Агнета Бан налила себе стакан сока, сделала крошечный глоток и продолжила: – Я сидела у себя в каморке и дрожала от страха, и каждый раз, как слышала звук подъезжающей машины, думала, что это за мной приехала полиция. Лишь спустя довольно долгое время она позвонила в колокольчик, вызвала меня и сообщила, что они решили не доводить дело до суда, если взамен я пообещаю спать с хозяином. Вот так – коротко, ясно и жестко, и никаких тебе уверток или чего-то еще в подобном роде. Был выбран и день – по воскресеньям. И никакого нытья и хныканья – хозяин этого не терпел. За это он обещал забыть историю с чеками и закрыть глаза на недостачу. Как тебе это нравится? – Закрыть глаза на недостачу! Да они сами же и прожрали каждую крону из этой суммы. – Но ты все-таки согласилась? – А что мне было делать? Все это было отвратительно, помню, меня потом в буквальном смысле стошнило, но ведь оказаться в тюрьме было бы еще хуже. – Да, что правда – то правда. – Либо пять лет, либо раздвигай ноги – вот и весь выбор, который они тогда мне предоставили. Не забывай, в ту пору мне едва исполнилось 22 года, а хозяйка говорила весьма убедительно. Уже в следующий же воскресный вечер он пришел ко мне. Как же это было гнусно! Он пытался казаться ласковым, приставал со всякими нежностями и сюсюканьем, пыхтел и пускал слюни, пока раздевал меня, как будто я – какой-то рождественский подарок. Черт побери, как же я его ненавидела! – А когда это случилось? Ну, хотя бы примерно? – Примерно в воскресенье 5 декабря 1964 года в половине двенадцатого. – И как долго продолжалось? – До тех самых пор, пока я у них жила, и, насколько я помню, он не пропустил ни единого воскресенья, не считая тех дней, когда я не могла быть с ним по причинам естественного характера. Но о том, чтобы обмануть его, не могло быть и речи: хозяйка лично все тщательно отслеживала. Со временем он, по крайней мере, перестал, как в самом начале, приставать со всякими дурацкими нежностями. Мне они были просто отвратительны. Вдобавок каждый месяц меня преследовал страх забеременеть – эта свинья и слышать не хотела ни о каких презервативах. Я часто задумывалась о том, сколько же незаконнорожденных младенцев он должен был наплодить, если проделывал то же, что и со мной, практически со всеми своими горничными. Под конец он отработал схему наших свиданий практически до автоматизма: появлялся в моей каморке строго в назначенный час, опорожнялся в меня как в пробирку и снова уходил. Конрад Симонсен подумал о том, что, вполне вероятно, гнусное насилие, учиненное над Агнетой Бан ее прежним хозяином, и могло послужить основным мотивом для выбора ею в будущем столь сомнительной карьеры. Спрашивать об этом он, однако, не стал, а вместо этого вернулся к затронутой ею ранее теме: – Ты упоминала, будто знаешь что-то о маске. Что ты этим хотела сказать? – Это произошло как-то воскресным вечером, когда хозяин в очередной раз, как обычно, заявился ко мне, но в тот день все у нас пошло наперекосяк. Скажи, имя «Бельфегор» тебе о чем-то говорит? Услыхав это имя, Конрад Симонсен ощутил смутный прилив страха: в сознании его вспыхнуло какое-то давно забытое, годами дремавшее чувство гадливости. Спустя какую-то долю секунды, он наконец вспомнил: – Ты что, имеешь в виду тот телесериал? – Вот именно. Он появился летом 1965 года, и, говорят, во время его показа улицы буквально пустели. Всего продемонстрировали четыре серии, шли они по субботам, и мне разрешено было смотреть их вместе со всем семейством в гостиной. – Я тоже помню этот фильм – кажется, французский. У меня самого мурашки по коже бегали, когда призрак этот – Бельфегор – бродил по Лувру и душил свои жертвы. – Призрак этой Бельфегор – ведь оказалось, что это призрак женщины. – Ну, этого я, положим, уже не помню, однако причем здесь вообще этот дух? – Андреас – маленький поганец – просто обожал меня пугать. Делал он это часто, и Бельфегор, разумеется, к этому не имеет никакого отношения. Обычно мальчишка где-нибудь прятался, а когда я проходила мимо, он внезапно выскакивал из своего убежища и громко орал. Помнится, пару раз я была так напугана, что мне едва удавалось сдержаться и не наподдать ему хорошенько. Перед тем как продолжить, она даже сжала кулак и погрозила им воображаемому мучителю. – После этого сериала Андреас смастерил себе из картона и папье-маше бельфегорову маску, а по краям пришил к ней материю так, чтобы она полностью закрывала всю голову. В общем, объяснить это довольно сложно, но ты ведь помнишь, как выглядел этот призрак. – Какие-то египетские мотивы; я отчетливо помню, что всем он казался жутко уродливым. Агнета Бан утвердительно кивнула и с легким вздохом продолжала: – Так вот, как-то раз в воскресенье вечером, когда Альф Фалькенборг явился получать свое, Андреас нацепил эту маску, подкрался к моему окну и заглянул внутрь, одновременно осветив себя карманным фонариком, чтобы сильнее меня напугать. И должна сознаться, что это ему удалось. Увидев его, я завопила, как резаная… сидя верхом на хозяине. Андреас же замер, точнее, он не в состоянии был пошевелиться, поскольку зацепился своей маской за окно, да так и застыл, чего отнюдь нельзя сказать о папаше, который внезапно кончил и вскочил как ужаленный. – Выходит, Альф Фалькенборг видел своего сына в маске? – Естественно, ведь я буквально выла от страха, показывая на окно, пока… ну, разумеется, вскоре я сообразила, что это Андреас. Папаша пришел в неописуемое бешенство, в мгновение ока вытащил хозяйку из спальни на улицу и избил – на этот раз палкой, – да так, что удары гулко разносились в ночной летней тишине по всей округе. Я впервые видела, чтобы ей так доставалось. Альф чуть не рехнулся от злости. Он орал и обзывал сына, как только мог: шпионом, извращенцем, развратником, испорченным мальчишкой. – А что в это время делал Андреас? – Он прильнул к окну в своей дурацкой маске и наблюдал за всем происходящим. – Ты сказала, что сидела верхом на Альфе Фалькенборге. Расскажи-ка об этом поподробнее. – Тебе что, нравится слушать о подобных вещах? – Нет, просто это может иметь определенное значение… – Ну, в общем, я сидела на нем в позе наездницы. Неужели непонятно? Поднималась, опускалась, раскачивалась взад-вперед… что еще говорить? – А ты не помнишь, какая-нибудь одежда на тебе была? – Да нет, не помню, наверное, нет. Хотя, постой… Ведь все это произошло незадолго перед тем, как я от них ушла, а к этому времени ему уже было наплевать, как я выглядела – лишь бы получить свое. Так что, вполне возможно, на мне была ночная рубашка. – А бюстгальтер? Не помнишь? – Точно не было. Как-то раз он порвал на мне один, так что мне пришлось самой покупать новый, и с тех пор перед очередной встречей я всегда его снимала. – А трусы. Их ты тоже снимала? – Какого дьявола?! Сам-то ты как полагаешь? – Сам я никак не полагаю, а вот ты, прежде чем ответить, хорошенько подумай. Как ни странно, она последовала его указанию, и заметно было, что чем дольше она думает, тем слабее становится ее уверенность. – Теперь, когда ты это сказал, мне думается, что я вполне могла быть в трусах. Поначалу ему нравилось самому меня раздевать, но потом он хотел лишь проделать все поскорее без всяких лишних выкрутасов. Так и в этот раз – может, он стащил с меня трусы, а может, просто оттянул в сторону, не помню. Конрад Симонсен продолжал: – А скажи-ка мне, когда ты сидела на нем, сама ты получала от этого удовольствие? Я интересуюсь этим только потому, что хочу в мельчайших деталях знать, в каком состоянии увидел тебя Андреас Фалькенборг, когда заглянул в окно. Она кивнула, и ответ ее позвучал максимально откровенно: – Мне ненавистно было каждое мгновение нашей близости, однако я всякий раз пыталась делать вид, что на седьмом небе от блаженства, поскольку тогда все заканчивалось гораздо быстрее. Я давно это заметила. Если тебе нужны живописные подробности, пожалуйста: я вздыхала и стонала, и металась взад-вперед, как при оргазме, которого в действительности не было и в помине. – Спасибо, именно это мне и хотелось услышать. Ах да, еще одно. Ты раньше мне сказала, что пользоваться косметикой у них было запрещено. Значит ли это, что и помады на тебе также не было? Агнета Бан задумалась. – Не помню, была ли она именно в тот вечер, но вполне может быть, что да, была. Ведь по воскресеньям у меня был выходной, и я часто ходила куда-нибудь, так что такой возможности я вовсе не исключаю. – Ты пользовалась помадой какого-то определенного оттенка? – Всегда красной, причем такой ярко-красной, какую только можно было найти. Красное мне вообще идет. – Превосходно, превосходно. – Слушайка, а есть у меня шансы получить за это все какую-нибудь компенсацию? – Ни малейших. А что ты сама делала, когда развернулся весь этот спектакль? – Гордиться здесь, конечно же, нечем, но я так ненавидела всех троих, что на самом деле просто наслаждалась всем происходящим. Крики и визг хозяйки, когда он пересчитывал ей косточки, звучали у меня в ушах как райская музыка. И то, как этот засранец Андреас замер у окна, откровенно говоря, тоже меня весьма обрадовало. Я даже подошла к окошку с обратной стороны и прижалась лицом к стеклу, улыбаясь прямо в его глупую маску. – А тебе видно было, как он на все это реагировал? Он ведь был в маске? – Конечно, я все видела, ведь он же проделал отверстия для глаз. – Ну, и какова была реакция? – Он рыдал. Глава 30 Двенадцать дней спустя после того, как гляциолог канцлера Германии обнаружил на гренландском материковом льду труп Мариан Нюгор, в Копенгагене был арестован Андреас Фалькенборг. Произвести задержание было поручено инспекторам Арне Педерсену и Поулю Троульсену ранним утром в среду – ни свет ни заря, как говорится, пока сам черт еще не успел обуться. Сказать по правде, Конрад Симонсен надеялся, что это выражение касается и славного журналистского корпуса, и надежду шефа целиком и полностью разделяли оба его подчиненных, когда после частично испорченного ночного отдыха добрались наконец до Фредериксберга и припарковали свой автомобиль поблизости от жилища Андреаса Фалькенборга. Выйдя из машины, Арне Педерсен зевнул во весь рот. Подставив лицо порыву свежего ветерка, он прищурился и попытался стряхнуть с себя остатки сна. Внезапно наискось от них на противоположной стороне улицы он заметил припаркованный автомобиль «наружки» и даже не видя, знаком ли он с сидящими в нем коллегами, приветственным жестом поднял к виску два пальца. В ответ прозвучал короткий гудок. Звук этот привлек внимание Поуля Троульсена, который также изобразил немое приветствие, ответа на которое, однако, на этот раз уже не последовало. Поднимаясь по лестнице, Арне Педерсен заметил: – Я очень надеюсь, что нам удастся обнаружить какие-нибудь серьезные улики или что вам с Симоном удастся вынудить его подписать чистосердечное признание. Ведь чисто юридически мы мало что можем ему предъявить. По крайней мере, мне так кажется. – Да и прокурору тоже – она считает, что максимум, на что мы сейчас можем рассчитывать, это задержать его на три недели, и если бы речь не шла о столь громком деле, мы бы вообще едва ли получили постановление об обыске. – Вот потому-то мне и хочется – в кои-то веки раз, – чтобы ты как следует с ним поработал. Всем было прекрасно известно, что время от времени на допросах Поулю Троульсену случалось перегибать палку в смысле применения физического воздействия. Вообще-то Арне Педерсену это никогда не нравилось, однако сегодняшний случай, несомненно, представлял исключение из правил. Именно по этой причине, когда Конрад Симонсен решал, кого отправить на задержание, выбор его пал на самого старшего из подчиненных: учитывая инфантильность подозреваемого, жесткая манера произведения ареста могла с самого начала обеспечить полиции изрядное психологическое преимущество еще до того, как задержанный попадет на первый допрос в здание префектуры полиции. В обязанности Арне Педерсена входило определить масштабы предстоящего обыска и после того, как Андреаса Фалькенборга увезут, вызвать для его проведения необходимое подкрепление. То есть обязанности между инспекторами были поделены самым недвусмысленным образом. Латунная табличка на двери с выгравированным на ней именем Андреаса Фалькенборга была начищена до блеска. Арне Педерсен осторожно прикоснулся к ней кончиками пальцев, будто пытаясь настроиться на волну обитателя квартиры. После этого он решительным жестом дважды нажал на кнопку звонка, постучал в дверь костяшками пальцев и позвонил в третий раз.