В нашем распоряжении были лишь торчащие корни, которые образовывали извилистый путь наверх. Главная задача состояла в том, чтобы обоим забраться наверх. После нескольких проб и ошибок я обнаружил, что если держаться спиной к склону, а Лею обхватить ногами, я смогу затащить нас. Ох, ну и трудная работа! Медленно, обливаясь потом, я упрямо продвигался вперед. Не один раз мне пришлось отдыхать, вжавшись в какой-нибудь вырост. «Слишком стар, – помню, подумал я. – Ты чертовски стар для такого». У нас ушло целых четверть часа, чтобы взобраться на половину расстояния. Но я измерял путь в дюймах, и каждый дюйм, что нам каким-то образом удавалось преодолеть, давал силы на преодоление следующего: пусть камни рвут плоть, пусть ноги дрожат под весом тела Леи, но ведь я же могу продвинуться еще на один дюйм, разве нет? Количество таких дюймов увеличивалось, и наконец мы достигли ровной площадки наверху. Я рухнул на землю, чтобы отдышаться, потом перенес Лею на каменную скамью, постоял над ней несколько минут, а затем сел рядом с ней и обнял. Когда я понял, что судороги прекратились, что ее кулаки разжались, а тело утратило жесткость доски, ужас, все это время владевший мною, уступил место нежности. Теперь я лучше понимал ее. Во всяком случае, стал понимать источник грусти, которая одолевала ее даже в моменты веселья. И еще одно понял: как плохо я ее знаю. И как мало мне дано будет узнать. Ее глаза уже заняли свое обычное положение, веки затрепетали. И мне показалось, что сейчас, возвращаясь из мрака – не на свет, а на меньшую глубину, откуда можно отправиться в обе стороны, – она переживает худшие минуты своей жизни. – Вам надо было… – выговорила она. – Что? Прошло немало времени, прежде чем Лея смогла закончить предложение. – Вам надо было отпустить меня. И прошло еще немало времени, прежде чем я смог ответить. Вытолкнуть наружу слова, застрявшие в горле. – Что бы это дало? – спросил я. Я погладил ее по щекам, и лицо начало оживать. В глаза вернулся свет, и теперь Лея смотрела на меня с безграничной жалостью. – Никогда не бояться, – прошептала она. – Он сказал, все образуется. Все. Кто сказал? Этот вопрос так и рвался с моих губ, но я был слишком потрясен ее словами, чтобы спрашивать. Через несколько минут она уже смогла поднять голову, а еще через некоторое время села. Вытерев рукой лоб, слабым голосом сказала: – Простите, что беспокою, но не могли бы вы дать мне воды? Первой моей мыслью было броситься к ключу. Но, уже собираясь набрать воды в свою шляпу, я услышал ее голос, зазвучавший значительно громче: – И немного еды, если вас не затруднит. – Я скоро вернусь, – сказал я. И взбежал наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Радуясь тому, что я снова на ногах – двигаюсь, действую, – и прикидывая, где можно в это время раздобыть еды. Я был уже у гостиницы, когда, сунув руку в карман, обнаружил там маленький жесткий кусочек пеммикана[128]. Это лучше, чем ничего, подумал я и, развернувшись, поспешил обратно. Однако на месте ее не было. Я искал ее за кустами и деревьями, я прошел по гравиевой тропе мимо Бэттери-Нокс, мимо Лэнтен-Бэттери до самой Чейн-Бэттери. Я даже заглянул вниз, проверяя, не решила ли она повторить попытку. Ее нигде не было. О том, что она была, напоминал лишь голос, звучавший везде, куда бы я ни поворачивался. «Все образуется». То же самое сказала моя дочь. Повествование Гаса Лэндора 36 Профессор Папайя не любит сюрпризов – главным образом, я думаю, потому, что они не оставляют ему времени подготовить собственный сюрприз. А без сюрпризов он… в общем, могу сказать, что я едва узнал человека, открывшего мне дверь. После тщетных поисков Леи я взобрался на Коня и отправился к профессору. Прибыл незадолго до темноты. Жасмин и жимолость стояли голые. Не было лягушачьих костей; не было и птичьих клеток, висевших на груше; исчезла и мертвая гремучка над дверью. И не было самого Папайи. Во всяком случае, я так подумал, когда увидел в дверях мужчину в серых панталонах и чулках в бледную полоску. На шее у него болталось распятие. «Ага, значит, вот как он выглядит, – сказал себе я, – когда рядом никого нет. Как отставной псаломщик». – Лэндор, – пробурчал он, – я не в настроении. Мы не были настолько близки, чтобы он впускал меня в дом, когда бы мне ни захотелось. Вероятно, в тот раз от меня веяло таким сильным отчаянием, что он сдался. Отступил на шаг от двери и своим молчанием пригласил меня внутрь. – Лэндор, если б вы пришли вчера, я предложил бы вам воловье сердце… – Спасибо, профессор. Надолго не задержу. – Ну, тогда сразу переходите к делу. Я приготовился, но тут поймал себя на том, что гадаю – причем не в первый раз, – не трачу ли я зря время и слова на то, что, по сути, является лишь фантазией. – Профессор, – все же сказал я, – в прошлый раз, когда я был у вас, вы упомянули охотника на ведьм, который перешел на другую сторону. Человека, которого сожгли на костре и… о том, что он бросил книгу в огонь… – Конечно, – ответил профессор. – Ле Клерк. Анри Ле Клерк. – Кажется, вы говорили, что он священник. – Именно так. – А у вас есть где-нибудь его портрет? Рисунок или гравюра? Он внимательно вгляделся в меня. – Это все, что вам нужно? Только портрет? – Пока – да. Папайя провел меня в библиотеку. Направившись к нужному шкафу, не прося меня о помощи, взобрался вверх с ловкостью белки, а потом спустился с ветхой, потрепанной книгой формата ин-дуодецимо. – Вот, – сказал он, открывая ее. – Вот ваш почитатель дьявола. Я увидел человека в колоратке и ризе с множеством складок. Изящное лицо, ясные глаза, полные губы, прямой рот – в общем, приятная мужественная внешность, располагающая к исповеди. Папайя, старый лис, заметил, как загорелись мои глаза. – Вы видели его раньше, – объявил он. – Да, только в другом облике. Мы переглянулись. Не было произнесено ни слова, но через минуту он снял с себя цепочку с крестом, положил его мне на ладонь и сложил мои пальцы. – Как правило, Лэндор, я не падок на суеверия. Но примерно раз в месяц меня начинает тянуть на них, как на сладкое. Я улыбнулся. Вложил крестик обратно в его руку. – Профессор, мне это уже не поможет. Но все равно благодарю. * * * В тот вечер, когда я вернулся, на полу меня ждал конверт, который подсунули под дверь моего гостиничного номера. Я ни на секунду не усомнился в том, кто автор письма. Размашистый, с множеством завитушек почерк с четким наклоном (ровно под сорок пять градусов) выдавал его так же явно, как подпись. Прикинув, вправе ли я проигнорировать послание, все же не без грусти решил, что нет. Лэндор! У меня перед Вами нет абсолютно никаких обязательств, но так как Вы однажды – во всяком случае, я так считал! – проявили неподдельный интерес к моим делам, я решил, что Вам будет интересно узнать о том, что я решил пойти другим курсом. Всего пять минут назад мы с Леей поклялись друг другу в верности. В скором времени я уволюсь из академии и увезу свою жену – как только она станет таковой – подальше из этой глухомани. Мне не нужно от Вас ни поздравлений, ни сочувствия. Не нужно вообще ничего. Я лишь желаю Вам избавиться от ненависти и обид, которые так изуродовали Вашу душу. Прощайте, Лэндор. Иду к своей возлюбленной. Ваш