Я кивнул. Отставил стакан, встал и сказал: – Тогда можете отомстить. Я чувствовал, что его взгляд следует за мной, когда я подошел к камину, сунул руку в мраморную вазу и достал старый кремневый пистолет. Провел рукой по гладкому металлу ствола. По приподнялся и тут же плюхнулся обратно. – Пистолет не заряжен, – настороженно произнес он. – Вы сами говорили, что с ним можно только наделать много шума. – С тех пор я зарядил его пулями из арсенала Вест-Пойнта. С радостью сообщаю, что он в рабочем состоянии. – Я протянул его ему, как протягивают ценный дар. – Будьте любезны. Его взгляд заметался. – Лэндор… – Сделаем вид, что это дуэль. – Нет. – Я не шевельнусь, – сказал я, – так что не волнуйтесь. Когда закончите, можете просто бросить его… и закройте за собой дверь. – Лэндор, нет. Я опустил руку с пистолетом. И, сделав над собой усилие, улыбнулся. – Дело в том, По, что я не пойду на виселицу. За свою карьеру я повидал слишком много казней. Тело всегда падает слишком медленно, петля затягивается не сразу. Шея никогда не ломается полностью. Человек может висеть часами, прежде чем умрет. Если вам непринципиально, я бы предпочел… – И снова протянул ему пистолет. – Я прошу вас о последней услуге. Он вскочил и прикоснулся к шомполу под стволом. Затем, очень медленно, словно этот момент уже отпечатался в его воспоминаниях, покачал головой. – Лэндор, это путь труса, вы и сами знаете. – Я и есть трус. – Нет. Вы кто угодно, только не трус. Мой голос зазвучал слабо. Слова с трудом выбирались из горла. – Вы окажете мне милость, – прошептал я. Никогда не забуду, с какой нежностью По посмотрел на меня. Он терпеть не мог разочаровывать. – Видите ли, Лэндор, я не ангел, чтобы раздавать милости. Вы должны обсуждать этот вопрос с уполномоченными лицами. – Он положил руку мне на предплечье. – Очень сожалею, Лэндор. Он взял свою шинель (все еще рваную на плече) и тяжелым шагом подошел к двери. Обернувшись, взглянул на меня, так и стоящего с пистолетом в руке, в последний раз и сказал: – Я буду хранить… Но не смог закончить фразу. Слов не хватило? И у кого, у златоуста По! – До свидания, Лэндор. – Вот и все, что он сказал в конце. Повествование Гаса Лэндора 43 С декабря 1830 года по апрель 1831 года Правда в том, Читатель, что я действительно трус. Иначе я сделал бы это, как только за По закрылась дверь. Последовал бы примеру древних греков и римлян, которые гасили свои свечи при первых признаках скандала. Но я не смог. И я задался вопросом, а нет ли определенного смысла в том, что меня пощадили. И тогда постепенно пришел к идее изложить историю всех моих преступлений как можно подробнее в документе, и пусть правосудие само прольется на меня дождем. В общем, начав, я уже не мог остановиться. Я работал днем и ночью, как литейный завод Говернора Кембла, и совсем не переживал из-за того, что отдалился от людей. Гости только отвлекали бы меня. О, изредка я все же выходил из дома – чаще всего к Бенни, причем днем, чтобы не сталкиваться с кадетами. А вот с Пэтси я сталкивался поневоле, и она каждый раз, как всегда на людях, приветствовала меня с холодной вежливостью. И это было, с учетом всех обстоятельств, лучшее, на что я мог рассчитывать. Именно во время своих посещений заведения Бенни я узнавал о По, который стал здесь любимым посетителем. Однажды после рождественских каникул он, как мне рассказали, развернул свою последнюю кампанию против Вест-Пойнта. Правда, кампания была очень тихой и заключалась в том, чтобы вообще не появляться на занятиях. Не являться на уроки французского или математики. В церковь или на построения. На переклички или развод караулов. Пропускать все, что можно пропустить, игнорировать любой отданный приказ… Идеальный образчик неподчинения. Не прошло и двух недель, как По получил желаемое: трибунал. Он практически не защищался и в тот же день был уволен из рядов армии Соединенных Штатов. Сказал Бенни, что едет прямиком в Париж, где собирается подать маркизу де Лафайету петицию о том, чтобы его направили в польскую армию. Трудно представить, как он смог бы добраться туда – у него было не более двадцати четырех центов, когда он покинул Вест-Пойнт; к тому же он отдал Бенни свое последнее одеяло и бóльшую часть одежды в счет долгов. Когда его видели в последний раз, он просил подвезти его одного возчика, направлявшегося в Йонкер. Однако у него все получилось. Ему удалось оставить после себя наследие в виде маленькой местной легенды. Никто из завсегдатаев таверны Бенни не видел, как это произошло, так что за достоверность я поручиться не могу, но история утверждает, что в один из последних дней в академии По было приказано явиться на учения при оружии и в портупее. Ну, он так и явился – при оружии и в портупее. И ничего кроме. Он стоял на Равнине, голый, как лягушка. Бенни говорит, что По хотел похвастаться перед Вест-Пойнтом своей южной стрелкой[134]. Что до меня, то я думаю, что он, вероятно, таким вот образом показывал, что нужно внятно формулировать мысли. Если все так и было на самом деле, в чем я сомневаюсь: По всегда плохо переносил холод. Больше я о нем не слышал, и мы больше не виделись. В конце февраля, однако, я получил подписанную его рукой вырезку из «Нью-Йорк америкен». Там было написано следующее: «Печальное событие. Вечером в четверг мистер Джулиус Стоддард был найден повешенным в своей комнате на Энтони-стрит. Записки найдено не было, и никто не видел, чтобы в квартиру кто-то заходил или выходил оттуда. Сообщается, что миссис Рейчел Гарли, соседка мистера Стоддарда, слышала, как тот на повышенных тонах разговаривал с каким-то джентльменом. Несчастный мистер Стоддард поддерживал лишь респектабельные связи, а некоторые предметы, найденные у него, указывают на то, что недавно он был кадетом Военной академии Соединенных Штатов». Я прочитал эту статью бессчетное количество раз, и каждый раз меня одолевали новые вопросы. Неужели По был тем самым джентльменом, с которым Стоддард вел разговор на повышенных тонах? Не По ли набросил ему на шею веревку и повесил на стропилах, а потом незаметно выскользнул из квартиры? Мог он сделать такое – в память о старой дружбе? Я этого не узнаю. Вскоре я получил еще один пакет, надписанный его рукой. И опять ни письма, ни записки. Небольшой томик в желто-сером переплете: «Поэмы Эдгара А. По» – вот и все, что было в пакете. Томик был посвящен Кадетскому корпусу Соединенных Штатов, что я счел это шуткой, пока Слепой Джаспер не рассказал мне, что По каким-то образом ухитрился заполучить половину этого корпуса в подписчики. Набралось около ста тридцати одного кадета, и каждый отстегнул доллар с четвертью за привилегию увидеть стихи По напечатанными. Стало быть, правильно говорят: еще ни один кадет не упустил шанс растратить свое жалованье. Но готов спорить: они были разочарованы. В чертовой книжке не было ни строчки о Локке. Джек де Виндт сказал, что видел, как кадеты швыряли свои экземпляры с Джис-Пойнта. Без сомнения, спустя века эти книжки будут найдены на дне Гудзона среди костей утонувших моряков. Я заметил еще кое-что – эпиграф. Слова некоего Рошфуко. «Tout le monde a raison». Мне пришлось перерыть весь дом в поисках старого французского словаря Мэтти, а когда я его нашел, то быстро перевел фразу. «Все правы». Я так и не могу решить: либо это самая замечательная вещь, что я когда-либо слышал, либо самая ужасная. Чем дольше я размышляю над ней, тем дальше она уходит от меня. Но я не могу не воспринимать ее как личное послание от него. Что бы оно, черт возьми, ни значило. * * * Примерно в марте я принял первого за долгий срок гостя, зовущегося Томми Корриганом. Он был среди двух сотен ирландцев, которые в одну из ночей восемнадцатого года вломились в вигвам Таммани. Ирландцы здорово устали от того, что их не пускают на выборы, и скандировали «Долой туземцев!» и «Эммитта в конгресс!», ломали мебель, срывали светильники и вообще устроили большой переполох. Томми, как ни печально рассказывать, случайно получил ножевую рану от своего же и умер до наступления рассвета. Но я помню, как он разбил одно окно стулом, а потом мизинцем скидывал осколки один за другим. Изящным жестом. Странно, что я вспомнил об этом через столько лет, но именно в потоке воспоминаний он и прибыл. И остался недели на три. Изводил меня, требуя шенди[135]. Следующим был Нафтали Джуда, старый вождь, который когда-то выиграл десятки тысяч долларов в Научно-медицинской лотерее и однажды подарил мне кем-то выброшенное пальто из овечьей шерсти. Сказал, что хочет забрать его. Сказал, что оно понадобилось его жене, так как у нее сносилась подкладка. Спустя день появился олдермен Хант, умерший семь лет назад, а на следующий день – моя покойная матушка, которая вошла с таким видом, будто она здесь хозяйка, и принялась убираться с того места, где закончила Пэтси. На следующий день был мой старый лабрадор-ретривер. На следующий день – жена; она так увлеклась тюльпанами, что почти не уделяла мне внимания. Думаю, необходимость развлекать такую толпу должна была бы вызвать у меня тревогу, но, видишь ли, у меня появился совершенно новый взгляд на время. Оно вовсе не жесткое и фиксированное, как мы привыкли думать, а мягкое и гофрированное, и под сильным давлением складывается… так, что люди из различных поколений оказываются рядом, вынуждены стоять на одной и той же земле и дышать одним и тем же воздухом, и уже нет смысла говорить «живой» или «мертвый», потому что никто полностью не живет и не умирает. Лея что-то изучает у ног Анри Ле Клерка, По пишет стихи вместе с Мэтти Лэндор, а я… я беседую с олдерменом Хантом, и Нафтали Джудой, и Клодиусом Футом, который, как и прежде, убеждает меня в том, что он ограбил чертову почту Балтимора, а не Рочестера. Они не занимают много места, все эти гости, и дают мне спокойно работать. В общем-то меня радует, что они занимаются теми же делами, что и при жизни. Что не поют в божественном хоре. Не горят в адском пламени. Уж больно много дел. И мне интересно, останутся ли они здесь, когда меня не станет. Может, я даже присоединюсь к ним, и мы на все времена будем вместе… И, наверное, с нами будет и Мэтти. Вполне возможно. Во всяком случае, от этого мне легче думать о конце. Который наступает сейчас. Эпилог 19 апреля 1831 года Работа окончена. Все, что можно, записано, осталось правосудие. Я откладываю перо. Оставляю свою рукопись в глубине ящика стола, за рядом чернильниц. Первый, кто зайдет в дом, ее не найдет. Нет, чтобы найти, понадобится кто-то более любопытный. Но рукопись обязательно найдут.