– Мы вернемся за Леей позже, – сказал я. – Я должен доставить мистера По к… «Доктору». Это слово застряло у меня в горле, потому что звучало как шутка, и миссис Марквиз, кажется, сразу поняла ее. Я ни разу не видел у нее столь ослепительной улыбки. И это означало, что улыбка подпитывается всеми человеческими чувствами – таким мощным взрывом чувств, что я не удивился бы, если б взрывной волной ей снесло зубы. – Пошли, Артемус, – сказала она, следуя за мной и По в коридор. Сын следил за ней пустым взглядом. – Пошли, дорогой, – повторила она. – Ты же знаешь, мы не можем… мы больше ничего не можем для нее сделать, ведь правда? Мы устали, правда? Должно быть, она сама понимала, как слабо звучат ее слова. Артемус не отвечал ей. – Послушай меня, дорогой, я не хочу, чтобы ты переживал. Мы поговорим с полковником Тайером, слышишь? Мы всё ему объясним. Он поймет… что все это недоразумение, дорогой… А что, ведь он наш давний и близкий друг, он знает тебя с… Он никогда бы… Ты слышишь меня? Ты закончишь академию, дорогой, обязательно! – Уже иду, – ответил Артемус. В его голосе присутствовала любопытная легкость – правильнее было бы сказать ясность, – и это, думаю, стоило рассматривать как первый сигнал. Второй был таким: вместо того чтобы начать подниматься, он устроился поудобнее. Подтянул Лею ближе к груди. И только тогда я понял, что Артемус прячет от нас. Ланцет, которым он недавно вскрывал горло сестры, торчал теперь у него в боку. Кто знает, когда он это сделал? От него я слышал лишь тихое кряхтение. Никаких речей или вспышек ярости… никаких резких движений… вообще никакой суеты. Думаю, он просто хотел уйти. Медленно и спокойно. Наши взгляды встретились, и осознание того, что происходит, промелькнуло между нами в потоке взаимопонимания. – Скоро буду, – более слабым голосом сказал он. Возможно, человек в свои последние минуты более внимательно присматривается к миру вокруг себя. Я предполагаю это потому, что Артемус в своих страданиях первым из нас поднял глаза к потолку. И прежде чем я проследил за его взглядом, уже чуял запах. Ошибки не могло быть: так пахнет горящее дерево. Это стало для всех самым большим сюрпризом – то, что у этого помещения, по сути вырубленного в скале, имелся самый обыкновенный деревянный потолок. Кто знает, что здесь было в давние времена? Тюремная камера? Погреб? Пивная? Зато можно с уверенностью сказать, что в этом помещении никогда раньше не было столь жаркого и яростного огня, что устроили Марквизы. Ведь строители знали, что огонь не дружит с деревом. И вот сейчас потолок, терзаемый пламенем из жаровни, обугливался и потрескивал – и прогибался. Когда балки треснули, с неба посыпался не снег, а лед. Вниз полетело все содержимое ледника Вест-Пойнта. И не кубиками вроде тех, что плавали в лимонаде полковника Тайера, нет, – а пластами, пятидесятифунтовыми блоками, которые весили как мраморные и при падении издавали такой же звук. Сначала они падали медленно, выдалбливая куски каменного пола… – Артемус. – В голове миссис Марквиз, которая стояла в коридоре и наблюдала за действом, снова звучало пусть и слабое, но напряжение. – Артемус, ты должен пойти с нами! Быстрее! Не знаю, понимала ли она, что происходит. Прошла в помещение и наклонилась, чтобы ухватить сына за ноги и потащить к выходу, но тут огромный кусок льда упал в нескольких футах от нее. Осколки брызнули ей в лицо, на мгновение ослепив, затем упал еще один кусок, уже ближе, и вынудил ее отступить. Я схватил ее за руку и втащил в коридор, а она, почти смирившись, лишь шептала его имя: – Артемус… Наверное, она думала, что лед перестанет падать. Думала, вероятно, что в том месте, где сидит ее сын, ему ничего не угрожает. Следующая порция льда показала ей, как сильно она ошибалась. Первый кусок задел его по голове – сотрясение мозга – и повалил на бок. Следующий ударил в живот, еще один обрушился на ноги. Артемус еще был жив и завопил, но его крик звучал всего несколько секунд, прежде чем новый кусок льда угодил ему в лоб. Даже с расстояния в двенадцать футов я расслышал, как треснул череп. И после этого удара Артемус уже не издал ни звука. А его мать выбрала именно этот момент, чтобы вновь обрести голос. Я, Читатель, думал, что она уже излила свою скорбь, но оказалось, что горя так много, что оно только и ждет возможности вырваться наружу. Его могло остановить лишь нечто неожиданное, зрелище, несравнимое со скорбью. Так и случилось. Сквозь падающие куски льда мы увидели медленно поднимающуюся фигуру. «Артемус, – помню, тогда подумал я, – поднялся для своего последнего боя». Но тот лежал там, где и упал. Фигура же, которая поднималась – как пьяница, пытающийся оторваться от пола, – эта фигура была одета не в военную форму, а в облачение священника. Наконец она выпрямилась во весь рост на каменном полу. И шагнула к нам. Мы увидели каштановые волосы, мы увидели румяные щеки и голубые глаза, устремленные на огонь. В общем, мы увидели, как Лея Марквиз поднялась и двинулась к нам. И то было не просто видение. То были плоть и кровь. Кровь. Одну руку она протягивала к нам, другой же зажимала разрез на шее. И из ее раненого и задохнувшегося тела вырвался крик, который просто не мог бы издать ни человек, ни животное. Однако он нашел отклик – у По. Они вместе запели самый настоящий гимн ужаса; их нарастающий вопль разбудил летучих мышей; зверьки метались, бились о стены, проносились между нами и путались в волосах. – Лея! Хотя По был слаб, он все же ринулся к ней. Стал отталкивать меня, но когда это не получилось, решил обойти. А когда не получилось и это, попытался перелезть через меня! Он был готов на все, лишь бы добраться до нее. На все ради того, чтобы умереть вместе с ней. Да и миссис Марквиз была готова на все: ее ничего не интересовало, кроме дочери. Поэтому я удерживал их обоих. Не спрашивая себя, зачем я это делаю, обхватил обоих и потащил прочь. Они были слишком слабы, чтобы сопротивляться, но все же мешали мне, из-за чего мы двигались по коридору очень медленно и еще некоторое время могли видеть в проеме видение женщины. – Лея! Понимала ли она, что происходит? Знала ли, что бросило ее на камень… что навалилось на нее сверху… что придавило ее в минуту возрождения? Ничто в ее беззвучном крике не свидетельствовало о понимании. Ее просто раздавливало, вот и всё. Раздавливало так же неумолимо, как летучих мышей, десятки их, визжащих, зажатых между льдом и камнем перед открывшейся дверью к Смерти. А лед все продолжал падать, блок за блоком… погребая под собой факелы и свечи… раскалывая голову Леи… бросая ее из стороны в сторону в холодной ярости. Все это происходило с такой стремительностью, что через минуту лед завалил проход в пещеру и стал вываливаться в коридор. А мы медлили, зачарованные этим страшным зрелищем, всё еще не веря в ужасную кару. Лед падал. Падал с глухим грохотом. Падал в холодной дымке. Падал, уничтожая потомство Марквизов. Падал, как смерть. Повествование Гаса Лэндора 40 С 14 декабря по 19 декабря А потом, как мне кажется, произошло финальное чудо. Земля над нами даже не дрогнула. Не была поднята тревога, ни один кадет не был выдернут из сна. Ничто не изменило обычный распорядок дня академии. При первых проблесках рассвета, как и в любое другое утро, армейский барабанщик вышел на сборную площадку между Северными и Южными казармами и по сигналу офицера по личному составу стал бить в барабан, и этот звук ширился и расцветал, пока не разнесся над Равниной и не достиг всех ушей – кадетов, офицеров, солдат. Пока я не увидел, как бьют в барабан, я не понимал, насколько сильно устал. Когда я слушал барабанную дробь из своего номера в гостинице мистера Коззенса, для меня это всегда звучало как внутреннее пробуждение; может, как пробуждение совести. Но на остаток этой ночи совесть задержала меня здесь, в караульном помещении Северных казарм, где я коротко доложил о событиях капитану Хичкоку, а потом как можно тщательнее все это записал. Почти все. Это были последние записи, что мне предстояло передать Хичкоку, и он принял их со всеми подобающими церемониями. Сложил пополам и спрятал в кожаный футляр, чтобы в должное время передать полковнику Тайеру. Затем кивнул мне, что следовало бы понимать как «хорошая работа». После этого мне ничего не оставалось, как отправляться в гостиницу. Однако у меня был один вопрос. Один, но я должен был получить на него ответ. – Полагаю, доктор Марквиз?.. Капитан устремил на меня вежливый и ничего не выражающий взгляд. – Не понимаю. – Тот, кто сказал вам, где мы. Я подозреваю, что это был доктор Марквиз. Так? Он покачал головой. – Боюсь, нет. Дорогой доктор так и сидел у ледника, когда мы пришли туда. Стонал и скрежетал зубами и ничего толком объяснить не мог. – Тогда кто? На лице Хичкока появилась тень улыбки. – Сезар, – ответил он. Что ж, если б я не был в тот момент так взбудоражен, возможно, догадался бы сам. Я задавался вопросом, почему буфетчик оказался на Равнине в такой поздний час. Но разве мне могло прийти в голову, что Сезар – такой любезный, такой обходительный – и есть тот самый агент, которому было поручено следить за Артемусом Марквизом? Что, проследив его до ледника, а потом, увидев там меня и доктора, он отправился прямиком к командиру и поднял тревогу? – Сезар, – сказал я, хмыкнув и почесав в затылке. – Да, капитан, вы непостижимы… – Спасибо, – ответил он с характерной для него иронией. Однако в нем поднималось нечто иное, совсем не ироничное, нечто, что требовало выхода. – Мистер Лэндор, – сказал Хичкок. – Да, капитан? Наверное, он решил, что если отвернуться, то сказать это будет легче, однако для него это все равно оказалось пыткой. – Хочу отметить, что если… если крайние обстоятельства данного дела заставили меня… Скажу иначе: если я когда-либо из-за несдержанности усомнился в вашей… в вашей честности или компетенции, я… я очень… – Спасибо, капитан. Я тоже прошу прощения. Дальше мы пойти уже не могли, потому что неизбежно поставили бы друг друга в затруднительное положение. Так что просто кивнули. И пожали руки напоследок. И расстались. Выйдя из караульного помещения, я увидел, как барабанщик отбивает подъем. Из казарм доносились первые звуки, возвещающие о наступлении нового дня. Парни скатывались с матрасов, хватали форму. Все начиналось сначала. * * * Выбравшись из ледника, миссис Марквиз предприняла поразительный шаг: она не прилегла. Груз скорби вынуждал ее сохранять вертикальное положение. Она отказалась от сопровождения и с какой-то известной лишь ей целью бродила по территории. Когда двое кадетов третьего класса возвращались с дежурства, к ним обратилась женщина в серой монашеской рясе и с похожей на оскал улыбкой на лице и спросила, не могли бы они помочь ей «поднять детей». Это займет всего минуту, заверила она их. Однако речи о том, чтобы в ближайшее время поднять тела, не было. Предстоял многодневный труд. А пока нужно было заняться другими делами. Работа – таков был ответ доктора Марквиза на скорбь. Перед подачей заявления об отставке он еще в официальном статусе напоследок перевязал раны кадету четвертого класса По. Измерил пульс молодому человеку и объявил, что тот потерял не больше крови, чем при медицинском кровопускании. – Возможно, это даже пошло ему на пользу, – сказал доктор Марквиз. Сам доктор, судя по виду, пребывал в добром здравии. Я впервые видел его таким румяным. Побледнел он лишь один раз: когда проходил мимо жены. Они отшатнулись друг от друга, но и нашли друг друга. Их взгляды встретились; они обменялись кивками, как давние соседи на улице. Мне тогда показалось, что я смог разглядеть проблеск будущего, лежащего перед ними. Не светлого будущего, нет. На доктора из-за его действий наложили запрет занимать военные должности, и хотя ему наверняка удастся избежать (в свете прежних заслуг) трибунала, в гражданской жизни за ним постоянно будет тянуться шлейф прошлого. Они так и не реализуют мечту миссис Марквиз вернуться в Нью-Йорк – еще повезет, если удастся найти место на фронтире в Иллинойсе, – но выживут и будут редко, если вообще будут, говорить о своих погибших детях; будут относиться друг к другу с мрачной любезностью и с полнейшим спокойствием ждать закрытия жизненного счета. Во всяком случае, я это так представил.