– Нет, конечно. – Где именно на севере она жила? – Она работала на временной ставке учителя на Лофотенах. – Когда? – В конце шестидесятых. – А с ее сыном, Свейном, вы когда-нибудь виделись? – Она же притащила его сюда, когда он был еще маленьким, после того как сказка с женатым закончилась. – И они жили здесь? – Да. В родительском доме они жили полтора года, до самой смерти отца. И тут она вдруг собрала вещи, оставила маму, свалила всю работу на меня. После всего, что они для нее сделали! – Какой он был? Свейн, будучи малышом? – С утра до вечера держался за ее юбку. Не мог даже спать в своей комнате. Постоянно вис на ней. Он не выносил, когда кто-то еще привлекал внимание матери, а она была слабой, не умела его воспитывать. – Вы со Свейном вели тяжбу по поводу раздела имущества вашей сестры? – Мы просто посчитали, что музыка сестры умерла вместе с ней, и ее следовало похоронить навеки. Но даже для этого ее сын не смог найти места в своем сердце. – Он приезжал сюда, помнишь? – доносится голос ее мужа из гостиной. Тетка Борга резко начинает тяжело дышать и креститься. – Да, подумать только. Даже могила матери не была святыней для этого человека. – О чем вы? – Да он же украл ее надгробный камень. – Прошу прощения? – Наш пастор пришел к нам и рассказал, что надгробие Сольвейг пропало, кто-то приходил и рылся в ее могиле. Все цветы и… и… – она глотает ртом воздух и с грустью смотрит в безоблачное небо над нашими головами. – Откуда вы знаете, что это он? – А кто это еще мог быть? – возмущенно спрашивает тетка Борга. Я спешу сделать глоток кислого лимонада и выдавливаю улыбку. – Ммм, – говорю я и делаю еще глоток. – Я имел в виду, что с точки зрения полиции всегда важны точные наблюдения, пусть мы и знаем наверняка, – я кладу руку себе на грудь, – в сердце, где добро, а где зло. Гунхильд делает глубокий вдох. – Да, да, – кивает она. – Он же хотел, чтобы ее кремировали, – слышим мы голос ее мужа из гостиной. По радио доносится проповедь, где говорят о связи между спасением и денежными подарками. – Да, подумать только, – говорит она и расстроенно качает головой. – Чтобы его родную мать сожгли, а прах развеяли у подножья какой-то там горы. И что самое ужасное, он еще смеет сюда звонить – после всего, через что мы прошли. О, боже милостивый, – ахает она. – Он вам звонил? – ошарашенно спрашиваю я. – Вчера. Я думала, вы поэтому приехали. Чтобы… – Вчера? Откуда он звонил? – Не знаю. Он сказал, что хочет поговорить с Одд… Наконец ее муж складывает газету и приглушает звук радио. – Он хотел поговорить о своей матери, – объясняет он. – О небесах и рае. – А это не одно и то же? – Я кошусь на Миллу, и она слегка пожимает плечами. – Я скажу вам честно, – начинает дядя Борга и раскачивает кресло-качалку. – Сегодня ты попадешь ко мне в рай, обещал Иисус раскаявшемуся преступнику, распятому на кресте рядом с ним. – Он раскачивается еще быстрее, вцепившись руками в подлокотники. – Но рай, который упоминал Иисус, не на небе, – говорит Гунхильд и кивает мужу. – Господь желает, чтобы его дети отправились в Новый Иерусалим – туда, где находится божий трон, Господь хотел бы жить там с нами вечно, – добавляет он. – Но только нам решать, только сила нашей веры определяет, где находится наш дом. – Значит, Свейн хотел узнать, где его мать – на небесах или в раю, – заключаю я и обращаюсь к дяде Борга, сидящему в гостиной. – И что вы ответили? Он долго смотрит на меня, раскачиваясь в кресле вперед-назад. – Что Сольвейг умерла до того, как получила избавление от грехов. Поэтому Господь решает, будет ли она жить на небе или в раю. – Он боится, – вставляет тетя Борга. – Боится чего? – с любопытством спрашиваю я. – Остаться один, – продолжает дядя Борга. – Свейн знает, что его никогда не пустят на небо, потому что люди, которые не взрастили своей веры больше, чем с горчичное семечко, при жизни, в лучшем случае проведут загробную жизнь в раю, не попав на небо. – Сольвейг рассказывала, что он изменился после того, как опять заболел. – Гунхильд складывает руки на столе и переводит взгляд с меня на стаканчик с лимонадом передо мной. – Заболел? – я сжимаю зубы и делаю еще глоток горького лимонада. – Он болел? – Да. В молодости у Свейна была опухоль мозга. – Она спешит долить лимонада в мой стакан и продолжает. – Ее удалили, и он выздоровел. Когда Сольвейг звонила, она рассказала, что Свейну опять стало хуже, и она отвела его к врачу, который нашел новые опухоли. Рак распространился. – Когда он позвонил, я сказал, что ему нужно попросить об избавлении, и он исцелится в царстве Божьем, как только подтвердит свою преданность Богу, – говорит дядя из гостиной. – Исцелится? – Пламя святого духа божьего может выжечь рак, так же, как оно выжигает вирусы и бактерии. Даже если нервы, клетки или плоть мертвы, их можно исцелить, если они находятся в божьем месте. – И что он на это ответил? – Он сказал, что сначала ему нужно знать, где находится мать. – говорит Гунхильд, вздыхая. – Наверное, это лучшее, на что можно надеяться, учитывая обстоятельства. – На что? Она благоговейно улыбается. – На то, что ему разрешат снова с ней встретиться. – В раю? – спрашиваю я. Она складывает руки и кивает. – Но не на небесах? Гунхильд Борг продолжает улыбаться, сильнее сжимая руки. – Нет. Не на небесах. В гостиной ее муж возвращается к чтению газеты, прибавляя звук радио и снова толкая кресло-качалку. Глава 81 Когда мы с Миллой сидим в аэропорту Кристиансанна, звонит Кенни. У него такой голос, словно он только проснулся, хотя уже вечер. – Выяснил что-нибудь еще? – Ага, – довольно отвечает Кенни. – И что же? – Мать Борга в молодости жила на севере Норвегии. Там у нее был молодой человек, говорят, именно там она и забеременела. – Я знаю, – отвечаю я. – Мы только что общались с сестрой матери Борга. Теперь я понял, почему он так торопится завершить свой проект. Борг болен, и жить ему осталось недолго. Возвращайся домой. Нужно все обсудить. Думаю, Боргу удалось вернуться в Норвегию, нам нужно… – Я не в Свольвере, – говорит Кенни. Милла сидит неподалеку от меня и работает на ноутбуке. Наши взгляды встречаются, пока я говорю с Кенни. Она криво улыбается, склоняет голову на плечо и смотрит в ожидании моей реакции. – Я в Осло, – продолжает Кенни, а я отворачиваюсь от Миллы и иду к окнам, выходящим на промзону. – Что? Почему?