– Вы уверены? – Конечно! Я даже готов сопровождать вас, если вы не возражаете против моего общества. У него отвисла челюсть. Он протянул руку. – Это стало бы… большой честью. Для меня это счастье. Да, капелька доброты сотворила с доктором Марквизом чудеса. Помню, как звонко стучали его каблуки, когда мы поднимались по лестнице, – этот звук эхом разносился по всему дому. Хотя дом, по сути, был маленьким. Все, что происходило в одной комнате, становилось достоянием обитателей всех остальных помещений. И это означало, что сидевший в столовой Артемус может отслеживать все наши действия и точно узнает, в какой момент мы окажемся на лестничной площадке второго этажа. Но узнает ли он и еще кое-что? Что его отец забыл прихватить с собой свечу? И что нам предстоит довольствовать светом от ночного фонаря, закрепленного высоко на стене маленькой спальни? В этой странной выстывшей стерильной комнате были видны лишь настенные часы (остановившиеся на двенадцати минутах четвертого) и очертания простой латунной кровати без постельного белья и покрывала, только с матрасом. – Комната вашего сына? – спросил я, с улыбкой поворачиваясь к доктору Марквизу. Он подтвердил. – Как ему повезло, – сказал я. – Можно отдохнуть от сумятицы кадетской жизни. – Между прочим, – сказал доктор, почесывая шею, – Артемус живет здесь только на каникулах. Это делает ему честь. Однажды он мне сказал: «Папа, если я собираюсь стать кадетом, то и жить должен как кадет. Не бегать домой к мамочке и папочке каждый вечер – это не пристало солдату. Я должен жить так же, как мои товарищи». – Доктор Марквиз похлопал себя по груди и улыбнулся. – Сколько мужчин может гордиться тем, что у них такой сын, а? – Мало. Он снова наклонился ко мне, и я снова ощутил запах лука. – Вы не представляете, мистер Лэндор, как мое сердце… радуется, когда я вижу, каким он вырос. Нет, он не моего склада. Он рожден вести за собой людей, это любому понятно… Да, но мы ищем монографию, не так ли? Сюда, пожалуйста. Спальня доктора Марквиза была в конце коридора. Он остановился… сделал движение, будто собирался постучать… потом опустил руку и прошептал: – Я только что сообразил, что моя супруга отдыхает. Пройду тихонько, на цыпочках, а вы подождите меня здесь, ладно? – Конечно, доктор. Делайте, как считаете нужным. Как только дверь за ним закрылась, я быстрым и широким шагом вернулся обратно и зашел в комнату Артемуса. Сняв фонарь со стены, осмотрел кровать, залез под матрас и заглянул за изголовье. Свет фонаря упал на разбросанные по полу детские вещи: полозья от санок, воскового человечка с глазами из гвоздики, остатки от воздушного змея и миниатюрную карусель с ручным заводом. Не здесь. Каким-то образом я это понял. Не здесь. И тут фонарь, словно следуя моим мыслям, высветил дверцу в дальнем углу комнаты. Гардеробная. Нет места лучше для хранения тайн. Дверь отворилась во тьму столь густую, что фонарь едва смог ее прошибить. Донеслись запахи жасмина и бергамота, затем все пронизал сладковато-острый аромат нафталина. Послышался тихий шорох скованных холодом тканей: атласа, кисеи, тафты. Гардеробная Артемуса представляла собой дополнительный склад женских вещей. Практичное применение неиспользуемого помещения в обиталище молодого человека; однако при сложившихся обстоятельствах я увидел в этом новую издевку Артемуса. (Разве он не отслеживает мои передвижения у себя над головой? Разве не знает точно, где я стою?) Я вытянул вперед руку и, к своему изумлению, не обнаружил задней стены. Рука не нашла никакого препятствия. Подняв фонарь, я пробрался через одежду и оказался в каком-то темном месте. Я не видел никаких очертаний, не чувствовал никаких запахов. Но тут было нечто большее, чем пустота. Сделав шаг вперед, я несильно ударился лбом обо что-то и понял, что это еще одна штанга для одежды. И на штанге что-то висело. Я ощупал вещь, и мои руки остановились на деревянной вешалке… затем на рифленом воротнике… на жестком профиле плеча… а еще ниже на чуть влажной шерстяной ткани. Я сдернул вещь с вешалки и поднял фонарь. Форма. Офицерская форма. Настоящая – или очень хорошая подделка. Голубые панталоны с золотым кантом. Голубой китель с богатой золотой отделкой. И на плече (мне пришлось поднести фонарь поближе, чтобы разглядеть) отрезанная нитка. На том месте, где когда-то была планка. В памяти тут же всплыл – а как же иначе? – таинственный офицер, который приказал рядовому Кокрейну покинуть пост у тела Лероя Фрая. Я продолжал ощупывать китель и вдруг почувствовал под пальцами какое-то уплотнение прямо над талией, как будто ткань чем-то пропиталась. Пятно было немного липким и шероховатым. Я уже собирался поднести фонарь, когда услышал шаги. Кто-то вошел в комнату. Я задул фонарь. Стоя в полной темноте гардеробной, прислушивался к тому, что происходило по ту сторону. Шаг… еще один. Остановка. Оставалось только ждать. Всего, что может последовать. А последовал новый звук – скрежет вешалки на штанге. Кто-то двигал одежду, отделявшую меня от комнаты. Это движение преобразовалось в нечто, что скользнуло по моим ребрам и пригвоздило мой сюртук к стене. Ах да. Недостающий элемент офицерской формы: сабля. Разглядеть ее было невозможно, а вот чувствовал я ее очень хорошо. Клинок был настолько острым, что казалось, воздух расступается перед ним. Как бы я ни старался сопротивляться, мне мешал пригвожденный сюртук. Я вытащил руку из одного рукава и стал выбираться из него. В этот момент клинок ослабил свой напор… чтобы снова метнуться вперед, причем быстрее, чем в первый раз. Мне удалось разглядеть, как лезвие воткнулось в стену в том месте, где только что было мое сердце. Можно, конечно, было закричать. Но я знал, что ни один звук не вылетит из этого тесного пространства. Можно было атаковать нападающего. Но баррикада из платьев оставляла мне мало шансов. Одно неверное движение – и я окажусь в его полной власти. Однако и он не мог атаковать меня, не теряя своего преимущества. Итак, правила были установлены. Наша маленькая игра началась. Сабля отползла назад… рванулась вперед… «Дзинь!» – отозвалась стена, когда лезвие воткнулось в штукатурку рядом с моим правым бедром. Через секунду оно отступило и, голодное до плоти, стало зондировать темноту. А я? Я, Читатель, продолжал двигаться. Вверх и вниз, в одну сторону и в другую, пытаясь прочесть сознание, которое управляло саблей. Пятый удар пришелся мимо моего запястья. Седьмой напомнил дуновение ветра, скользнувшее по волосам на шее. Десятый попал в промежуток между плечом и грудной клеткой. Лезвие, обезумевшее от промахов, металось все быстрее и быстрее. Оно уже не жаждало примитивного убийства; теперь его цель состояла в том, чтобы нанести как можно больше сокрушительных ударов. Дюйм за дюймом спускалось оно вниз, от сердца к ногам. А мои ноги в ответ танцевали рил[115], борясь за жизнь. Я отлично понимал, что рано или поздно этот танец закончится. Даже если у меня хватит дыхания, в этой крохотной кладовке просто не останется воздуха. Страшная усталость – не стратегический расчет, не надежда на передышку, а самая примитивная усталость – заставила меня упасть на пол. Я лежал на спине и наблюдал, как на фоне стены появляются очертания стального клинка. Чем ближе он подбирался, тем сильнее я обливался холодным потом. Потому что мне казалось, что меня подгоняют – обмеряют – для гроба. Я зажмурился в последний раз; сабля снова просвистела надо мной. Стена в последний раз выразила свой протест. А потом… потом стало тихо. Открыв глаза, я обнаружил, что клинок застыл в дюйме над моим левым глазом. Нет, не застыл… он с яростью крутился и извивался… но и не отодвигался. Я понял, что произошло. Сила удара была настолько велика, что лезвие застряло в каменной кладке. Мой шанс, мой единственный шанс. Выбравшись из-под сабли, я сорвал с вешалки какое-то платье, обернул им клинок и стал тянуть. Изо всех сил, преодолевая сопротивление с той стороны. Какое-то время мы были на равных. Но мой противник крепко держал саблю за рукоятку. А я? Я мог действовать только голыми руками. Несколько долгих секунд мы противоборствовали в темноте, невидимые друг другу, но все равно в полной мере реальные. Лезвие освободилось от крепкой хватки стены и, снова превратившись в инструмент слепой воли, стало выскальзывать из моих рук. А мои пальцы стали терять силу, и только крутившаяся в голове мысль: «Если я его выпущу, мне конец» – заставляла меня сжимать сталь. Руки болели, легким не хватало воздуха. Но я держался. И в тот самый момент, когда готов был сдаться, противодействующая сила на том конце исчезла, и сабля, словно манна небесная, оказалась в моих израненных руках. Я ошеломленно таращился на нее, ожидая, что она вот-вот оживет. Но она не ожила. А я все не разжимал пальцы, не желая – не находя в себе силы – выпустить ее. Повествование Гаса Лэндора 26 Сунув форму под мышку, подобрав свой сюртук и фонарь, я пробрался сквозь висевшую одежду и снова оказался в холодной спальне Артемуса, оглядел себя в поисках ранений, но ничего не нашел. Ни царапины, ни капельки крови. Тишину нарушали мое учащенное дыхание и капли пота, падавшие на пол. – Мистер Лэндор. Я узнал его по голосу. Он стоял в темноте дверного проема без свечи, и по силуэту его можно было бы принять за сына. Я колебался всего мгновение, прикидывая, чему доверять: ушам или глазам. – Прошу прощения, доктор, – сказал я. – Боюсь, я порвал свой сюртук, – стыдливо указал на свою одежду, – и подумал позаимствовать что-нибудь у вашего сына. – Но ваш сюртук… – Да, он пришел в негодность, не так ли? И все же, – добавил я, смеясь и выставляя перед собой форму, – вряд ли я смог бы с чистой совестью выдавать себя за офицера. Ведь я не воевал. Мистер Марквиз подошел ко мне и изумленно уставился на китель. – Но это же форма моего брата! – воскликнул он. – Вашего брата? – Его звали Джошуа. Умер, бедняга, вскоре после битвы при Магуаге. От инфлюэнции. Форма – это все, что осталось в память о нем. – Наклонившись, он погладил ткань. – Забавно, голубой выцвел, да и погоны немного старомодные, а так… Вполне может сойти за новую. – Вот и я так подумал, – сказал я. – Ой, видите? Планки не хватает.