Мы остались сидеть в гнетущей тишине, прислушиваясь к тиканью кухонных часов. Я остро чувствовала, как давит на меня тяжесть не высказанных друг другу слов. Сэм сделал большой глоток чая. Я хотела, чтобы он ушел. Но сразу поняла, что умру, если он это сделает. – Прости, – нарушил тишину Сэм. – За ту ночь. Я не хотел… И вообще, это чудовищное недоразумение. – (Я покачала головой; у меня больше не было сил говорить.) – Я не спал с ней. Если ты не желаешь ничего знать, то выслушай, по крайней мере, это. Я хочу, чтобы ты знала. – Ты говорил… – (Сэм поднял на меня глаза.) – Ты говорил… никто больше не сделает мне больно. Ты так сказал. Когда приезжал в Нью-Йорк. – Мой голос, казалось, рвался из глубины души. – И я даже на секунду не могла подумать, что этим человеком будешь ты. – Луиза… – А теперь я хочу, чтобы ты ушел. Сэм тяжело понялся и замер, упершись руками в край стола. Я не могла заставить себя на него посмотреть. Я не могла видеть, как любимое лицо вот-вот навеки исчезнет из моей жизни. Сэм выпрямился и отвернулся, тяжело вздохнув. Достал из внутреннего кармана какой-то сверток, положил на стол. – Счастливого Рождества, – сказал Сэм и направился к двери. Я проводила его до крыльца – одиннадцать бесконечных шагов по нашему крошечному коридору. Я не решалась поднять на Сэма глаза, так как знала, что иначе пропаду. Буду умолять его остаться, пообещаю бросить работу или начну уговаривать его бросить работу, чтобы никогда больше не видеться с Кэти Инграм. И тогда я стану до противного жалкой, подобно тем женщинам, которых глубоко презираю. Подобно тем женщинам, которые ему никогда не нравились. Я гордо расправила плечи, упрямо уставившись на его дурацкие огромные ноги. Тем временем рядом с домом затормозил автомобиль. Где-то вдалеке хлопнула дверь. Запели птицы. А я стояла, завернувшись в кокон своих страданий, и одно мгновение растянулось на целую вечность. И тут он решительно шагнул ко мне, я оказалась в тисках его сильных рук. Он прижал меня к себе, и в этом объятии я вдруг почувствовала и нашу любовь, и боль разлуки, и всю невозможность происходящего. Мое лицо, которое я усиленно отворачивала от Сэма, внезапно некрасиво скривилось и сморщилось. Не знаю, как долго мы стояли обнявшись. Возможно, лишь несколько секунд. Но время остановилось, замерло, растворившись в бесконечности. Были только он и я, а еще отвратительное ощущение, будто мое тело постепенно превращается в холодный камень. – Не смей! Не смей прикасаться ко мне! – Мой сдавленный голос казался чужим. Я не могла больше терпеть эту крестную муку, а потому резко оттолкнула от себя Сэма. – Лу… Только это сказал уже не Сэм, а моя сестра. – Лу, извини, ради бога, но не могла бы ты чуть-чуть посторониться. Мне необходимо пройти. – Я растерянно заморгала и обернулась. Трина, подняв руки, пыталась протиснуться в узкий дверной проем, чтобы пройти к подъездной дорожке. – Извини еще раз, мне просто нужно… Сэм тотчас же меня выпустил, неожиданно резко, и размашисто зашагал прочь, ссутулив плечи и остановившись лишь для того, чтобы открыть калитку. Он так ни разу и не оглянулся. – Неужели новый кавалер Трины наконец прибыл? – Позади меня вдруг появилась мама. Она поспешно стаскивала передник и одновременно неуловимым движением приглаживала волосы. – А я ждала его только к четырем. Я даже не успела подкрасить губы… Ты в порядке? Трина повернулась к нам, и сквозь застилавшие глаза слезы я увидела ее лицо и неуверенную улыбку. – Мама, папа, это Эдди, – сказала Трина. Стройная чернокожая женщина в цветастом платье смущенно помахала нам рукой. Глава 19 Оказывается, лучшее лекарство от страданий после потери второй самой большой любви всей твоей жизни, которое я всем настоятельно рекомендую, – это рождественский каминг-аут твоей сестры, особенно если ее избранницей является цветная молодая женщина по имени Эдвина. Мама скрыла свой первоначальный шок за бурным потоком слишком экспансивных приветствий и обещанием приготовить чай, после чего отправила Эдди с Триной в гостиную, остановившись лишь на мгновение, чтобы кинуть на меня взгляд, означавший, если бы мама умела сквернословить: КАКОГО ХРЕНА?! – и исчезла на кухне. Появившийся из гостиной Том радостно завопил: «Эдди!» – крепко обнял гостью, дождался, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, положенного ему подарка, развернул его и умчался прочь с новым набором лего. Между тем папа, напрочь потерявший дар речи, смотрел на разворачивающееся перед ним действо так, словно у него вдруг начались галлюцинации. Я заметила на лице Трины несвойственное ей тревожное выражение, почувствовала сгущающуюся атмосферу паники и решила, что пора действовать. Для начала я шепнула папе на ухо, чтобы закрыл рот, затем выступила вперед и протянула Эдди руку: – Привет, Эдди! Я Луиза. Моя сестра наверняка уже поделилась с тобой всем плохим, что она обо мне знает. – На самом деле, – ответила Эдди, – она говорила о тебе лишь хорошее. Ты ведь живешь в Нью-Йорке, да? – По большей части. – Я надеялась, что моя улыбка не выглядит чересчур вымученной. – После колледжа я два года жила в Бруклине. И до сих пор скучаю по нему. Эдди сняла золотистое пальто и теперь ждала, когда Трина повесит его на один из наших перегруженных одеждой крючков. Эдди оказалась этакой миниатюрной фарфоровой куклой с тонкими, удивительно симметричными чертами лица, каких мне доселе не приходилось видеть, и выразительными глазами, экстравагантно подведенными черными тенями. С веселым щебетом она прошла за нами в гостиную, интеллигентно сделав вид, что не замечает неприкрытого шока, в котором пребывали родители, и остановилась пожать руку дедушке, который, улыбнувшись ей перекошенным ртом, снова вперился в телевизор. Я еще никогда не видела свою сестру такой. Как будто нам представили не одного незнакомца, а сразу двух. Итак, перед нами была Эдди, безупречно воспитанная, оживленная, умело ведущая наш корабль по бурным водам общего разговора, и была Трина: выражение лица слегка неуверенное, улыбка немного бледная, рука в поисках поддержки постоянно тянется к руке подруги. Когда папа это увидел, у него челюсть отвисла чуть ли не на три дюйма, в связи с чем маме пришлось пихнуть его локтем в бок, чтобы оперативно привести в чувство. – Итак! Эдвина! – Мама налила ей чая. – Трина так… хм… мало о вас рассказывала. Как вы… с ней познакомились? Эдди улыбнулась: – У меня есть небольшой интерьерный салон неподалеку от квартиры Катрины, и она несколько раз заскакивала ко мне, чтобы купить подушки, ткани и прочее… Вот мы с ней и разговорились. Сходили выпить, потом – в кино… Оказалось, у нас много общего. Я охотно кивала, одновременно пытаясь понять, что может быть общего у моей сестры с этим холеным, элегантным неземным созданием, сидевшим напротив меня. – Значит, много общего. Надо же, как мило! Общие интересы – это замечательно! Да. А откуда ты приехала… Боже мой! Я вовсе не хотела сказать, что… – Откуда я приехала? Из Блэкхита. Да, я знаю: люди редко переезжают из южной части Лондона в северную. Мои родители перебрались в Борхамвуд, когда три года назад вышли на пенсию. Так что я представляю собой весьма редкий экземпляр жителя Северного и Южного Лондона одновременно. – Эдди улыбнулась Трине, словно это была только им одним понятная шутка, после чего повернулась к маме. – А вы всегда жили в Стортфолде? – Маму с папой вынесут из этого дома разве что ногами вперед, – заявила Трина. – Что, надеюсь, случится еще не скоро, – добавила я. – С виду очень красивый город. Понимаю, почему вам не хочется отсюда уезжать, – заметила Эдди, подняв тарелку. – Миссис Кларк, торт потрясающий! Вы сами его испекли? Моя мама готовит такой с ромом. Она утверждает, будто фрукты нужно вымачивать целых три месяца, чтобы получился нужный аромат. – Катрина – лесбиянка? – спросил папа. – Мама, и впрямь очень вкусно, – сказала Трина. – Кишмиш… действительно… отлично пропитался. Папа по очереди оглядел каждую из нас: – Нашей Трине нравятся девушки? И все молчат? И как ни в чем не бывало треплются о каких-то сраных подушках и торте?! – Бернард! – одернула его мама. – Я, пожалуй, оставлю вас ненадолго, – бросила Эдди. – Нет, Эдди, останься. – Трина бросила взгляд в сторону Тома, всецело поглощенного телевизором, и твердо сказала: – Да, папа. Мне нравятся женщины. Или по крайней мере мне нравится Эдди. – У Трины, возможно, имеет место гендерная флюидность, – нервно заметила мама. – Это ведь так называется? Молодые люди на вечерних курсах постоянно рассказывают о том, что в наши дни многие не относят себя к определенному полу. Гендер – это спектр. Или рефлектор. Не помню, как правильно. Папа растерянно заморгал. Мама поперхнулась чаем, причем так громко, что нам всем стало неловко. – Что ж, – начала я, когда Трина перестала хлопать маму по спине, – лично я считаю, что это здорово, если кому-то нравится наша Трина. И не важно, кому именно. В общем, тому, у кого есть глаза, и уши, и сердце, и все прочее. В ответ Трина наградила меня благодарным взглядом. – Ты постоянно носила джинсы, когда росла, – задумчиво произнесла мама. – Наверное, мне следовало заставлять тебя почаще надевать платья. – Мама, платья тут совершенно ни при чем. Возможно, все дело в генах. – Ну, тогда к нашей семье это точно не относится, – заявил папа. – Без обид, Эдвина. – А я и не обижаюсь, мистер Кларк. – Папа, я лесбиянка. Да, я лесбиянка, и я еще никогда не чувствовала себя более счастливой. И никого не касается, как именно я обрела свое счастье. Хотя я была бы чрезвычайно признательна, если бы вы с мамой порадовались за меня. Поскольку я действительно счастлива и очень надеюсь, что Эдди надолго войдет в нашу с Томом жизнь, – торжествующе закончила свою речь Трина, и Эдди одобрительно улыбнулась. В разговоре повисла длинная пауза. Наконец папа нарушил молчание. – Но ты ничего нам не говорила, – осуждающе произнес он. – И никогда не вела себя как лесбиянка. – И как, по-твоему, должны вести себя лесбиянки? – поинтересовалась Трина. – Ну… лесбиянки… они… Одним словом, ты никогда раньше не приводила домой девушек. – Раньше я вообще никого не приводила домой. За исключением Сандипа. Того бухгалтера. И кстати, тебе он не понравился, потому что не любит футбол. – А вот я люблю футбол, – подала голос Эдди. Папа сел, уставившись в тарелку. Вздохнул, устало потер глаза ладонями. Когда он убрал руки, его лицо было каким-то растерянным, будто он внезапно очнулся от глубокого сна. Мама не сводила с папы глаз, явно готовая пресечь любые противоправные действия с его стороны. – Эдди… Эдвина, простите, если показался вам занудным старым пердуном. Я вовсе не гомофоб, честное слово, но… – Боже мой! – вскликнула Трина. – А нельзя ли обойтись без этого твоего «но»?