– Мистер Лэндор! – воскликнула Лея, многозначительно расширив глаза. – Позвольте представить вам близкого друга нашей семьи лейтенанта Ле Рене. Анри Ле Рене. Я почти не расслышал имени. Все мое внимание было сосредоточено на форме. Я не мог не признать, как она красиво сидит на По. Ни один портной не смог бы подогнать ее лучше. Так как я потратил довольно много времени на то, чтобы совместить лицо и тело с этой формой, видеть лицо и тело По в ней… мне показалось, будто я качусь вниз по длинной спирали. По спирали слов По, всех этих любовных текстов, на которые я делал большую ставку, – могу ли я сейчас быть уверен, что им можно доверять? Даже если отбросить в сторону подозрения Хичкока, могу ли я быть уверен, что По говорит правду? А вдруг его пути пересеклись с путями Артемуса и Леи Марквиз за много месяцев до того, как он рассказал об этом? А вдруг это По был на Равнине в ту ночь и, склонившись, выреза́л сердце из груди Лероя Фрая? Я понимал, что это безумие. Я пытался спорить с самим собой. «Лэндор, на нем просто одежда. Он не знает, что у этой формы есть особое значение. Он играет в игру…» И все же я то и дело вглядывался в его лицо и убеждал себя, что за одну минуту ничего в мире особо не изменилось. Он просто одет в форму, вот и все. Я сглотнул. И сказал: – Рад познакомиться, лейтенант. – Я тоже рад, – ответил По. Ради этого случая он говорил с легким акцентом, похожим на средиземноморский бриз с пришепетыванием, как у месье Берара. Но сильнее всего меня потрясла перемена в его внешности. Лея (или кто-то еще) сделала ему усы из конского волоса, ваксой покрасила их в черный цвет и приклеила на голый участок верхней губы. Грубовато, конечно, но в этом было нечто гениальное, потому что По стал выглядеть на тридцать или тридцать два. И еще стал красивее. В общем, усы ему шли. Вторая лодка привезла новую толпу, и экипажи перевозили гостей к дому. Я жалел, Читатель, что не помню всех по именам. Среди них был издатель «Нью-Йорк миррор». Художник по фамилии Коул, плотник-квакер, женщина, сочинявшая гимны. Женщины, мужчины – Кембл со всеми обращался одинаково. Хлопал по плечу – его руки работали, как один из заводских насосов, – настаивал, чтобы они выпили кофе или мадеры или опустошили его винный погреб, если пожелают (как будто они смогли бы!), предлагал из своих запасов пальто и сюртуки и подгонял в гостиную. Я держался позади. Постоял в передней, слушая, как стучат каблуки по великолепному дубовому паркету, как тикают дедушкины часы (таких огромных я в жизни не видел), а потом прошел вслед за всеми. Миновала минута, прежде чем мой слух вычленил новый ритм, очень тихий, как цокот мыши. Подняв голову, я обнаружил в десяти футах от себя Лею Марквиз. Она улыбалась. – Мисс Марквиз, я… – О, вы же не выдадите нас, да? – спросила она. – Ведь никому никакого вреда от этого маскарада не будет, уверяю вас. – Никому, кроме По, – мрачно сказал я. – Вы же понимаете, что командование академии ужинает здесь практически регулярно. – Да, мы en garde[118] и допускаем такую вероятность. А пока… Вопреки воле, вопреки здравому смыслу мои губы дрогнули в улыбке. – А пока, – сказал я, – я не буду вставать у вас на пути. И я счастлив видеть вас здесь, мисс Марквиз. Я-то думал, мне предстоит весь вечер провести в мужском обществе… – Да, похоже, это единственный вечер в году, когда дамы могут спокойно разгуливать по Маршмуру. Ежегодный вечер предоставления нам гражданских прав, историческая возможность. – Но ведь вы, как его племянница… – О, «дядя» – всего лишь ласковое обращение. Я, понимаете ли, знаю его с детства. Он – давний друг нашей семьи. – А где тогда остальные Марквизы? – Ах, – она легко взмахнула ручкой, – вас ведь не удивит, что мама опять слегла. – Мигрень? – По средам невралгия, мистер Лэндор. Папа остался с ней, брат корпит над геометрией, так что я – единственный эмиссар семейства. – Ну, – сказал я, – это меня только радует. Услышав собственные слова, я почувствовал, как запылали мои щеки. Такие слова может произнести только поклонник, не так ли? Я сделал шаг назад и сложил руки на груди. – Должен признаться, мисс Марквиз, я всегда пытался понять, почему здесь бывает так мало женщин. – Дядя Говер ненавидит нас, – ответила она. – Ой, не смотрите так. Знаю, он утверждает, будто мой пол ставит его в тупик. Вам не кажется это признанием? Ведь человек не может понять то, чего не может оценить по достоинству. – Вы, мисс Марквиз, не испытываете недостатка в воздыхателях. Они все понимают вас? Лея отвела взгляд. Когда она заговорила, было ясно, что наигранная легкость дается ей с трудом. – Мне всегда говорили, что много лет назад какая-то женщина разбила дяде Говеру сердце. Но я думаю, что его сердце никогда не разбивалось. – Она посмотрела на меня. – Не как у вас, мистер Лэндор. Не как у меня. – Она улыбнулась и вскинула голову. – Ой, все уже ушли, а нас бросили… Давайте догоним. * * * Говернор Кембл имел четкие представления о том, как располагать гостей за столом. Женщины (в тех редких случаях, когда они присутствуют) должны сидеть на одном конце, мужчины – на другом. Естественно, при такой рассадке всегда оказывалось два представителя каждого пола, которые сидели рядом. Сегодня сочинительница гимнов сидела рядом с плотником-квакером, а меня посадили рядом с Эммелиной Кропси. Будучи замужем за непостоянным баронетом из Корнуолла, миссис Кропси была изгнана в Америку, где жила на маленькое пособие. Она превратилась в своего рода странствующего критика и, переезжая из штата в штат, высмеивала все, что видела. Ниагара – скучища, Олбани приводит в ужас. Ее тур по гудзонским горам подходил к концу, и она ждала, когда муж вышлет ей денег и у нее появится возможность поискать новую местность для ненависти. Прежде чем мы все взялись за вилки, она сообщила мне, что сочиняет труд, который будет озаглавлен «Америка: неудавшийся эксперимент». – Исходя из предположения, что вы, мистер Лэндор, не разделяете превалирующие идеалы этой ужасной страны, я возьму на себя смелость открыть вам то, в чем не признавалась никому из вашей плюющейся табаком братии: Вест-Пойнт станет главным пунктом в моем перечне. – Как интересно, – сказал я. Далее она заговорила – ох! – о мифе о Кадме[119] и о том, что Лерой Фрай и Рэндольф Боллинджер стали агнцами на алтаре американских полубогов. Все это очень напоминало разглагольствования По, только не действовало столь успокаивающе. Не знаю, в какой именно момент нудный голос миссис Кропси – да и все голоса, сплетавшиеся в гул над столом Говернора Кембла, – стал уступать одному конкретному голосу. Он звучал не громче остальных, но природная властность придавала ему силу тысячи труб. Это лейтенант Анри Ле Рене – с нелепыми усами и в чужой одежде – стягивал к себе все нити беседы. – Да, это верно, – говорил он. – Франция – моя pays natal[120]. Но я служу в вашей армии достаточно долго, чтобы довольно хорошо познакомиться с вашей английской литературой. И с сожалением утверждаю, что она ужасна. Да, ужасна! Художник, приподнявшись на дрожащих ногах, спросил: – Но мистер Скотт, полагаю, редко разочаровывает? По, пожав плечами, наколол на вилку кусок репы. – Ну, если у кого-то слабые ожидания, то да. – А мистер Вордсворт? – спросил кто-то. – У него та же беда, что и у всех поэтов Озерной школы[121]: он упорно пытается наставлять нас. Когда, по сути… – Он замолчал, поднял вверх вилку с репой, как факел. – Когда, по сути, вся задача Поэзии состоит в ритмическом порождении красоты. Красота и удовольствие – ее высшее призвание, а смерть красивой женщины – это самая возвышенная тема Поэзии. – А что с писателями наших краев? – вмешался еще кто-то. – Скажем, мистер Брайант[122]? – Да, он избегает поэтической манерности, которая мешает большей части нашей современной поэзии. Но не могу утверждать, что его работы обладают хотя бы единственным положительным преимуществом. – Ну а мистер Ирвинг? – Сильно переоценен, – бесстрастным тоном произнес По. – Если б Америка действительно была республикой искусств, мистер Ирвинг считался бы всего лишь глубоким захолустьем. Вот тут он перегнул палку. В этих краях Ирвинга боготворили. Более того, он был веселым собутыльником Говернора Кембла. Даже не зная этого, нельзя было не заметить (если ты не По), как все головы повернулись в сторону хозяина, желая понять, нужно обижаться или нет. Кембл так и не поднял глаз – он предоставил сделать за него всю работу издателю «Нью-Йорк миррор». – Лейтенант, – сказал издатель, – я опасаюсь, что вы сильно оскорбили нашего щедрого хозяина, с такой легкостью разбрасывая злобу во все стороны. Неужели нет ни одного литературного светоча, которого вы читали бы с удовольствием? – Есть один. – Тут он сделал паузу. Вгляделся в лица, словно желая убедиться, что они достойны. Затем, прищурившись и для пущего эффекта понизив голос, сказал: – Полагаю, вы не слышали о… По? – По? – вскричала миссис Кропси, как глухая старуха. – Вы сказали, По? – Из балтиморских По, – ответил он. В общем, никто не знал ни о По, ни о балтиморских По. Что наполнило нашего лейтенанта глубокой и мрачной грустью. – Как же так? – удивился он. – Ах, друзья мои, я не пророк, но могу предсказать, что со временем вы обязательно о нем узнаете. Конечно, сам я с ним не встречался, однако мне говорили, что он потомок древнего рода франкских вождей. Как и я, – добавил он, скромно склонив голову. – А он поэт? – спросил плотник. – Называть его просто поэтом, на мой взгляд, все равно что называть Мильтона торговцем скверными виршами. О, он молод, этот По, в этом нет сомнения. Виноградная лоза его гения еще не дала самых спелых плодов, но ее урожая достаточно для самого изысканного вкуса. – Мистер Кембл! – воскликнула миссис Кропси. – Где вы отыскали этого очаровательного солдата? Я впервые встречаю в вашей стране человека, который не слабоумен и явно не безумен. Ее заявление зависло над Кемблом, которого насмешки над Ирвингом задели глубже, чем кому-то могло показаться. Полным негодования тоном он выразил свою уверенность в том, что мисс Марквиз несет ответственность за лейтенанта. – Действительно! – громко произнесла Лея Марквиз со своего конца стола. – Лейтенант Рене – давний боевой товарищ моего отца. Они плечом к плечу обороняли Огденсберг. Ропот, поднявшийся над столом, ударился о миссис Кропси, которая нахмурилась и сказала: – Лейтенант, вы слишком молоды для того, чтобы участвовать в войне двенадцатого года. По улыбнулся ей. – В то время я был практически garçon[123], мадам. И сражался вместе со своим приемным отцом, лейтенантом Балтазаром Ле Рене. Моя мать, да, пыталась удержать меня дома, но я сказал: «Тьфу! Не желаю оставаться с женщинами, когда вокруг идет сражение». – Он поднял глаза к люстре. – Таким образом, друзья мои, я исполнял свой служебный долг, когда отца сразило ядро, угодившее ему в грудь. Именно я подхватил его, когда он начал падать. Именно я уложил его на землю, которая слишком скоро разверзлась, чтобы стать его могилой. Именно я, склонившись над ним, услышал, как он шепчет последние слова: «Il faut combattre, mon fils. Toujours combattre…»[124] – Он глубоко вздохнул. – В тот момент я понял, какова моя судьба. Стать таким же отважным солдатом, как он. Стать офицером армии Колумбии, сражаться за землю, которая стала… для меня… второй родиной. Он спрятал лицо в ладонях, и над столом воцарилась тишина. Гости Кембла восприняли эту сказку, как оброненный носовой платок, и, подняв его, гадали, сохранить или вернуть. – И я рыдаю каждый раз, когда думаю об этом, – добавила Лея. Сейчас она не рыдала, но все же склонила чашу весов в пользу По. Сочинительница гимнов смахнула что-то со своих глаз, художник откашлялся, а директриса из Ньюбурга так расчувствовалась, что на секунду или две задержала руку на руке плотника, сидевшего рядом с ней.