– Тебе кажется, я плохо играл? – Да, плохо. – И что, ты больше не будешь со мной играть? – Почему же? Время от времени вполне можно сгонять партейку. Встав из-за стола, они как по команде разом рухнули каждый на свой конец мягкого гостиного дивана Графини. Арне Педерсен ловко открыл принесенные им две бутылки минералки – одну о крышку другой, а затем, установив крышку на место, проделал ту же процедуру со второй бутылкой. При этом, несмотря на скорость, движения его были настолько отточенными, что он умудрился не пролить ни капли. Конрад Симонсен с неподдельным интересом следил за ним. Несмотря на то, что видел это отнюдь не впервые, он всякий раз вполне искренне восхищался мастерством коллеги. Оба они утомились; Арне Педерсен выглядел даже еще более усталым, чем шеф. Он бы с большим удовольствием отправился домой сразу после окончания партии, однако понимал, что это было бы невежливо. Без особого энтузиазма они принялись лениво болтать о всяких пустяках, за чем их и застала вскоре пришедшая Графиня. В отличие от мужчин она выглядела бодрой и свежей. Весело поздоровавшись, она присела на подлокотник дивана рядом с Конрадом Симонсеном и указала на стоящие перед мужчинами прямо на полированной столешнице бутылки: – А господа никогда не слышали о такой вещи как настольные салфетки? Оба ответили отрицательно: ни один не представлял себе, что это такое. Графиня не стала развивать эту тему, поскольку ущерб столу уже был нанесен. Конрад Симонсен поинтересовался: – Ну, и как все прошло? – Отвратительно, сплошь пустая трата времени. Она оказалась самой настоящей властолюбивой коровой, и вдобавок мне предстоит с ней встречаться еще и завтра вечером. Арне Педерсен, не имевший понятия, о чем они говорят, спросил: – О ком это вы, и чем ты вообще-то занималась? – Ждала, пока некая самодовольная госпожа – директор по социальным и культурным вопросам – снизойдет до разговора со мной. Мне нужно было получить доступ к неким архивным материалам, хранящимся в музее, чтобы заполнить пробелы в биографии Мариан Нюгор во время ее пребывания на Гренландии. Все это, вероятно, не имеет особого значения, но теперь уж я пошла на принцип. Даже несмотря на то, что получить этот доступ оказалось невероятно трудно, не говоря уже о какой-либо помощи с их стороны. – Но, бог мой, почему же? – Оказалось, что после проведения муниципальной реформы вскрылась масса злоупотреблений прежнего руководства музея, так что моя скромная просьба сразу же попала в руки нового директора – да еще какого! Хелле Ольдерман Хагенсен. Оказалось, это она – и только она! – может выдать разрешение на доступ к третьей части всех недоступных для общего пользования собраний музея. Не подумайте, это не мой перл, а прямая цитата. Вот мне и пришлось битых три часа ждать, пока окончится ее встреча с какими-то там гражданами, причем все это после того, как она отменила нашу первую встречу, запланированную ранее. – А что, разве нельзя было договориться с музеем по телефону? – Ха, вот то-то и оно, что нет! Госпожа директор, видите ли, желает лично видеть того, с кем общается. – А ты говорила ей, что речь идет о серьезном преступлении? – Разумеется, говорила. Но ей это абсолютно все равно. В конце концов мне все же выделили час времени завтра вечером… Графиня состроила высокомерную гримасу, задрала нос и, пародируя собеседницу, произнесла слащавым голоском: – Вам надлежит уложиться в час, инспектор Розен, вы должны понять, что бóльшим временем я, к сожалению, не располагаю. Арне Педерсен с любопытством посмотрел на нее и сказал: – Да, что и говорить, ты – редкая заноза. В ответ Графиня издала недобрый отрывистый смешок: – Скажешь тоже, «заноза»! Вот увидишь, кончится дело тем, что я прибегну к старой доброй черной магии. Абракадабра, фру [37] Хагенсен, пусть твое молоко никогда не станет простоквашей! Последнее она произнесла настолько тихо и невнятно, что Арне Педерсен даже переспросил: – Что ты говоришь? Я что-то не понял. – Какая тебе разница? Просто пытаюсь хоть каким-то образом урезонить ее. Конрад Симонсен возмущенно проворчал: – Это абсолютно недопустимо, что она считает себя вправе чинить препятствия в деле, где речь идет об убийстве. У нее ведь тоже есть какое-то начальство. Может, мне завтра утром переговорить с ним? – Нет уж, спасибо. Сама справлюсь. Неужели ты думаешь, что я не сумею поставить ее на место? Кроме всего прочего, я ведь уже не новичок в нашей работе. Проблема лишь в том, что вопрос, которым я сейчас занимаюсь, достаточно деликатного свойства, поэтому-то я и не хочу привлекать к себе излишнего внимания. – Что ж, я так и понял, буду иметь это в виду. В словах главного инспектора явственно прозвучала ирония, и Арне Педерсен удивился. Сам он не имел ни малейшего представления о том, чем в данный момент занята Графиня, но вот то, что и Конрад Симонсен, как оказалось, не полностью информирован об этом, стало для инспектора сюрпризом. Графиня угадала ход его мыслей и поспешила сменить тему: – Ну, а как там ваши шахматные баталии? – Баталия. Мы успели сыграть всего одну партию, и Симон, разумеется, выиграл. Оказалось, что, к сожалению, я играю вовсе не так хорошо, как привык считать. Конрад Симонсен с самодовольным видом кивнул. Но Графиню было не так-то просто убедить. Она соскользнула с подлокотника, подошла к Арне Педерсену и, к удивлению обоих мужчин, приобняла его за плечи. Учитывая, что прежде между ними не раз возникали трения, подобного рода фамильярность явилась, мягко говоря, неожиданностью. – Ни на секунду в это не поверю. Наоборот, наверняка ты очень даже способный шахматист, иначе бы эта ваша единственная партия никогда не длилась более трех часов. Но теперь тебе уже пора домой, чтобы Симон сумел выспаться. Да и тебе, судя по виду, отнюдь не повредит лишняя парочка часов отдыха. Конрад Симонсен проводил гостя в прихожую и открыл входную дверь. Напоследок Арне Педерсен решил на прощание лишний раз убедиться, что их договор остается в силе: – Ну как, в другой раз еще сыграем? – Безусловно. – И что, я действительно так плох? – Да, и не слушай ее – она ничего не понимает в шахматах. Но когда четверть часа спустя Графиня, поцеловав на ночь и пожелав спокойного сна, отправила Симонсена вверх по лестнице в спальню, из его уст прозвучала уже совершенно иная оценка: – Да я бы, черт возьми, стал международным гроссмейстером, будь у меня его талант. – А если б я была на палке, то была бы чучелом. Спокойной ночи, Симон. – Рано или поздно он обязательно меня обыграет. Это лишь вопрос времени. – Рано или поздно ты просто-напросто свалишься и уснешь. И скорее рано, чем поздно. – А ты чем будешь заниматься? – Поработаю еще. – Над чем? – Ладно, Симон, отстань. Спокойной тебе ночи и приятных сновидений! Глава 19 Ночь. Маленький мальчик лежит в своей детской кроватке. Ночник, вставляющийся прямо в розетку, заливает комнату тусклым зеленоватым светом, который, как говорят, действует на детей успокаивающе. Но его этот свет пугает, хотя темноты, пожалуй, он боится еще больше. Окно спальни выходит прямо в лес. Оно двустворчатое, в каждой створке по шесть маленьких стеклышек, разделенных белым переплетом. Все четыре шпингалета закрыты и надежно зафиксированы, шторы тщательно задернуты. Когда шток-розы под окном становятся слишком высокими, отец забивает в наличник гвозди и привязывает к ним стебли, чтобы в ветреную погоду розы не стучали в стекло. Окно его пугает, но незнакомого мира за стеклом он боится еще больше. Когда усталость пересиливает страх, он наконец засыпает, но тут же просыпается от тихого звука, который проникает сквозь окно и задернутые шторы. Негромкое клацанье металла: клац-клац. Это ведьма один за другим открывает оконные шпингалеты. Она ведь ведьма – может и снаружи открывать внутренние запоры. Сначала на стене напротив окна появляется ее увеличенный тускло-зеленый силуэт. Потом он видит, как в окно с трудом протискивается маленькая сухая фигурка. Руки и ноги у нее длинные и тонкие, как у паука, пальцы скрюченные, ногти острые. Ведьма одним махом срывает шторы и жадно смотрит на него своими крошечными мигающими глазками. Из-под платка на ее голове свисают грязные спутанные космы, но страшнее всего – рот, которого попросту нет. Он пытается спастись бегством. Собрав все силы, выскакивает в коридор. В противоположном конце, широко раскинув руки, стоит его мать, однако чем быстрее он бежит к ней, тем она все дальше и дальше. А ведьма его нагоняет, вот она уже прямо за спиной. Он слышит, как она пыхтит, ощущает ее смрадное дыхание. Но вот наконец он добегает до матери, прижимается к ней, прячет лицо в ее юбке и рыдает, с облегчением чувствуя, как она заключает его в свои спасительные объятия. Тут-то и начинается настоящий кошмар. Он поднимает глаза, но вместо лица матери видит рожу ведьмы. Сколько Арне Педерсен помнил себя, его постоянно мучили кошмары. Вернее, кошмар всегда был один и тот же, равно как и его последствие. Он просыпался с ног до головы в холодном поту, трясясь от страха, с которым потом был не в силах совладать до конца ночи. В детстве такое происходило часто, насколько он помнил, один-два раза в неделю, и это было ужасно. Во взрослом возрасте кошмары случались все реже и реже. Между приступами могло пройти и полгода – вполне достаточный срок, чтобы забыть обо всем до тех пор, пока однажды ночью кошмар снова не повторится. Все было похоже на грипп, вот только проходило гораздо быстрее. На ход его жизни эти повторяющиеся кошмары особого влияния, в общем-то, не оказывали, и он привык не обращать на них серьезного внимания. Что поделаешь – такой уж врожденный порок. Мама употребляла выражение дурной сон, жена же просто говорила это: «Господи, опять с тобой было это». Обычно она вставала, делала ему успокаивающее питье из настоя ромашки, после чего опять засыпала. И как же ему не хотелось в такие моменты снова оставаться одному! Третью ночь подряд он просыпался вне себя от страха. На его памяти раньше с ним такого никогда не бывало. Ни в детстве, ни во взрослом возрасте. Жена беспокоилась. Поставив на столик рядом с ним успокаивающее питье, она осторожно спросила: – Что-то случилось, Арне? Тебя что-то угнетает? Он покачал головой: все было в порядке.