— «Не согрешив, покаяться нельзя. Мой муж покается. И станет лучше. Гораздо лучше, через грех пройдя»,[1] — ответила она Уве в тот вечер, когда, впервые ужиная с ней, он признался, что обманул ее, сказал, что служит в армии. Тогда она не рассердилась. Потом, естественно, сердилась на него без счета, но не в тот раз. А он за все пройденные вместе годы больше ни единожды не солгал ей. — Кто это сказал? — поинтересовался Уве, косясь на тройные редуты столовых приборов, выложенные перед ним на столе, будто кто открыл перед ним каптерку со словами: «Выбери себе оружие». — Шекспир, — ответила Соня. — И как он, ничего? — спросил Уве. — Волшебный, — с улыбкой кивнула Соня. — Из Англии. — Не нашенский, что ль? — пробубнил Уве в салфетку. — Не наш, — поправила Соня и ласково положила свою руку на его. Прожив с ним вместе без малого сорок лет, Соня помогла осилить тома сочинений Шекспира не одной сотне труднообучаемых учеников с дислексией и дисграфией. За все это время Уве, как она ни билась, не прочел ни строчки. Зато, как только они заселились в новый дом, Уве несколько первых недель каждый вечер что-то мастерил в сарае. А смастерив, поставил в гостиной книжный шкаф такой красоты, что Соня только ахнула. — Где-нибудь же нужно их хранить, — пробормотал Уве, расковыривая концом отвертки ранку на большом пальце. Она забралась к нему на руки и сказала, что обожает его. Он только кивнул. Только раз она спросила его, откуда эти ожоги на руках. И потом сама додумывала, восстанавливая по кусочкам историю о том, как ее муж лишился родительского дома, потому что из Уве ей удалось вытянуть лишь несколько односложных ответов. По крайней мере, она выяснила, откуда взялись шрамы. И теперь, спроси кто из подружек, на что ей сдался этот Уве, Соня отвечала, что большинство мужчин бежит от пожара. А Уве бежит на пожар. Уве по пальцам одной руки мог сосчитать, сколько раз встречался с ее отцом. Тот жил далеко на севере, в лесной глухомани: при взгляде на топографическую карту создавалось впечатление, что старый хрыч нарочно поселился так, чтобы быть подальше от человеческого жилья. Мать Сони умерла при родах. Больше женщин отец в дом не приводил. «Ништо, есть у меня жонка. Да токмо из дому отлучилась», — изредка фыркал он, если кто в его присутствии набирался смелости поднять соответствующий вопрос. Соня перебралась в город, поступила на филфак. Отец страшно возмутился, когда она предложила забрать его к себе. «Оно мне нать? Там, поди, люди всяки!» Слово «люди» в его устах звучало как ругательство. Ну, Соня и оставила его в покое. Раз в неделю навещала его, раз в месяц он сам доезжал на грузовичке до бакалейной лавки, а больше ни с кем не водился, только с Эрнестом. Эрнест этот был беспородный котяра, причем огромного размера. Девочкой Соня могла бы скакать на нем, как на пони. Кот заглядывал в избу, когда заблагорассудится, но жить не жил. А где жил, про то никому не ведомо. Соня назвала его Эрнестом в честь Эрнеста Хемингуэя. Отец ее книги в руках не держал, но когда дочка, пяти лет от роду, самостоятельно освоив грамоту, взялась за чтение газет, отец, даром что дремуч, и тот смекнул, что с этим надо что-то делать. «Не след робятенку гамно читаць, не то умом тронется», — заявил он, подводя дочку к столу в сельской библиотеке. Пожилая библиотекарша могла лишь в общих чертах догадываться о смысле сказанного, однако согласилась, что, спору нет, особый дар у девочки и впрямь налицо. На том они с библиотекаршей и порешили — с тех пор к ежемесячным поездкам в бакалейную лавку добавился поход в библиотеку. К двенадцати годам Соня прочла все имевшиеся там книги, каждую — не менее двух раз. Любимые же, как, например, «Старик и море», читала столько раз, что сбилась со счету. Итак, Эрнест стал Эрнестом. Но так и остался ничьим. Разговаривать он не разговаривал, зато любил ходить с отцом на рыбалку. Отец уважал кота за эти качества, а потому, вернувшись домой, по-братски делился с ним уловом. Когда Соня впервые привела мужа в старую лесную избушку, Уве с отцом, уткнувшись в свои плошки, добрый час, точно глухонемые, молча сидели друг против друга, меж тем как она пыталась завязать хоть какое-то подобие цивилизованной беседы. Ни тот ни другой мужчина не могли взять в толк, на что ей сдалась эта беседа, но оба сидели — делая одолжение единственной дорогой для обоих женщине. Оба, каждый со своей стороны, намедни громко и долго кобенились, противясь смотринам, но напрасно. Сонин отец заранее настроил себя против юнца. Знал отец про него только то, что тот живет в городе и, со слов Сони, терпеть не может котов. Уже двух этих недостатков, по мнению Сониного отца, было предостаточно, чтобы забраковать ее нового кавалера как человека в высшей степени ненадежного. Кавалер же, в свою очередь, вообразил, будто его ждет что-то вроде собеседования с начальником отдела кадров, а собеседник из него, по чести сказать, был не ахти. Вот почему, стоило Соне умолкнуть (даром что щебетала она, почитай, без передышки), в избе тотчас воцарялась такая тишь, на какую, пожалуй, способны только два мужика, один из которых ни за что не желает разлучаться с дочкой, а другому пока невдомек, что именно ему уготована участь разлучника. Под конец Соня не выдержала — незаметно пнула Уве пониже колена под столом, чтоб не молчал. Уве, оторвавшись от плошки, оторопело уставился на Соню — уголки ее глаз нервно подергивались. Тогда он кашлянул, пошарил глазами по дому, судорожно выискивая, о чем бы таком спросить старика. Одну науку Уве усвоил крепко — если не знаешь, что сказать, значит, надо о чем-нибудь спросить. Вернейший способ: хочешь заставить другого забыть о неприязни к тебе, позволь ему говорить о себе самом. В конце концов Уве догадался выглянуть в окно — взгляд его остановился на грузовике. — Это никак «эль десять»? — ткнул вилкой Уве. — Ну, — буркнул дед, глядя в плошку. — Их на «Саабе» делают, — отрывисто кивнул Уве. — На «Скании»! — рявкнул дед, и в глазах его сверкнула обида. В избе вновь воцарилась тишина, какую и на свете не сыскать, разве только когда сойдутся избранник дочки и ее отец. Уве уткнулся в свою плошку. Соня же пнула пониже колена отца. Старик было рассердился. Но увидев, как дергаются уголки ее глаз, не будь дурак, почел за благо избежать того, что обыкновенно следует за такими подергиваниями. Покашлял из вредности, для виду еще немного поковырялся в плошке. — Мало ль что господин из «Сааба», помахамши мошной, фабрику укупил, — фабрика, она как «Скания» была, так и есть, — негромко буркнул он и, уже не так сердясь, отодвинул ногу чуть подальше от дочкиной туфли. Всю свою жизнь отец Сони ездил исключительно на «сканиях». Других машин не признавал. Но вот, наплевав на годы его непоколебимой верности, «Скания» присоединилась к «Саабу» — такого предательства дед, конечно, простить ей не мог. То ли дело Уве: с того самого момента, как «Скания» объединилась с «Саабом», он вдруг страшно заинтересовался ею. Вот и теперь, жуя картошину, он задумчиво глядел на машину в окошке. — Ну и как она? На ходу? — полюбопытствовал он. — Где там, — буркнул дед и снова уткнулся в плошку. — В этой модели все как есть негодное. Ни одной толком собрать не могут. А в починку поди отдай — механики семь шкур сдерут, — пояснил он, глядя так, словно беседовал с кем-то, кто сидит у него под столом. — Могу глянуть, ежели дозволите, — загорелся вдруг Уве. А Соня впервые за все время их знакомства увидала, как сверкают его глаза. Взгляды обоих мужиков встретились. На мгновение. После чего дед кивнул. Уве коротко кивнул в ответ. Они встали из-за стола — солидно и решительно, как если бы двое сговорились выйти во двор и казнить третьего. Не прошло двух минут, как Сонин отец воротился. Прошел, стуча своей палкой, сел на стул, неизлечимо страдавший жалобным скрипом. Посидев, степенно набил трубку, наконец, кивнув на кастрюли, вымолвил: — Вкусно. — Спасибо, отец, — улыбнулась она. — Ты стряпала, не я, — заметил он. — Я благодарю не за ужин, — ответила она и, собрав плошки, ласково чмокнула старика в лоб, одновременно высматривая во дворе Уве, который как раз нырнул с головой под капот грузовичка. Отец ничего не сказал, лишь негромко фыркнул, встал с трубкой в одной руке, другой взял со стола газету. Направился было в гостиную, на кресло, да замешкался на полпути, встал, опершись на палку. — Рыбачит? — буркнул наконец, не глядя на Соню. — Да вроде нет, — ответила она. Отец кивнул сурово. Тихо постоял еще. — Значица, нет. Ну, не беда, небось научим, — пробормотал наконец, сунул трубку в рот и скрылся в гостиной. Большей похвалы от отца Соня в жизни не слыхала. 17. Уве и кошак в сугробе — Он жив? — заполошно квохчет Парване, подлетает к сугробу (насколько позволяет беременное пузо), заглядывает в дыру. — Я не ветеринар, — говорит Уве. Говорит, впрочем, без ехидства. Просто информирует. А сам изумляется: ну, баба, ну везде поспевает. Только наклонишься глянуть, что там за отверстие в сугробе, будто кошачий лаз, она уж тут как тут. На собственном дворе покоя нет. — Да вытащи же ты его! — кричит она, хлопая Уве варежкой по плечу. Уве, скривившись, сует руки поглубже в карманы. Ему все еще тяжело дышать. — Еще чего, не буду! — отказывается. — У тебя с головой все в порядке? — накидывается Парване. — Да просто мы с котами не больно ладим, — информирует ее Уве, зарываясь каблуками в снег. Тут она разворачивается к нему и смотрит так, что Уве нехотя отодвигается подальше от ее варежки. — Может, в спячку залег? — пытается пошутить он, заглядывая в отверстие. И добавляет: — А нет, так по весне оттает… Когда варежка, взметнувшись, пулей летит в него, Уве отмечает про себя, что мысль встать на безопасном расстоянии была очень и очень благоразумной. Раз — Парване ныряет в сугроб, два — выныривает обратно, держа на худеньких руках промерзшую кошачью тушку. Вид — будто четыре эскимо вмерзли в облезлый шарф. — Открой дверь! — кричит она Уве, уже совершенно выйдя из себя. Уве только крепче упирается каблуками в снег. Нет, правда, начиная этот день, Уве как-то совершенно не планировал впускать в дом полоумных баб с кошаками, о чем как раз и собрался заявить Парване. Но та с кошаком наперевес прет на Уве с такой решимостью, что вопрос только в том, хватит ли Уве прыти отскочить — пройдет она мимо или же насквозь. Знавал Уве баб, которые не слушают, что им добрые люди говорят, но чтобы настолько! Уве снова начинает задыхаться. Борется с желанием схватиться за сердце. Она прет напролом. Он уступает, отходит. Она топает мимо. А заиндевевшая тушка в ее руках, в гроздьях сосулек, будит в памяти целый рой воспоминаний о коте Эрнесте, и те стремительно проносятся по извилинам головного мозга Уве. Глупый, жирный, дряхлый Эрнест — Соня обожала его всем сердцем: при виде зверюги оно билось с такой силой, что положи сверху монетку, и та подпрыгнет. — ОТКРЫВАЙ, ТЕБЕ ГОВОРЯТ! — рычит Парване и кивает Уве так, словно решила вывихнуть себе шею. Уве, точно под гипнозом, выуживает из кармана ключи, будто уже не владея собственным телом. Будто голова его вопит: «СТОЙ! КУДА?!» — а туловище назло ей продолжает идти, словно взбунтовавшийся подросток. — Неси одеяло! — командует Парване и врывается в дом, не разуваясь. Уве замирает на несколько мгновений, пытаясь отдышаться, идет вслед за ней. — Тут же холодина! Ну-ка, включи батареи посильнее! — распоряжается Парване как у себя дома и нетерпеливо машет, веля Уве пошевеливаться, сама же кладет кота на диван. — И не подумаю! — отвечает Уве. Потому как всему есть предел. Застыв на пороге гостиной, Уве размышляет, сказать ли ей, чтоб хотя бы подложила газетку под кошака, или рискованно — снова запустит варежкой. Но когда Парване оборачивается к нему, Уве тотчас понимает, что про газетку лучше и не заикаться. Такой разъяренной фурии он, пожалуй, еще не встречал. — Одеяло у меня наверху, — бормочет он, поспешно отводя глаза, словно вдруг страшно заинтересовавшись абажуром у себя в прихожей.