– Насвистывать. Фрэнк повернулся к ней, его голубые глаза смотрели бесхитростно. – Конечно. Извини, chère. Но тишина оказалась еще хуже. Мириэль отодвинула свой стакан на дальнюю часть стойки. – Фрэнк, я… Прибытие почты прервало ее попытку извиниться. – Привет, – сказал почтальон, кладя на прилавок толстую стопку писем, журналов и каталогов рядом с двумя упакованными в бумагу пакетами. Она схватила письма и просмотрела каждое в поисках своего имени, кидая чужие в беспорядочную кучу, чтобы Фрэнк мог их рассортировать. Чем меньше конвертов оставалось, тем сильнее ребра сжимали ей сердце. Дойдя до конца, она беспорядочно разложила наполовину разобранные письма по прилавку и просмотрела еще раз. – Mais! – произнес Фрэнк. Она знала, что ему нравилось складывать их в аккуратные стопки в алфавитном порядке – буквы «А» на одном конце прилавка, буквы «Z» на другом, и все они обращены в одну сторону. – Я закончу через секунду. Однако для Мириэль Уэст ничего не было. Потом она вспомнила, что Чарли должен был использовать ее дурацкое имя в Карвилле. Она снова просмотрела корреспонденцию, играя с Фрэнком в перетягивание каната с последним письмом, пока не убедилась, что и для миссис Полин Марвин тоже ничего нет. – Прости, – промямлила она, возвращая конверт, который теперь был загнут по краям и слегка порван. – Просто я жду… – Жар пробежал по ее коже из-под воротника платья и поднялся к щекам. – Для меня это не ново, – ответил он. Она помогла ему сложить и расправить письма, расстроенная молчанием Чарли. После того как журналы, конверты и каталоги были аккуратно разобраны, Мириэль помедлила у стойки. – На самом деле ты здорово насвистываешь. Я просто сегодня не в духе, – призналась она. – Хочешь поговорить об этом? Мириэль покачала головой. – Но я бы не возражала против другой мелодии. Фрэнк улыбнулся и снова начал насвистывать, более быструю и веселую песню. От этих воздушных нот настроение Мириэль заметно улучшилось. Завтра от мужа придет письмо или посылка, и она посмеется над тем, какой безумной была сегодня. Она прослушала эту песню и половину другой. Уже повернулась, чтобы уйти, однако ее взгляд привлекла обложка журнала. Она смахнула в сторону стопку писем, лежавших поверх него. Picture-Play. На нее смотрело знакомое молодое лицо. Вилма. У нее всегда получались прекрасные фотографии. Под основным заголовком – «У мисс Бэнки это есть. А у вас?» – следовало еще несколько. Последняя строчка, та, которая привлекла внимание Мириэль, гласила: «Жена ведущего актера Чарли Уэста отправлена в приют для душевнобольных». Легкие Мириэль замерли на середине вдоха. Ее глаза во второй раз пробежались по каждому слову. В третий раз. Четвертый. Она схватила журнал, прижала лицо Вилмы Бэнки к своей груди и выбежала из столовой. Глава 25 На следующий день Мириэль пришла в перевязочную клинику пораньше, надеясь, что суета, связанная с раскручиванием бинтов, сменой воды в тазиках и мытьем ног способна отвлечь ее от ужасных слов, которые она прочитала накануне. Если она не будет осторожна и внимательна, она может содрать у пациента кожу вместе с бинтами или разбередить заживающие раны. Конечности многих пациентов лишены чувствительности из-за болезни, поэтому они не смогут предупредить, что она причиняет им боль. Однажды, на второй день пребывания в клинике, она посмотрела вниз после того, как очистила ноги женщины от старой, превратившейся в корку мази, и обнаружила, что вода в тазу окровавлена от слишком усердного мытья. Однако сегодня ей потребовалось больше, чем обычно, усилий, чтобы сосредоточиться. Она чувствовала себя на взводе и постоянно задыхалась, словно ее легкие не полностью расправились после вчерашних событий. По мере того, как разгоралось утро, в клинике становилось жарко и многолюдно. В воздухе пахло бельем недельной давности, а униформа Мириэль липла к коже. Но в кои-то веки она спрятала свои тревоги за улыбкой и принялась за работу. Распутать повязку, вымыть ноги, принести еще мази из шкафа, еще бинтов, еще мыла. Пригнуться, встать, поспешить к бункеру. Только после обеда суета в клинике замедлилась. Волосы Мириэль растрепались, а влажный фартук был запачкан остатками мази и кровью. Она прислонилась к стене перед открытым окном и откинула голову назад, надеясь глотнуть свежего воздуха и прохладного ветерка. – Надеюсь, я пришел не слишком поздно, сеньора, – произнес чей-то голос. Мириэль подняла голову. Улыбка, которую она вымучивала весь день, на этот раз появилась на ее лице без усилий. – Конечно, нет, Гектор. Садитесь. Я принесу немного теплой воды. Она сняла бинты и помогла ему опустить ноги в таз, чтобы они отмокли. Узелки, усыпавшие его ноги, словно горная гряда, теперь съежились, язвы покрылись коркой. Даже длинная рана, которую он получил в Аризоне, наконец-то срослась. Ее следующий вдох дался легче, чем предыдущий. Каждый раз, пока она работала, через перевязочную проходило так много пациентов, что было трудно отличить одно заболевание от другого. Отсутствующие пальцы на ногах, кровоточащие очаги и инфицированные раны, которые так ужасали ее вначале, больше не заставляли ее вздрагивать или ронять челюсть. Одним становилось лучше, другим – хуже, и, несмотря на аккуратное разбинтовывание и нежное мытье, несмотря на все мази и лекарства, которые применяли сестры, Мириэль никогда не была уверена, что все это дает положительные результаты. Однако у Гектора они были заметны. И Мириэль своими мелкими, монотонными заботами в этом помогла. Странное чувство овладело ею. Приятное и бодрящее. – Твои ноги выглядят намного лучше. – Si, – согласился он. – Каждый мой шаг причинял боль. Теперь я чувствую себя так, будто мог бы участвовать в гонке и победить. Он посмотрел поверх ее головы в окно, и она заподозрила, что он думает о пустыне Юма и о том, что теперь смог бы противостоять тем бессердечным железнодорожникам. Тем не менее, какими бы здоровыми ни стали его ноги, у них все еще было бы преимущество в виде молодости или повозки. На что надеяться, если можно победить болезнь, но не ненависть и остракизм? Приятное чувство исчезло так же быстро, как и появилось. Она вытерла глаза рукавом блузки, хотя несколько слезинок проскользнули мимо и упали в таз, вызвав рябь на поверхности воды, как дождь на озере. – Эй! Что случилось, сеньора? – Пустяки. – Она посмотрела на него и попыталась снова улыбнуться. – Вы, должно быть, скучаете по своей семье. Расскажите мне о них. О своих девочках. Мириэль поколебалась, затем выпрямилась и вытерла руки чистым уголком фартука. – Эви семь лет, и она такая милая девочка! А Хелен в эту пятницу исполняется четырнадцать месяцев. Она рассказала Гектору о любознательности Эви, о том, как каждый день, с тех пор как ей исполнилось два года, у нее возникали все новые вопросы. Ей нравились бабочки, дождевые черви и морские анемоны, которых они находили на берегу после прилива, так же сильно, как ее куклы. Она рассказала ему, что у Хелен карие глаза Чарли и что она начала смеяться и ползать раньше других ее детей. – Полагаю, она так же рано произнесет первое слово, – сказала Мириэль. Однако скорее всего, не слово мама. Она не рассказала Гектору о Феликсе. Или как много раз за месяцы, прошедшие после его смерти, она снимала Эви со своих колен и отправляла ее играть в детскую, или как, услышав плач Хелен, ждала, пока няня ее успокоит. Гектор вздохнул, как ей показалось, думая о своих собственных детях. Детях, которые выросли, желая ему смерти. – А ваш муж? – спросил он через мгновение. – Он, должно быть, скучает? Или нет? Ее захлестнула новая волна слез. Окинув комнату затуманенным взглядом, дабы убедиться, что в пределах слышимости больше никого нет, она сказала: – Эта чертова желтая пресса! Кто-то сказал этим сплетникам, что меня отправили в сумасшедший дом. Чарли, должно быть, ужасно смущен. И что он может возразить? Правда еще хуже. Гектор вытащил из кармана носовой платок и протянул ей. – Вы думаете, это может повредить его карьере? – Вспомни о Роско Арбакле[49] или Мейбл Норманд[50]. После скандала их карьера уже не была прежней. – Но мы говорим о безумии. Не об убийстве. – В Голливуде это почти одно и то же. – Она промокнула глаза и высморкалась, слишком смущенная, чтобы признаться, что собственная репутация волновала ее не меньше, чем репутация Чарли. Независимо от того, как быстро ее вылечат или освободят, она никогда не сможет рассказать людям правду о том, где она была. Поэтому они будут считать ее сумасшедшей, шептаться, хихикать за ее спиной и показывать пальцем. Любимая светская львица Лос-Анджелеса, которая потеряла рассудок, была увезена в смирительной рубашке и – ах! – заключена в обитую войлоком камеру. Ее друзья, если она вообще могла назвать их друзьями, будут держаться на расстоянии. Соседи в Хиллз дважды подумают, прежде чем приглашать их на вечеринки. Специалисты по рекламе в Paramount запретят ей посещать премьеры Чарли, чтобы разговоры о ее безумии не омрачили дебют картины. Она сунула носовой платок Гектора в карман, пообещав вернуть его, как только постирает, и схватила полотенце, чтобы вытереть ему ноги. Медленно и осторожно промокая их, она пыталась возродить радость, которую испытывала раньше, видя, что его раны так хорошо затягиваются. Когда она закончила, он положил руку ей на плечо и сжал. – Lo siento[51], сеньора. Когда-нибудь это тоже останется позади. – Он посмотрел вниз на свои заживающие ноги. – Но помните: мы не сможем выжить без надежды. Глава 26 На протяжении следующих нескольких дней Мириэль пыталась не забыть слова Гектора. Если он, человек, потерявший все из-за этой болезни, до сих пор способен надеяться, то и она сможет. Каждый день после своей смены в лазарете, клинике или аптеке она шла прямо в столовую, мысленно настраиваясь прочитать в письме Чарли про слухи о ее безумии. Станут ли они последней каплей? Будет ли он винить ее и в этом? Что бы он ни сказал, какой бы ущерб ни причинила эта история, она загладит свою вину перед ним. И она каким-то образом восстановит свою репутацию. В эти лживые сплетни несложно поверить. После смерти Феликса она была такой грустной, такой безразличной… Легко предположить, что за этим последует нервный срыв. Когда она вернется из Карвилла, она без труда покажет, что осталась прежней: веселой и безмятежной. Мало-помалу история померкнет. Вместо нее обязательно разразится новый скандал с кем-то еще. Люди, возможно, и не забудут, но их интерес ослабеет. По крайней мере, таким образом она собиралась убедить Чарли, когда прошло еще три дня без письма. После ужина она принесла свою коробку с канцелярскими принадлежностями в гостиную, сняла колпачок с ручки и приготовилась писать. Казалось совершенно архаичным, что в колонии не было телефона. Куда проще обсудить этот вопрос, позвонив Чарли, имея возможность определить степень катастрофы по его голосу. Она слышала, что аппарат находился в кабинете доктора Росса в большом доме. Но ей пришлось бы прокрасться мимо живой изгороди и проникнуть внутрь, попытайся она им воспользоваться. Вполне осуществимый вариант, если бы сестры не жили на втором этаже. Стоило сестре Верене заметить за изгородью хотя бы пальцы ее ноги, и Мириэль могла бы считать, что ее работа в больнице закончена. Ей было очень интересно, как живут сестры. Выглядят ли они также или снимают свои огромные шляпы и распускают волосы, как только поднимаются по лестнице? Проводят ли они свои свободные часы, стоя на коленях в молитве, или рисуют, вяжут, или даже играют в карты, как обычные женщины? Конечно, трудно представить сестру Верену за карточным столом, играющую в червы или рамми. И уж совершенно невозможно представить, как она затягивается сигаретой и повышает ставку в азартном покере. Мириэль усмехнулась этим мыслям. Страница перед ней все еще была пуста. Она написала несколько строк, зачеркнула их, начала снова. Еще несколько строк, и ее ручка остановилась. Лучше просто взять новый лист. Она скомкала бумагу и отбросила ее в сторону. Ее ноги, все еще заживающие от нарывов и поражений, возникших после реакции на йодид, зудели, и она засунула их под стул, чтобы не чесаться, пока пишет.