— Вы мне угрожаете? — Предупреждаю. Но оставим это пока. Вернемся к нашему барану, — оповестили меня, чуть изменив известную французскую пословицу, — Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю. — Знаю, — не стала оспаривать я, — но с некоторой поправкой: у вас был зять. Был — не «есть». Все в прошлом, понимаете. А теперь… Теперь он вполне может стать зятем кого-то другого. — Это вряд ли… Я этого не допущу. В любом случае. — Да неужели! — несло меня, — На цепь его посадите, чтоб всегда рядом был? — А ты язва. Вся в мать, — чуть ли не выплюнули губы напротив. И сложились в тончайшую ниточку. Похоже наша беседа утомила не только меня, но и его самого, причем не на шутку. И безусловно разозлила. Теперь собеседник мой выглядел до чертиков усталым. Я прошлась аккуратным взглядом по его лицу с напряженно выпирающим желваками, мазнула им по чуть прищуренным глазам, вернулась к губам и спустилась ниже — туда, где из тугого ворота белой рубашки проглядывала бледная кожа замершей в напряжении шеи. Он наблюдал за мной, молча позволив себя рассматривать. Я взглянула на руку, всё так же сжимавшую рукоять трости. Он была так напряжена, что побелели костяшки пальцев. К нашему столику подошла бариста—официантка и принялась выкладывать с подноса мой заказ. И, как ни странно, заказ Каменнолицего. Делала она это вдумчиво, не спеша, время от времени поглядывая на меня из-под ресниц, будто чего-то ожидая. — Вы закончили? — холодно поинтересовался у нее Жаров, когда перед ним «нарисовалась» такая же белая чашечка, как и моя, но не с кофе, а с чаем. Зеленым. — Почти, — помолчав, ответила она, передвигая тарелочку с «Наполеоном» с места на место, словно никак не могла найти для нее правильное, — Что-нибудь ещё нужно? — с некоторой опаской спросила она у меня. — Нет. Моя собеседница в высшей степени довольна, — ответил за меня Каменнолицый. Девушка стушевалась и даже слегка дернулась от его неприветливо-официального тона, но не отошла от столика, а лишь протянула руку за подносом, который на него поставила. — Все в порядке? — снова спросила она у меня. И услышала раздраженное Жаровское: — В полнейшем, милочка. Я не съем вашу гостью. Можете быть уверены. Хотя… — добавил он и усмехнулся: — Все будет зависеть от того, насколько полезной она окажется. Можете быть свободны. Мне бы было попросить девушку о помощи, но я сидела как замороженная салака и продолжала молчать. — Можно вас на секундочку, — обратился к официантке посетитель, сидевший за соседним столиком. Девушка улыбнулась мне, понимающе, как союзнику. Подхватила свой поднос и не спеша отошла от нашего столика. — Я не получил ответа на свой главный вопрос, — напомнили мне, стоило нам снова остаться на своих местах вдвоем. — Нельзя вспомнить то, чего не знаешь, — резонно ответила я, освежив в памяти его вопрос об отце. И помолчав, добавила, разглядывая кусочек тортика на такой же, как и чашка, белой тарелочке. — И всё же я кое-что освежила в памяти. И именно благодаря вашим неустанным усилиям… по раскопкам в моей бедной голове. — Что именно? — с интересом откликнулся он. — Ваш портсигар! — выдала я. Тон моего голоса помимо воли прозвучал обвиняюще. — Это вы были тогда под аркой! — продолжила я, стараясь четко выговаривать слова. В горле резко запершило и возникла какая-то преграда. Может, я его всё же застудила, прохлаждаясь на морозе? Как бы то ни было, слова мои каким-то образом стали цепляться за нее и приходилось прикладывать усилие, чтобы их произнести. И это усилие отразилось на голосе: он стал на пару тонов тише. — К чему в тот день был весь ваш маскарад? Может к тому, что именно вы подстроили взрыв маминой машины? — уже с явной хрипотцой закончила я. Чашка с чаем дрогнула в его правой руке. Левая ладонь продолжала удерживать трость в вертикальном положении. Черный набалдашник посеребрённой красавицы, в который я вонзилась взглядом, чтобы избежать прямого контакта с глазами собеседника, казалось, врос в пол. Чашка Жарова опустилась на стол, звонко зыкнув об его накрахмаленную белую поверхность, и только чудом не раскололась. Скатерть под ней всё же приобрела зеленоватый окрас. В ответ на мой вопрос не прозвучало ни слова, но пристальный взгляд моего собеседника вдруг закружил голову — не спасло даже то, что я теперь уперлась взглядом в эту его белую чашку на столе и в пятно под ней. В ушах вдруг загудело, словно они наполнились целым роем жалящих пчёл. Причем, пчелы эти будто летали не рядом — они копошились прямо в ушах и резво бились в барабанные перепонки, раздирая их оглушающе громким жужжанием. Перед глазами на какие-то мгновенья «ожила» кофейня и поплыла, прямо со столиками, посетителями, восседающими за ними, и окном с огоньками тонкой гирлянды, мерцавшими по всему периметру его рамы. Мне вдруг так захотелось заглянуть прямо в глаза моего настойчивого собеседника. Это иррациональное желание поразило остротой и неизбежностью. Будто ничего в моей жизни сейчас не было важнее того, чтобы удостовериться в цвете их радужки. Это наваждение росло как снежный ком, мгновение за мгновением становясь всё сильнее и сильнее и вскоре превратилось в настолько невыносимо сильное, что я против собственной воли оторвала взгляд от тарелочки с нетронутым тортиком и подняла его на лицо напротив. Мне показалось, что оно было теперь впритык к моему. Показалось, что лица наши сблизились настолько, что мы сидим сейчас прямо нос к носу друг к другу. Я отчетливо видела угольно черные зрачки напротив. Они виделись мне расширенными, просто огромными. Огромными настолько, что серая сетчатка этих глаз катастрофически неестественно сузилась. Но даже более узкая — она поражала меня красотой. Красотой, которую, я бы назвала зловещей. Потемневшая, она словно вмиг окуталась туманом, будто ненастное небо перед бурей. Эта мутная, слабо подвижная субстанция вокруг расширенных зрачков вдруг напомнила мне остатки киселя из черники, который я часто пила в детстве. Кисель, всегда остававшийся на донышке моей любимой беленькой чашечки. Я отчего-то любила черпать со дна его мутную жижу чайной ложечкой: зачерпну и разглядываю сероватую жидкость с редкими мелкими пузырьками, плавающими в слабо-розоватых сполохах. «А ведь в пятницу в сквере этих всполохов в его глазах не было, — отчего-то припомнилось мне, — Был только стальной блеск. В объектив камеры я тогда хорошо это разглядела», — вяло закопошились мысли в моей, гудевшей от напряжения голове. — Не знаю, — в навалившейся ватной тишине, ни с того ни с сего послышался мой собственный голос. Он прозвучал негромко, слабенько, немного сонно. Самого вопроса, как ни странно, я не расслышала. Уже не так внимательно глядя в «кисель» напротив, я принялась раздумывать, каким был вопрос и почему я отвечаю на него, если не слышала. Ворох этих мыслей еще больше отвлек от «киселя», словно сбив настройки. С огромным трудом, но я смогла выбраться из капкана взгляда напротив. Я опустила глаза на свою, оставшуюся нетронутой чашку с капучино, разочарованно вздохнула исчезнувшей пеночке и зажмурилась. — Открой глаза! — прогремел приказ в самой глубине моей бедной головы. Вот его-то я расслышала вполне отчетливо. Голос, его отдавший, был настойчив, но прозвучал слабыми раскатами грома, прокатившимися из одного моего жужжащего уха в другое. Будто гроза уже ушла и были слышны лишь ее отголоски. Я понимала, что происходит что-то странное, неправильное. Но покончить с этим почему-то была не в состоянии. Я приняла это за собственную слабость и остро почувствовала себя марионеткой в руках могущественного кукловода. Это угнетало, способно было лишить воли. Вдруг в самой глубине меня зародился протест, ведь манипуляций над собой я с детства терпеть не могла. Сколько себя помню, всегда этому внутренне сопротивлялась. Сидеть в кресле стало совсем неуютно. Я дернулась, скорее инстинктивно, как от ощутимого удара шокером — шокером своего, достигшего апогея недовольства. Напряглась и почувствовала острую боль в ладони. Сгруппировав натруженные недавней тренировкой мышцы — все до единой, которые еще были в состоянии напрячься, ощутила жуткую ломоту во всем теле. Эта боль привела в чувства — скинула с меня пелену из чего-то навязчиво-сковывающего, неприятно влажного, похожего на липкую паутину. Пальцы, которыми я с такой силой сжимала чайную ложечку, что погнула ее, стали влажными, скользкими, как и все тело под свитером. Ложка выпала из них со звоном, показавшимся мне оглашающим. Но этот звон словно известил, что мучения позади. И я воспряла духом. Пару раз качнула головой из стороны в сторону, чтобы размять мышцы шеи, и распахнула глаза. В этот момент мимо моего столика проходила всё та же официантка с очередным заказом для посетителей. Всё произошло неожиданно. Видимо, поскользнувшись, девушка накренилась в сторону Жарова и как-то неуклюже подбросила поднос. Содержимое всех трёх чашек с кофе полилось на мужчину, а чашки полетели на пол и со звонким звоном раскололись на тысячи осколков. Потеряв дар речи, я смотрела, как мой собеседник вскочил со стула. Трость с агрессивно выпирающим клювом орла неуклюже крутанулась в его ладони и выпала из рук. Теперь она сиротливо лежала на полу у его ног. Каменнолицый накренился над столом, за которым мы сидели, и оперся о него подрагивающими ладонями обеих рук. По его лицу и шее струйками текла жидкость, окрашивая белоснежный ворот рубашки и лацканы пиджака в черно-бурый цвет. На скатерти образовались кляксы безобразной формы. — Прошу прощения! — воскликнула девушка. Она подбежала ко мне. Схватила за руку и потянула за собой. — Пойдёмте! Скорее! — торопила она, а я на ватных непослушных ногах брела за нею, постоянно оглядываясь на согнутую спину Каменнолицего. Посетитель, сидевший за соседним с нашим столиком, уже подавал ему трость. Тот ухватился за нее и распрямился. Моя спасительница неслась мимо барной стойки, таща меня за собой. Вскоре мы вошли в полутёмное подсобное помещение. Сердце колотилось так, что ещё чуть-чуть — и выпрыгнет из груди. Девушка протянула мне стакан воды. Сделав глоток, я наконец почувствовала, что успокаиваюсь. — Полезной ему не оказались? — с усмешкой спросила девушка. — Видимо, нет… Вы же специально облили его кофе? — уточнила я, обретя дар речи. — Да, — не стала отрицать она. — Захотелось вам помочь. Заметила, что вам… неприятна его кампания. — подбирала слова сотрудница кофейни. — В подобной ситуации как-то оказалась и я, но мне никто на помощь не пришёл. А потом случились проблемы… — Спасибо вам, — поблагодарила я баристу и огляделась по сторонам. — Мне жаль… Вы справились со свалившимися проблемами? — Теперь да, — с улыбкой ответила девушка. Мое патологическое любопытство взыграло не на шутку. Так захотелось расспросить ее: что же тогда с ней случилось, но моя собеседница явно не собиралась развивать эту тему. — Ну вот… из-за меня у вас будут новые неприятности, — вздохнув, посетовала я. — Вы можете потерять работу… — Это уже не важно. Сегодня я отрабатываю здесь последний день. — Почему? — тупо спросила я и получила ответ: — По разным причинам. Извините, должна идти. Мне нужно закончить смену. — Да, конечно. — Вы можете тут подождать, пока он уйдёт. А можете пройти прямо по коридору и выйти ко входной двери, минуя зал. Сейчас я принесу вашу дубленку. — Хорошо… Девушка вышла, а я притаилась за шторой. Меня всё еще потряхивало, ноги гудели, как тоннели, по которым во весь опор неслись поезда. Я аккуратно выглянула из-за шторы и заметила пальто Каменнолицего. Оно висело рядом с моей дубленкой. Моя спасительница находилась за стойкой и колдовала над очередным заказом, видимо, получив распоряжение от администратора, с виноватым видом обхаживавшего Жарова. 'Надо дождаться, когда он заберет свое пальто, — решила было я, но… Каменнолицый и не собирался этого делать! Жаров вдруг обернулся в мою сторону и стало ясно, что он меня заметил. Устало прикрыв глаза, он отложил на «наш» столик ворох салфеток, которыми промокал лицо и лацканы пиджака. Прихватил трость, стоявшую под наклоном к столу, зацепившись за его край острым клювом орла, видимо, чтоб не упала на пол, и направился прямо на меня. За ним засеменил расстроенный администратор, что-то без конца бубнивший ему в спину. Заметив, как Жаров приближается ко входу в служебное помещение, я понеслась вдоль по темному коридору. На то, чтобы забрать дубленку времени уже не оставалось. Добежав до его конца, свернула вправо и очутилась в зале кофейни, прямо напротив входной двери. Я толкнула ее что было сил и вылетела на самый мороз. Перед глазами все плыло, то ли от перепада температуры, то ли от стресса, то ли от слез, катившихся по щекам и оставлявших на них корочки из вмиг промерзавших «ручейков». Очутившись на крыльце заведения, я поймала ртом ледяной воздух улицы. Он с болью ворвался в легкие и заставил зажмуриться. Сделав ещё несколько шагов вперед, я распахнула веки и уперлась взглядом в черный внедорожник. Он стоял прямо напротив меня, так близко, что я, от неожиданности хаотично взмахнув рукой, коснулась его поверхности хай класса вмиг продрогшей ладонью. Стекло у водительского сидения приспустилось и прозвучал приказ: — В машину! Быстро! Я проморгалась от слез и вгляделась в лицо водителя, видневшееся за приспущенным стеклом окна. На меня чуть недовольно смотрели льдисто-синие сосредоточенно-холодные глаза знакомого лица. Лица Гринёва — правой руки Орлова. Стуча зубами, дрожащими пальцами я ухватилась за ручку двери. Не без труда открыла ее, юркнула на заднее сидение и окунулась в спасительное тепло салона. — Тттам Кккаменнолицый, — заикаясь сообщила ему я, — Тто есть Жаров. Водитель кивнул и спросил: — Вы почему выбежали без верхней одежды? — Ннне было вввремени, — прошелестела я севшим голосом, — Он шшел за мной. Я иссспугалась… — И вдруг меня осенило: — Хоття… мможет и не за ммной ввовсе… Мможет он шшел в пподсобку, чттобы привести ссебя в ппорядок… — А что с ним не так? — Его облили ккофе. — Вы? — Ннет, нашлись ддругие. Но, ппожалуй, и я не отказалась бы, — заикаясь, призналась я, взглянув в сосредоточенное лицо водителя, отражавшееся в зеркале заднего вида. — О чем говорили? Я потерла щеки, горевшие теперь огнем, всё еще замерзшими ладошками, подула на них, чтобы согреть, и принялась неистово тереть ими друг о дружку. С ответом меня не торопили. Молча прибавили обогрева и повернулись ко мне лицом. — О ппапе, — запоздало бросила я в ответ и опустила глаза на свои подрагивающими коленки, обтянутые утепленными джинсами—skinny fit, — Он его ищщет. — Что вы ему ответили?