Расцветая единой судьбою! – Очень мило, – сказал я. – И она очень искусно… Но По не нуждался в моих похвалах в ее адрес. Он уже меня не слушал. – Лэндор, я даже не знаю, что делать с таким даром. Это слишком… это… – Он улыбнулся немного грустно, провел пальцами по краю листка. – А знаете, это первое стихотворение, написанное для меня. – Ну, тогда вы обогнали меня на одно стихотворение. В его улыбке засияли белые мелкие зубы. – Бедняга! У вас никогда не было своего личного стихотворения, да? – Он изогнул бровь. – Ну, уж самостоятельно написанного точно нет. Я готов был поправить его. Потому что, Читатель, я писал стихи. Своей дочери, когда она была маленькой. Коротенькие веселые стишки, которые оставлял на ее подушке: «Мимо дрема тихо ходит, / В мирный сон тебя уводит. / Я дочурку поцелую, / Девочку мою родную». Безусловно, не блистательные образцы жанра. И вообще, она их переросла. – Ничего страшного, – продолжал По. – Когда-нибудь я напишу вам стихотворение, Лэндор. Что-нибудь такое, что увековечит ваше имя в веках. – Буду безмерно благодарен, – сказал я. – Но сначала вам следует закончить то, которое вы начали. – Вы имеете в виду… – Про девицу с бледно-голубыми глазами. – Ага, – сказал По, внимательно глядя на меня. Я так же внимательно смотрел на него. Потом, застонав, сказал: – Ну всё, выкладывайте. – Что? – Новую строфу. Она наверняка у вас с собой. Где-то рядом с запиской Леи. Он усмехнулся и покачал головой. – Лэндор, вы видите меня насквозь! Сомневаюсь, что во вселенной есть тайна, которую вы с вашей удивительной проницательностью не смогли бы… – Да-да. Давайте-ка сюда. Помню, как бережно, словно это был саван самого Иисуса, По разложил листок на кровати. Разгладил все сгибы, затем отступил на шаг и устремил на него благоговейный, как у монашки, взгляд. А уж после предложил мне прочесть: Ураган вдруг поднялся могучий, Ураган демонических крыл. Мрак нездешний клубящейся тучей Во мгновение нас обступил. Ей кричал я надсадно, хрипуче: «Не смиряйся!» – всем сердцем молил; «Не сдавайся!» – истошно молил. Року мерзостному уступая, Не вняла моим крикам она. Липким саваном тьма гробовая Скрыла всю. И осталась одна, Абсолютную ночь пробивая, Бледных глаз ее голубизна, Их смертельная голубизна. Он просиял еще до того, как я закончил. – Лэндор, у нас уже была возможность заметить, как близки имена: Лея… Лео… нора. Кроме того, мы заметили общую черту: бледно-голубые глаза. Еще заметили намек на невыразимое отчаяние – полностью соответствующее поведению Леи на кладбище. И теперь… – Он замолчал и прижал дрожащий палец к бумаге. – И теперь мы, Лэндор, видим вывод. Неминуемая кончина. Что может быть более созвучным ситуации? Стихотворение разговаривает с нами, вы же видите? Оно заявляет нам, что конец неизбежен. – И что нам делать? Отправить девочку в монастырь? – Да к черту это! – вскричал По, вознося руки к потолку. – Не знаю. Я лишь являюсь проводником этого стихотворения и не могу постичь его глубокий смысл. – Ах, проводником, – буркнул я. – По, хотите знать одну вещь? Автор – вы. Не ваша мать, да упокоит Господь ее душу. Не какой-то сверхъестественный писака. Вы. Он сел в качалку и сложил руки на груди. – Воспользуйтесь-ка своими аналитическими способностями, – сказал я. – Вы днем и ночью только и думаете, что о Лее. У вас есть все основания, если судить по истории ваших отношений, чтобы бояться за ее безопасность. Этот страх, вполне естественный, нашел путь к наиболее предпочтительной форме выражения: стихотворению. Стоит ли заглядывать еще глубже? – Тогда почему я не могу вызывать его, когда захочу? Почему я не могу сесть и прямо сейчас записать четвертую строфу? Я пожал плечами. – У вас, ребята, есть музы. Считается, что они непостоянны. – Ах, Лэндор, – сказал По, отмахиваясь от меня. – Вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы понимать: я не верю в муз. – Тогда во что вы верите? – Что не я автор этого стихотворения. На этом, Читатель, разговор зашел в тупик. По сидел в качалке, затвердевший в своем мнении, как обожженная глина; я же кружил по комнате, ничего не делая, лишь наблюдая игру света и тени на своем лице и гадая, почему свет не теплее тени. В конечном итоге я пришел к решению. – Хорошо. Если вы настаиваете на том, чтобы воспринимать все это всерьез, давайте взглянем на ситуацию в целом. Вы помните две первые строфы? – Конечно. Они прочно сидят в моей памяти. – Вы могли бы записать их? Прямо над этой? По тут же взялся за дело и писал, пока верхняя часть листка не заполнилась строчками. Затем откинулся на спинку. Некоторое время я изучал написанное. – Ну что? – спросил он. Его глаза блестели. – Как я и ожидал, – сказал я. – Все это аллегория вашего разума. Плохой сон, не более того, облеченный в стихотворный размер. Я разжал пальцы. Помню, как листок опускался вниз, напоминая игрушечную лодочку на воде. И даже упав на кровать, он, кажется, продолжал еще секунду дрожать. – Конечно, – сказал я, – если говорить строго с точки зрения читателя, кое-какие правки вполне могли бы его улучшить. При условии, что ваша матушка не возражает. – Редакторские правки? – хмыкнув, спросил По. – Ну, вот «Леонора, ответь», например. К чему это? Тут надо действовать, а он задает вопросы. – Слишком… слишком рациональный подход. – А вот другая ваша фраза – «атенейские девы». При чем тут они? Мне это кажется просто излишним. Понимаете, что я имею в виду? А «и взяла меня в плен» – манерным. – Излишним? Манерным? – О, и еще, если можете, объясните имя. Леонора. Честное слово, что за имя? – Оно… благозвучное. Кроме того, это анапест[116]. – Нет, я вам так скажу: оно из тех, что существуют только в стихах. Если хотите знать, почему такие, как я, почти не читают стихов, знайте: из-за имен вроде Леоноры.