– Вернешься в кровать? – прошептала она мне на ухо. – Ммм… Скажу честно, я подумывал об этом. Подумывал всерьез. И оказался глупцом, решив остаться на месте. – Скоро приду, – пообещал я. Однако заснул в своем кресле. А когда проснулся, стояло утро и она уже ушла, а в моем блокноте возникли следующие слова: «Одевайся теплее, Гас. На улице холодно». * * * И действительно было холодно – весь вторник, и днем, и вечером. В среду же утром кадет первого класса Рэндольф Боллинджер не вернулся с караульного поста. Сразу начались поиски, но через двадцать минут прекратились, так как с гор налетела ледяная буря. Высокая влажность усиливала холод, видимость стала нулевой, лошади и мулы отказывались двигаться вперед, и было решено возобновить поиски, как только позволит погода. Однако она не позволила. Ледяной дождь продолжал идти все утро и день. Он стучал по крышам, барабанил по освинцованным распашным окнам и с диким треском обрушивался на карнизы и стены. Лил и лил, не останавливаясь, не ослабевая. Все утро я провел, прислушиваясь к его голодному урчанию в канавах, пока не понял, что, если не надену пальто и не выйду из дома, сойду с ума. Близился полдень, и все вокруг оказалось в ледяном плену. Лед толстой коркой покрыл обелиск капитана Вуда, и восемнадцатифунтовые пушки в артиллерийском парке, и водокачку за Южными казармами, и водосточные трубы на каменных зданиях Учительской улицы. Отлакировал гравий на дорожках, залил золотистой глазурью лишайники на скалах и накрыл снег жестким, как кварц, настом. Опустил к земле ветви кедров и превратил их в вигвамы, которые содрогались при каждом порыве ветра. Царила истинная демократия, потому что ледяной дождь одинаково падал на голубых и серых и вынуждал замолкать все, к чему прикасался. Кроме меня. Мои башмаки издавали такой же звук, как бряцающие латы, и казалось, что он мечется от одного края Вест-Пойнта к другому. Вернувшись в номер, я до сумерек то впадал в дрему, то бодрствовал. Около пяти резко вынырнул из сна и подбежал к окну. Ледяной дождь прекратился, и вокруг стояла тишина; сквозь клубы тумана я разглядел плывущий вниз по течению челн, которым управлял гребец с голыми предплечьями. Я быстро надел брюки, рубашку и пальто и тихо закрыл за собой дверь. Кадеты повылезли из своих нор и уже собирались в шеренги на построение. Каждый их шаг сопровождался треском льда, и я под этот шум двинулся к Джис-Пойнту. Не знаю, почему меня потянуло туда. Думаю, так же идея, что и в мой первый день здесь, мысль, что я – или, если не я, то кто-то – могу идти куда глаза глядят. Позади на тропе послышались шаги. А потом и голос, тихий, но требовательный: – Мистер Лэндор? Лейтенант Медоуз. Тот самый, по случайному совпадению, офицер, который сопровождал меня сюда в прошлый раз. Сейчас он держался в десяти футах от меня, как и тогда, и был очень напряжен, как будто готовился прыгнуть вниз. – Добрый вечер, – сказал я. – Надеюсь, у вас все хорошо. Тон у него был жесткий, как перо. – Капитан Хичкок отправил меня за вами. Это касается пропавшего кадета. – Боллинджера нашли? Сначала Медоуз ничего не сказал. Ясно, что его проинструктировали не рассказывать больше, чем необходимо, однако для меня его молчание имело особый смысл. Еле слышно я произнес то слово, которое он произнести не смог. – Мертв, – сказал я. Ответом было молчание. – Повешен? – спросил я. На этот раз Медоуз снизошел до кивка. – Сердце, – сказал я. – Сердце, оно… Вот тогда он оборвал меня, так же резко, как если бы дернул за веревку. – Да, сердце пропало. Возможно, он притоптывал и ежился исключительно от холода. Но не исключено, что уже видел тело. Луна, поднимавшаяся над Брикнеком, лила на землю мягкий призрачный свет, который подчеркнул рельеф его лица и подкрасил золотом глаза. – Есть еще что-то, – сказал я. – То, что вы мне не рассказали. При обычных обстоятельствах он прибег бы к стандартному рефрену: «Я не вправе говорить, сэр». Однако нечто изнутри подталкивало его к тому, чтобы сказать. Он начинал и останавливался, останавливался и начинал, а потом, сделав над собой огромное усилие, признался: – Против личности мистера Боллинджера было совершено еще одно бесчестное деяние. Абсурдная фраза – пустая, формальная, – но она казалась тем единственным, что могло отделить его от случившегося. До тех пор, пока это было возможно. – Мистер Боллинджер, – наконец сказал лейтенант, – кастрирован. Тишину, накрывшую нас, нарушал лишь отдаленный хруст льда под сапогами кадетов. – Я могу взглянуть? – сказал я. – Капитан Хичкок предпочел бы, чтобы вы увиделись с ним завтра. Световой день заканчивается, и он считает, что там будет мало света, чтобы… чтобы… – Изучить место преступления. Ясно. А где разместили тело мистера Боллинджера? – В госпитале. – Под охраной? – Да. – В какое время капитан хочет увидеться со мной завтра? – В девять утра. – Ясно, – сказал я. – Теперь мне нужно, чтобы вы назвали место. Где мы должны встретиться? – В Стоуни-Лоунсаме[99]. * * * Во всем Вест-Пойнте немало камней и одиночества. Но если смотреть из гостиницы мистера Коззенса или стоять на Редутном холме, можно хотя бы увидеть реку и ощутить ту свободу, что она сулит. В Стоуни-Лоунсаме же теряются все признаки того, что рядом живут люди, и единственными собеседниками становятся деревья, овраги, может, тихий плеск ручья… и, естественно, холмы, загораживающие свет. Именно холмы заставляют чувствовать себя узником. Многие кадеты, как мне рассказывали, после двух часов дежурства здесь в карауле начинают думать, что им уже никогда не выбраться. Если Рэндольф Боллинджер был одним из них, то он оказался прав. Поиски начались сразу, едва закончилась буря. Никто не ждал, что лед растает так же быстро, как образовался. Заклятье развеялось внезапно, и в начале пятого двоих рядовых, направлявшихся к квартире командира с отчетом, остановил шум, похожий на скрип тысячи петель. Это береза сбрасывала с себя глянцевую шубу и, поднимая ветви, приоткрывала напоминающее пестик лилии обнаженное тело Рэндольфа Боллинджера. Он был скован коркой льда, которая прижала к бокам руки, однако это не мешало ему раскачиваться при малейшем дуновении ветра. К тому моменту, когда лейтенант Медоуз привел меня туда, Боллинджера уже сняли, и ветви, которые до этого скрывали его, заняли свое естественное положение. Единственным напоминанием оставалась веревка, конец которой болтался примерно на уровне моей груди. Жесткая, щетинистая, она висела не прямо, а чуть под углом, как будто ее притягивал какой-то магнит. Вокруг нас падал тающий лед – отдельными кусками и целыми пластами, – солнце заливало землю ослепительным светом, и единственное, на что можно было спокойно смотреть, единственное, что не отражало свет и не ослепляло, были так и не сбросившие листья рододендроны. Я спросил: – Почему береза? Хичкок уставился на меня. – Простите, капитан, у меня просто возник вопрос, почему человек, решившись повесить кого-то, выбрал такое гибкое дерево. Ветки у него не такие толстые, как у дуба или, скажем, у каштана. – Наверное, ближе к земле. – Да, вероятно, это здорово облегчило дело. – Облегчило, – согласился Хичкок. Его усталость приобрела особый характер – такой, когда отекают веки и оттягиваются вниз уши, такой, когда ты врастаешь корнями в землю, потому что тебе не остается ничего иного, кроме как стоять с совершенно прямой спиной, иначе рухнешь. Мне хочется думать, что в то утро я был с ним добр. Я дал ему массу шансов уйти к себе, чтобы он мог собраться с мыслями. И когда он просил повторить вопрос, я повторял, сколько бы ни требовалось. Помню, когда спросил у него, чем состояние тела Рэндольфа Боллинджера отличается от состояния тела Лероя Фрая, он посмотрел мне в глаза с таким видом, будто я его с кем-то перепутал. – Вы присутствовали, – пояснил я, – когда были найдены оба тела. Мне, понимаете, любопытно, почему… почему с этим телом что-то по-другому. – О, – наконец произнес Хичкок. – О нет. Это тело… – Он поднял голову и посмотрел на ветки. – В общем, первое, на что я обратил внимание: он висел гораздо выше. По сравнению с Фраем. – Значит, ноги не касались земли?