– Пэтси, я пришел сказать, что все закончилось. Работа окончена. – И что из этого? – Ну, мы можем… мы можем продолжить, вот что. Как раньше. Больше ничего не помешает, все закончилось, все… – Нет, Гас. Остановись. Мне нет дела до твоей работы. Мне нет дела до чертовой академии. – Тогда что? Несколько мгновений Пэтси молча смотрела на меня. – Посмотри на себя, Гас. Они превратили твое сердце в камень. – Камень… камень может быть живым. – Тогда дотронься до меня. Только раз, как ты делал это раньше. Как я это делал раньше… Что ж, задача была невыполнимой. Пэтси, должно быть, тоже поняла это, потому что в ее глазах отражалось сожаление, когда она отвернулась. – Прощай, Гас. * * * Еще до окончания следующего дня рядовой Кокрейн перевез в коттедж в Баттермилк-Фоллз мою одежду и вещи. Я улыбнулся, когда он отдал мне честь. Лейтенант Лэндор! Затем Кокрейн хлестнул поводьями гнедого, и спустя минуту фаэтон академии скрылся за вершиной холма. Следующие несколько дней я провел в одиночестве. Корова Агарь так и не вернулась, дом словно не признавал меня. Жалюзи, связка сушеных персиков, страусиное яйцо – все они смотрели на меня так, будто пытались понять, кто я. Я устало бродил по комнатам, стараясь ничего не потревожить, больше стоял, чем сидел, ходил на прогулки и возвращался при первых признаках сильного ветра. Я был один. А потом, девятнадцатого декабря, в воскресенье, ко мне заявился гость: кадет четвертого класса По. Он налетел, как грозовая туча, и мрачно застыл на пороге. Каждый раз, вспоминая об этом, я четко вижу порог. – Я все знаю, – сказал По. – Все знаю о Мэтти. Повествование Гаса Лэндора 41 А теперь, Читатель, история: Жила-была в гудзонских горах юная девица не старше семнадцати лет. Высокая и красивая, грациозная в каждом движении, нежная и безмятежная. Она приехала в этот отдаленный уголок, чтобы помочь отцу жить, а вместо этого наблюдала, как умирает мать. Оставшись вдвоем, она и отец жили в маленьком домике, стоявшем на высоком берегу Гудзона. Коротая время, отец и дочь читали друг другу, играли в шарады и загадки, ходили на долгие прогулки в холмы – девушка обладала крепким здоровьем – и вели тихую и спокойную жизнь. Но не настолько тихую, чтобы никому не удавалось проникнуть в душу девушки, наполненную тягостным молчанием. Отец любил свою дочь. Он позволял себе верить, что она – утешение, ниспосланное ему Господом. Но на земле много других дел, кроме утешения. Девица начала тихо тосковать по обществу. И, возможно, так и тосковала бы впустую – отец после долгой и успешной карьеры в городе превратился в отшельника, – если б ее не пожалела богатая кузина умершей матери, жена банкира из расположенного неподалеку Хаверстроу. У женщины не было своей дочери, поэтому она привязалась к девушке, решив, что из этого красивого создания, наделенного врожденной грацией, можно вылепить нечто еще более прекрасное – нечто, что прославит эту женщину. * * * В общем, эта женщина, вопреки возражениям отца, увезла девушку и стала водить ее по званым обедам. А когда пришло время, взяла с собой на бал. Бал! Дамы в шелках, муслине и мехах. Джентльмены во фраках и с прическами в стиле римских императоров. Столы, ломящиеся от тортов и пирожных с заварным кремом. Блеск винных бокалов. Скрипичная музыка и кадриль. Шорох платьев, трепет вееров. Красавцы в военной форме с латунными пуговицами, готовые отдать жизнь за единственный танец. Девушка никогда о таком не мечтала – может, потому, что не знала о таком? – но с воодушевлением восприняла и примерку платьев, и упражнения в этикете, и уроки танцев под руководством французских учителей. А когда отец мрачнел, видя ее в новом образе, она смеялась, делала вид, будто рвет платье, и снова и снова клялась ему в том, что он – ее единственный мужчина. Наступил день бала. Отец гордился своей дочерью, когда она садилась в ландо. Она помахала ему на прощание и уехала к тетке в Хаверстроу. Оставшуюся часть вечера отец представлял, как она кружит в танце по паркетному полу и у нее от волнения пересыхает во рту. Он представлял, как будет расспрашивать ее, когда она вернется, как потребует подробного рассказа о том, что она делала и видела. Представлял, как со всей возможной любезностью спросит у нее, когда она намерена покончить со всеми этими глупостями. Время шло. Она не возвращалась. Полночь, час ночи. Изнемогая от тревоги, отец взял фонарь и вышел на дорогу, но и там не увидел дочери. Он уже собирался сесть на лошадь и спешить в Хаверстроу – сунул ногу в стремя, – когда она появилась. Девушка в легких туфельках брела по дороге, являя собой олицетворение рухнувших надежд. * * * От красивой прически не осталось и следа, волосы висели неопрятными прядями. Платье из лиловой тафты превратилось в клочья, из-под которых виднелась нижняя юбка; рукава с буфами, фасон которых так нравился девушке, были сорваны с плеч и едва держались на лифе. И повсюду была кровь. На запястьях, в волосах. И там… ее было так много, что она казалась ей свидетельством позора. Девушка отказалась, когда отец предложил помыть ее. Отказалась она и рассказывать ему о том, что произошло. Несколько дней вообще не разговаривала. Потрясенный ее молчанием, обезумев от горя, отец отправился к кузине жены (которую уже успел обругать самыми грязными словами), чтобы узнать о событиях того вечера. Та рассказала ему о троих мужчинах. Молодых, с военной выправкой, представительных мужчинах, которые появились из ниоткуда. Никто не мог вспомнить, чтобы приглашал их или даже был знаком с ними. У них были великолепные манеры и культурная речь, одеты они были дорого, хотя одежда сидела плохо, и создавалось впечатление, что она с чужого плеча. Одно не вызывало никаких сомнений: их восторг по поводу такого большого количества дам вокруг. Они вели себя, сказал один гость, так, словно их выпустили из монастыря. Особый интерес у них вызвала одна дама – та самая девушка из Баттермилк-Фоллз. Не обладая хитростью, присущей более искушенным сверстницам, она сначала радовалась этому вниманию. Но потом поняла, куда может завести это внимание, и отгородилась от них привычным для нее молчанием. Однако молодых людей это не обескуражило; все трое сохраняли бодрость духа и преследовали ее, куда бы она ни пошла. А когда девушка вышла на воздух, устремились вслед за ней. Они так и не вернулись в бальный зал. Не вернулась и девушка. Чтобы не появляться перед хозяйкой окровавленной и в разорванном платье, она отправилась домой пешком. Вскоре телесные раны зарубцевались. Но душевная так и продолжала кровоточить, и девушка впала в еще более глубокое молчание. Настороженное, как будто она прислушивалась в ожидании, что на дороге прогрохочут колеса. * * * Ее чело было ясным и безмятежным, ее преданность отцу не ослабевала, она не стала менее внимательной, однако во всех ее действиях присутствовала эта настороженность. Чего она ждала? Отец то и дело замечал признаки этого состояния, как знакомое лицо, мелькающее в толпе, но он не мог дать ему названия. Бывало, он приходил домой и видел, что она стоит в гостиной на коленях с закрытыми глазами, и ее губы беззвучно шевелятся. Она всегда отрицала, что молится – знала, как мало значения он придает религии деда, – но каждый раз после этого становилась все более замкнутой, и у отца появлялось неприятное ощущение, будто он прервал ее на середине разговора с кем-то. Однажды она удивила его тем, что предложила отправиться на пикник. «То, что надо, – подумал он, – чтобы расшевелить ее». Какой же это был замечательный день! Солнечный, безоблачный, с легким ветерком, играющим над горами. Они упаковали ветчину и устрицы, и приготовленный на скорую руку пудинг, и персики, и немного малины от фермера Хесмена, а потом спокойно все это ели, сидя на утесе с видом на реку, и отцу казалось, что призраки отступают от них. Девушка собрала тарелки и столовые приборы в корзинку – она с детства отличалась аккуратностью. Затем помогла отцу подняться на ноги, заглянула ему в лицо и обняла. Он был слишком удивлен, чтобы ответить на ее объятие. Он смотрел, как она идет к краю утеса. Она устремила взгляд на север, на восток, на юг. Обернулась и, просветлев и улыбнувшись, сказала: «Все будет хорошо. Все образуется». После этого подняла руки над головой, выгнулась, как ныряльщик, и, не отрывая от отца взгляда, прыгнула вниз. Даже не посмотрев, куда прыгает. Тело унесла река. Потом уже отец стал рассказывать соседям, что его дочь сбежала с мужчиной. Ложь, в которой таилась правда. Ведь она действительно сбежала. Бросилась ему на шею с открытым сердцем, как будто это и в самом деле было концом ее дней. Знала, что он будет ждать ее. И вот что можно еще сказать о смерти девушки: теперь ничто не мешало отцу придерживаться идеи, которая без его ведома постепенно формировалась у него в голове. Однажды утром он открыл томик Байрона – открыл именно потому, что ей нравились его стихи, – и нашел там цепочку. Эту цепочку она сжимала в руке в ту ночь, когда вернулась с бала. Сорвала ее с шеи одного из тех мужчин, что напали на нее, и сжимала так крепко, что она отпечаталась на ладони. И расставалась с этой цепочкой, только когда отца не было рядом. Какова же причина, почему она хранила этот мрачный символ между страницами самой любимой книги? Наверное, только одна: девушка рассчитывала, что он найдет его там. И воспользуется им. На цепочке висела ромбовидная латунная пластина, а на пластине был выгравирован герб. Герб Инженерного корпуса. Почему они не могли быть кадетами? Трое молодых людей, появившихся из ниоткуда, в плохо подогнанной одежде, голодные до женщин. И с идеальным алиби на тот случай, если кто-то станет задавать вопросы. Они были в казармах всю ночь! Кадеты не покидают территорию академии без разрешения… Но один носил с собой свою погибель. Латунную пластинку с инициалами Л. Э. Ф. Найти владельца оказалось легко. Имена кадетов Вест-Пойнта находились в публичном доступе, и только у одного кадета были такие же инициалы: у Лероя Эверетта Фрая.