе человека есть нечто, что хочет, чтобы о нем узнали, пусть и в его самом уродливом образе. А иначе зачем человек – в том числе и я – утруждает себя писанием слов на бумаге? * * * «16 июня. Сегодня начинается великое Приключение». Вот первая запись в дневнике Лероя Фрая. Для меня же это было отнюдь не приключением – во всяком случае, вначале, – а нудной и тяжелой работой. С пером в одной руке и лупой в другой я упорно работал при угасающем тусклом свете; слева от меня лежал дневник, а справа – блокнот с расшифровкой. Буквы роились, мечась вверх-вниз, взад-вперед. То и дело приходилось отрывать взгляд от бумаги, чтобы просто проморгаться или хотя бы немного посидеть с закрытыми глазами. О, дело продвигалось медленно… мучительно медленно. Я закончил всего две страницы, когда в дверь постучал По. Тихо, я едва расслышал. Дверь распахнулась – и вот он, стоит в проеме в поношенных сапогах, на шинели новая дыра на плече, а в руке новый пакет в коричневой бумаге. «Я тону в рукописях», – подумал я. – Мистер По, вам не было надобности спешить ко мне сегодня. Я очень занят, как видите. – Мне было несложно, – сказал он, и его голос мягко прозвучал в темноте. – Но все это… вся эта ваша писанина, – сказал я. – Вы изведете себя, прежде чем закончите. – Ничего страшного.