* * * Одному Богу известно, как мы выжили при таком недосыпе. Я мог хотя бы вздремнуть на следующее утро, а вот По должен был вставать на рассвете. Думаю, ему удавалось поспать не более трех часов. Сон, если у него возникала потребность в моем юном соратнике, приходил к нему и овладевал им. В некоторые ночи ловил его на полуслове. Голова По падала, веки опускались, мозг гас, как огонь свечи… зато стакан никогда не выпадал из руки, и он мог проснуться через десять минут, бодрый и готовый закончить свою мысль с того места, где остановился. Однажды ночью я сидел в качалке и увидел, как он заснул на полу прямо во время чтения «К жаворонку». У него отвисла челюсть, голова склонилась на мой башмак. Возникла дилемма: разбудить его или оставить лежать? Я выбрал второй вариант. Свечи к тому моменту догорели, огонь угас, ставни были закрыты… в темноте было тепло. «Все эти разговоры, – подумал я, – служат топливом». Опустил взгляд на его голову, на растрепавшиеся волосы – и вдруг осознал, что в последнее время стал строить свое времяпрепровождение вокруг… вокруг По; во всяком случае, вокруг вот таких моментов. Они стали частью моего мысленного календаря, и я завишу от них, как человек зависит от смены времен года, или от необходимости запирать заднюю дверь, или от своей кошки, которой обязательно нужно каждый день понежиться на солнышке. По проснулся через двадцать минут. Сел, протер глаза. С блеклой улыбкой оглядел комнату. – Вам снились сны? – спросил я. – Нет. Я думал. – Вот как? – Я думал, что было бы здорово, если б мы могли покинуть это дьявольское место. Вы, я и Лея. – А зачем нам его покидать? – спросил я. – О, здесь нас больше ничего не держит. Я испытываю любви к академии не больше, чем вы. – А Лея? – Она последует за Любовью, разве не так? Я не ответил. Но не смог сделать вид, будто и сам не подумывал об этом. Или что не думал – с того момента, когда обнаружил стихи Байрона на крышке сундука, – что кадету четвертого класса По было бы лучше отдаться в другие руки. – Ну, ладно, – сказал я. – И куда бы мы поехали? – В Венецию. Я вопросительно изогнул бровь. – Почему бы не в Венецию? – продолжил По. – Там понимают поэтов. А если человек не поэт, Венеция сделает из него поэта. Клянусь, Лэндор, если б вы провели там полгода, вы писали бы сонеты и эпические поэмы Петрарки белыми стихами. – Я согласен просто проводить досуг под лимонным деревом. По заходил по комнате. – Мы с Леей поженились бы – а как же? Нашли бы какой-нибудь старый особняк, один из тех, что так замечательно ветшают в предместьях типа парижского Сен-Жермена, и все вместе жили бы там. Вот как здесь, с закрытыми ставнями. Читали бы и писали… Вели бы бесконечные разговоры. Создания Ночи, Лэндор! – Что-то уж больно мрачно звучит, – сказал я. – О, преступления никуда не денутся, старина, не бойтесь. В Венеции их масса, и у преступного мира есть своя поэзия, своя страсть! Американские же преступления – сплошная анатомия. – Он решительно рубанул рукой воздух. – Да, мы должны отсюда уехать. – Вы забыли одну вещь: нашу работу. Ведь оно никуда не делось, расследование, как бы сильно мы ни старались игнорировать его. И По, по сути, приветствовал возвращение к нему больше, чем я. Помню, его глаза горели алчным огнем, когда он спросил, видел ли я тело Боллинджера. Ему очень хотелось знать, как оно выглядело. Я ответил, что тело, когда я его видел в последний раз, лежало на кованой кровати в палате Б-3 в госпитале Вест-Пойнта. Ледяная буря замедлила его разложение: кожа практически не посинела, а если смотреть только на голову, можно решить, что перед тобой чуть ли не живой человек, чего никак нельзя было сказать о Лерое Фрае. Однако Боллинджер все же мертв и точно так же выпотрошен, хотя, по большому счету, полоса на его шее глубже, края отверстия в груди более неровные, а кости раздроблены сильнее. И черная корка крови в промежности, почти скрытая еще набухшим пенисом. Понять суть этого сложно. Человека, совершившего такое, ни в коем случае не назовешь безразличным. У него был какой-то глубоко личный мотив. Повествование Гаса Лэндора 23 С 4 декабря по 5 декабря Капитан Хичкок всю неделю дергал меня по поводу дневника Лероя Фрая. Нашел ли я что-нибудь? Имена подозреваемых? Новый подход к расследованию? Есть ли там хоть что-нибудь? Чтобы успокоить его, я стал каждое утро приносить странички с расшифрованным текстом. – Вот, капитан, – говорил я громким, бодрым голосом, кладя стопку на его стол. Даже не удосуживаясь попрощаться со мной, Хичкок тут же принимался за чтение. Кажется, он действительно верил, что в каждой новой порции будет ключ ко всему. Хотя на самом деле там было одно и то же: долгие изложения бед, бытовые мелочи, половой зуд. Я даже стал жалеть капитана. Не так уж радостно видеть, сколь слабая мыслительная работа происходит в мозгу кадета. Вечером в субботу По остался у себя. Зов сна оказался слишком настойчивым, чтобы он смог его игнорировать. В тот самый вечер незадолго до одиннадцати пошел снег. Густой, безобразный, муторный. Обычно только Пэтси удавалось вытащить меня из уюта гостиничного номера, чтобы прогуляться, – но сегодня она никуда меня не звала. Что ж, не страшно, у меня была новинка от мистера Скотта[105], жаркий огонь, еда и табак. Может, я и просидел бы взаперти несколько дней, однако на следующее утро получил приглашение. Дорогой мистер Лэндор! Простите, что прошу Вас об этом так поздно, но все же не соблаговолили бы Вы прийти в наш скромный дом на ужин сегодня вечером в шесть? Смерть мистера Боллинджера омрачила жизнь нашей маленькой счастливой семьи, и Ваше общество подействовало бы на нас благотворно. Очень прошу Вас пожаловать! С глубокой надеждой, миссис Марквиз Разве я не ждал шанс нарушить обособленный образ жизни Марквизов? Разве мала вероятность того, что, взглянув на Артемуса, «ввергнутого» (как выразился бы По) в дом своего детства, я получу возможность увидеть проблеск – а то и целую картину – того, чего мне так не хватает? Короче, приглашение, от которого я не мог отказаться. Поэтому без четверти шесть я натянул высокие сапоги и уже потянулся за пальто, когда в дверь один раз постучали. Естественно, это был По. Весь в снегу, он держал пачку листков. В полном молчании протянул их мне и пошел по коридору, и если б акустика там была плохая, я не услышал бы, что он сказал, прежде чем ступить на лестницу: – Сегодня я провел самый удивительный день в своей жизни. Доклад Эдгара А. По Огастесу Лэндору 5 декабря Первый снег, Лэндор! Редко бывает такое наслаждение, когда просыпаешься и видишь, что все деревья и скалы покрыты снегом; когда снежинки, как монетки, крутясь, падают из тучи-кошелька. Жаль, что вы не видели меня и моих товарищей по оружию. Вы бы подумали, что это толпа румяных подростков, у которых только что закончились занятия в школе! Кто-то даже стал соперничать за честь первым бросить снежок, и в конечном итоге стычка переросла бы в такой же кровопролитный бой, как при Фермопилах, если б не своевременное вмешательство командиров, которым удалось восстановить жалкое подобие порядка. Завтрак состоял из нескольких ложек холодного супа, а пение «О Ты, спустившийся с Небес» на воскресной службе сопровождалось крестильным душем из белого снега. Среди шумного веселья и криков можно было почувствовать нечто гораздо более поэтического свойства… божественную тишину, что лежала за пределами наших мелких столкновений. Как выяснилось, за ночь наша маленькая академия превратилась в эльфийское королевство… в украшенное драгоценными каменьями царство, где грохот сапог сменился на еле слышный скрип… где самое громкое ругательство тонуло в белейшей пуховой перине. После службы я отправился к себе, зажег огонь в камине и погрузился в «Заметки к размышлению» Кольриджа[106]. (Лэндор, в нашу следующую встречу мы должны обсудить определение Кантом разницы между рассудком и разумом, так как я разумею, что вы и я – олицетворения этих противоположных принципов соответственно.) Примерно в десять минут второго неожиданно раздался стук в дверь. Решив, что пришел офицер с инспекцией, я тут же спрятал контрабандную книгу под одеяло и встал по стойке «смирно». Дверь приоткрылась, и я увидел совсем не офицера, а кучера. Ах, как же бедно это слово передает откровенную несуразность его внешности!.. На нем был темно-зеленый сюртук с алыми полосами, богато украшенный серебряными аксельбантами. Жилет его был алым, бриджи тоже, причем с серебряными кружевными подвязками. Одних этих элементов хватало бы, чтобы сделать его в наших суровых краях образцом непристойной экзотичности, но он еще и носил совершенно аномальную шапку. Только представьте, бобровая шапка; она плотно сидела на голове, увенчанной такими роскошными волосами черного цвета, что можно было решить, будто цыганский конокрад отказался от своего места у пятого герцога Баклю и предложил свои услуги Дэниелу Буну[107]. – Мистер По, сэр, – сказал он грубоватым тенором, в котором присутствовали нотки Mitteleuropa[108]. – Меня послали за вами. – А в чем дело? – изумленно спросил я. Он прижал палец в перчатке ко рту, обрамленному усами. – Вам надобно следовать за мной. Я засомневался – а кто не стал бы на моем месте? Думаю, именно простое любопытство (которое вместе с порочностью, как я думаю, является prima mobilia[109] человеческих стремлений) побудило меня последовать за ним. Кучер привел меня на сборочную площадку, а оттуда двинулся прямиком на север. Мы шли через толпы забавляющихся кадетов и не могли не замечать заинтересованные и подозрительные взгляды, что притягивала к себе яркая внешность моего спутника. Также не было возможности игнорировать состояние моих сапог, которые после утренних путешествий по горным склонам промокли насквозь. (Великолепные гессенские ботфорты, которые я привез сюда из Вирджинии, пришлось продать мистеру Дурри, моему товарищу-салаге, чтобы закрыть свой долг перед майором Бертоном.) Опасаясь замерзнуть, я обратился к кучеру с мольбой открыть мне пункт назначения. В ответ он не произнес ни слова. Этот странный тип, не боявшийся повредить свои кружевные украшения в глубоком снегу, исчез за швейной мастерской. Я поспешил за ним, подстегиваемый тысячами всяческих фантазий – фантазий, слабо соотносившихся с реальностью, которая ждала меня впереди. Когда я повернул за угол здания, то обнаружил перед собой… сани. То был высокий двухместный возок; крутой выгиб полозьев спереди и выпуклые бока придавали этому средству передвижения причудливое изящество и делали его похожим на гигантского лебедя. Таинственный кучер взял в одну руку вожжи, а другой предложил мне занять место рядом с ним. Нечто в его вкрадчивой улыбке, в его необычайной бесцеремонности и фамильярности, в его манерах, в частности в движениях на удивление костлявых, как у скелета, длинных пальцев в перчатках, – это нечто заставило меня похолодеть. Я был готов поверить, что сам Плутон явился, дабы доставить меня в свое Царство мертвых. Беги, По! Почему ты не бежишь? Вынужден признать, что тревогу, охватившую мою душу, перевесило любопытство, о котором я уже упоминал; и именно оно, по сути, заставило меня замереть и устремить взгляд на кучера.