13 декабря Острый, как сабля, ветер дул с запада, когда мы с доктором Марквизом спешно пересекали Равнину. Деревья, раскачиваясь, со свистом рассекали воздух, над нашими головами почти кувырком летела сова, свиристель что-то бормотал, как безумный монах… Доктор Марквиз тоже бормотал, даже на бегу. – Я думаю… думаю… нам не надо привлекать кого-то еще, правда? Дела семейные и все такое… Уверен, я смогу поговорить с ними, мистер Лэндор… когда все закончится… и все будут целы… В общем, я не затыкал его. Я знал: его самый большой страх – что я вызову Хичкока и отряд подкрепления, а так как у меня были свои причины держать эту историю в тайне, я хранил спокойствие. Пока нам навстречу широким шагом не вышли два молодых кадета. – Кто здесь? – в унисон закричали они. Один из постов, на который по приказу Хичкока заступали вдвоем. На кадетах были портупеи, патронташи, поблескивали латунь и сталь. Я почувствовал на предплечье руку доктора. Это было похоже на мольбу. – Это мистер Лэндор, – сказал я как можно спокойнее. – И доктор Марквиз. Вышли на позднюю прогулку. – Приблизьтесь и назовите пароль, – сказали они. Меня уже хорошо знали на всех постах, поэтому в обычный вечер подобное требование выглядело бы как простая формальность. Однако за последнее время ситуация изменилась, и старший из часовых, ни капли не расслабившись, вздернул подбородок и ломким, наполовину мальчишеским и наполовину мужским голосом повторил приказ: – Приблизьтесь и назовите пароль! Я сделал шаг вперед и произнес: – Тикондерога[130]. Он несколько мгновений пристально смотрел на меня, пока его товарищ не закашлял; после этого успокоился и мрачно буркнул: – Проходите. – Отличная работа, джентльмены! – обернувшись, крикнул доктор Марквиз, когда мы пошли прочь. – Зная, что вы на посту, я чувствую себя в безопасности. В ту ночь нам встретился еще и Сезар, буфетчик из столовой. Как это ни невероятно, но он вдруг появился на вершине холма и весело помахал нам, словно мальчишка на прогулке. Мы были слишком заняты, чтобы отвечать на его приветствие. Еще две минуты – и мы стояли перед ледником, оглядывая его каменные стены и соломенную крышу, и мне вдруг вспомнилось, как По сидел наверху, а я по его указке раскладывал камешки на земле. Кто же из нас тогда знал, что искомое – сердце Лероя Фрая – лежало прямо под нами? – Где они? – спросил я. Я задал вопрос еле слышным шепотом, но доктор Марквиз попятился. – Я, знаете ли, не совсем уверен… – прошептал он в ответ. – Не уверены? – Никогда там не был. Они нашли его много лет назад, когда играли. Своего рода склеп или… или подземелье. – Но где это? – уже громче спросил я. Он пожал плечами. – Внутри, наверное. – Доктор, ледник всего пятнадцать футов в длину и в ширину. Вы считаете, что в нем может быть склеп? Слабая улыбка. – Простите, но это… это все что я знаю. Хорошо, что мы прихватили с собой фонари, а у меня в кармане лежал коробок фосфорных спичек. Открыв обитую бараньей шкурой дверь, мы замерли на пороге – когда на нас пахнуло холодом из темноты – и простояли бы так еще дольше, если б не было примера Артемуса и Леи, которые, будучи детьми, пришли сюда и нашли способ проникнуть вглубь. Неужели у нас не получится? Однако с самого начала мы едва не попали в беду. Ни один из нас не был готов к падению вниз на четыре фута. Придя в себя и встав на ноги, мы снова подняли наши фонари и с изумлением обнаружили вокруг… только самих себя. Мы стояли перед сияющей башней изо льда – прошлой зимой его вырубили из ближайшего пруда и сложили блоками. И вот он высился перед нами, превратившись в кривое зеркало, где наши фигуры извивались и пучились, а потускневший свет фонарей напоминал угасающее солнце. Естественно, это был всего лишь лед. Лед, который не даст растечься сливочному маслу мистера Коззенса, который украсит десерт на столе Сильвануса Тайера, когда к нему в следующий раз придут члены консультативного совета… и да, который будет сохранять свежесть оказавшегося тут тела, пока его не предадут земле. Замерзшая вода, не более. Но это место вселяло страх! Не могу сказать, почему оно было таким пугающим. Может, из-за запаха влажных опилок. Или из-за тихого поскрипывания рассованной по всем углам соломы. Или из-за шуршания мышей в двойной стене, или из-за испарины, которая поднималась ото льда и облепляла тебя, как новая кожа. А может, просто есть нечто неподобающее в том, чтобы из натуральной зимы заглянуть в царство рукотворной? – Они наверняка недалеко, – пробормотал доктор, освещая своим фонарем длинную полку с топорами и подъемными захватами. Его дыхание участилось – возможно, действие воздуха, который оказался теплее и ближе, чем я ожидал. Свет от фонаря выхватил четкие очертания ледяного плуга[131], бросив блики на его акульи зубы, и в этот момент я почувствовал себя так, будто мы висим на каком-то гигантском небосклоне, покачиваясь в потоках дыхания. Вентиляционные отверстия в потолке тоже дышали: пронизанный светом звезд ночной воздух мягко вливался в ледник. Я сделал шаг назад, чтобы полюбоваться зрелищем… и ощутил, как нога не находит опоры. Попытался удержаться на другой, но и та потеряла опору. Я начал падать – вернее, медленно клониться куда-то. Пытался за что-нибудь ухватиться, но вокруг был только лед, и рука соскальзывала с него. А потом я сообразил, что происходит: я в буквальном смысле вылетал в трубу. И прежде чем мой фонарь разбился о стену, я успел заметить выражение на лице доктора Марквиза: там был страх, и еще участие – я точно это помню, – и еще бессилие. Уже выбрасывая в мою сторону руку, он знал, что помочь ничем не может. Я падал… * * * Самое забавное, что я не потерял вертикальное положение, и лишь удар о землю заставил меня опуститься на четвереньки. Я поднял голову. Вокруг были каменные стены, подо мной – каменный пол. Я оказался в каком-то коридоре, голом, поросшем плесенью, вероятно, оставшемся с тех времен, когда строился форт Клинтон, на глубине примерно футов двадцать под ледником. Я шагнул вперед. Сделал всего один шаг – и в ответ тут же раздался звук, похожий на тихий хруст. Я достал из кармана спички и чиркнул одной. Я стоял на костях. Весь пол был усыпан костями. Крохотных в большинстве своем, не крупнее лягушачьих косточек у Папайи. Скелеты белок и полевок, парочка скелетов опоссумов, множество птичьих. Вообще-то определить их происхождение было трудно, потому что кости были раскиданы по полу в полном беспорядке. Они, вероятно, служили сигнализацией, так как нельзя было сделать шаг, не наступив на них. Так что я снова опустился на четвереньки и пополз по коридору, одной рукой держа спичку, а другой осторожно отодвигая кости со своего пути. Не раз чья-то нога или чей-то череп цеплялись за мои пальцы, и каждый раз я стряхивал их, и таким вот образом – на четвереньках, то и дело отряхивая руку, – двигался дальше. Когда первая спичка догорела, я зажег другую, поднял ее к потолку и увидел колонию летучих мышей. Они свисали, как черные кошельки, и пульсировали в дыхании. Сквозь стены я слышал множество звуков. Определить их было трудно: бормотание сменялось визгами, шипение – завываниями. Звуки были негромкими и, наверное, не производились живыми существами, но в них присутствовала некая сила; казалось, они наращиваются, как скала, складываясь в слои. Я задвигался быстрее. Неожиданно заметил, что свет спички стал менее ярким. Что-то… что-то противостояло ему. Я задул спичку, и меня окутал мрак. Но в десяти футах впереди я увидел пятно света, пробивавшегося сквозь щель в стене. Более странного света, Читатель, я в жизни не видел! Холодный, как сметана, и плетеный, как сеть. Когда я подобрался поближе, эта сеть стала распадаться на лучи, а лучи – на широкие полосы, и вдруг я увидел пещеру. Пещеру, полную огня. Огонь был на стенах: ровные ряды канделябров с зажженными свечами. Огонь был на полу: круг из факелов, а внутри круга – треугольник из свечей. Огонь почти добрался до потолка: из угольной жаровни вверх вздымалось высоченное пламя, а рядом с жаровней горела одинокая сосна, вставленная в камень. Огня было так много, света было так много, что, только пересилив себя или впав в отчаяние, можно было увидеть то, что не было светом. Например, буквы, вырезанные в основании треугольника. И еще три фигуры, которые двигались между факелами и свечами. Невысокого монаха в серой домотканой рясе, священника в сутане и стихаре… и офицера армии Соединенных Штатов, одетого, насколько я смог определить, в форму Джошуа Марквиза. Я прибыл как раз вовремя. Занавес частного театра семейства Марквизов только что поднялся. Но что это был за театр? Где те дикие ритуалы, что я видел в книжке у Папайи? Крылатые демоны, утаскивающие младенцев? Ведьмы на метлах, скелеты в шляпах, танцующие горгульи? Я ожидал – думаю, и хотел – увидеть Грех в чистом виде. А вместо этого обнаружил… костюмированный бал. Один из актеров – монах – стал поворачиваться в мою сторону. Я юркнул за стену, но в последний момент в свете факела успел разглядеть под капюшоном кроличье личико миссис Марквиз. В ней не осталось ничего от той хрупкой, улыбающейся женщины, что я знал раньше. Она превратилась в тупого прислужника, ожидающего следующей команды. И команда поступила через минуту. Поступила, как и следовало предполагать, от армейского офицера, который повернулся к ней и проговорил мягким голосом, хорошо доносившимся до меня: – Приготовься. Естественно, Артемус. Одетый в дядину форму. Она сидела на нем не так хорошо, как на По, однако он все равно держался с той же властностью, которая сделала из него главного по столу номер восемь. Но если это Артемус, значит, третьей фигурой – священником со склоненной головой и опущенными плечами, медленно продвигающимся к грубо высеченному из камня алтарю – может быть только Лея. Да, Лея Марквиз. Без колоратки, которую я оторвал. Она заговорила – а может, говорила все это время – на удивление звучным голосом. Я, Читатель, плохо разбираюсь в иностранных языках, но готов поспорить, что ее речь состояла не из латинских, или французских, или немецких слов, и точно не из слов из другого человеческого языка. Думаю, это был совершенно новый язык, придуманный Леей Марквиз и Анри Ле Клерком. О, я попытался бы записать его, но тогда текст выглядел бы примерно так: скралликонафахеерунау, – и ты решил бы, что это полнейшая чепуха. Так оно и было, но с одной разницей: каким-то образом эта чушь превращала в чушь все языки, и даже слова того языка, на котором говоришь почти полвека, казались случайными, как брызги грязи. В общем, этот язык, по-видимому, имел какой-то смысл для сообщников Леи. Через несколько минут ее голос поднялся выше, и все трое одновременно повернулись и уставились на какой-то тюк, лежавший за пределами магического круга. Получается, они и на меня наложили заклятие, потому что до этого момента я не замечал этот тюк, хотя он был отчетливо виден в свете факелов. Присмотревшись, я увидел только то, что видел доктор Марквиз: ворох одежды. Из которого торчала голая рука. Артемус встал на колени рядом с тюком. Принялся разбирать, откладывая в сторону один предмет одежды за другим… и открыл распростертое тело кадета По. Китель с него сняли, но остальная форма осталась, и, лежа там, он напоминал претендента на похоронный салют из пяти орудий; был так бледен и неподвижен, что я готов был попрощаться с ним. Но тут по его телу прошла волна дрожи. И в этот момент я порадовался тому, что в подземелье холодно. И ведь было очень холодно! Холоднее, чем в леднике; холоднее, чем на полюсах Земли. И достаточно холодно, чтобы в течение многих недель сохранять сердце в хорошем состоянии. Артемус уже закатывал рукав рубашки По… открывал врачебную сумку, очень похожую на ту, что, вероятно, была у его отца. Он достал оттуда сначала жгут, потом маленький мраморный лоток… потом тонкую стеклянную трубку… потом ланцет… Я не закричал, но Лея успокоила меня, как будто знала, что я тут. – Шшшшшшшш, – прошипела она, ни к кому конкретно не обращаясь. Ах да, она же говорила мне, что «все образуется». И хотя я не верил в это, протестовать не стал. Даже когда ланцет Артемуса коснулся тонкой голубой вены на предплечье По. Даже когда кровь через трубку стала поступать в лоток.