Собачьим лаем. Уве вслушивается. Звуки стихли, но в следующий миг кошак вопит от боли. Снова лай. Потом истеричный вопль бледной немочи. Уве застыл с блюдцем в руке. Закрывает глаза, старается мысленно отрешиться от этих посторонних звуков. Не может. Вздыхает. Встряхивается. Отвинчивает крышку и высыпает таблетки обратно. Спускается по лестнице. Ставит пузырек на подоконник в гостиной. В окно видит на дорожке между домами бледную немочь. Та бросается к кошаку. Она уже подняла ногу, чтобы со всей дури пнуть кошака в голову, когда Уве отворяет дверь. Увернувшись от острой шпильки в последний момент, кошак ретируется к сараю. Валенок бьется в истерике: урчит, вся морда в пене, как при бешенстве. Из пасти торчит клок шерсти. Впервые, кажется, Уве видит немочь без темных очков. Зеленые глазки горят ненавистью. Она заносит ногу, чтобы лягнуть еще, но, заметив Уве, останавливается. Нижняя губа гневно трясется. — Пристрелю гадину! — шипит она на кота. Не спуская с нее глаз, Уве медленно качает головой. Немочь судорожно сглатывает. При виде сурового лица, будто вырубленного из камня, ее злобная самоуверенность вдруг куда-то девается. — Г-гад помоечный… Чтоб он сдох! Так ис… исполосовать Принца, — заикается она. Уве ничего не говорит, только глаза у него делаются все темнее. Тут уже и шавка не выдерживает, пятится от него. — Пошли, Принц! — тихо зовет немочь, дернув за поводок. Шавка тут же разворачивается. Искоса глянув напоследок на Уве, немочь бежит за угол, да так прытко, точно Уве силой одного взгляда выпихнул ее взашей. Уве стоит на месте, тяжело дышит. Прикладывает к груди кулак. Чувствует, как зашлось сердце. Отрывисто стонет. Смотрит на кошака. Кошак — на него. На боку свежие раны. Шерстка в крови. — М-да, так тебе твоих девяти жизней ненадолго хватит, — произносит Уве. Кошак лижет лапу, всем своим видом показывая, что считать жизни ему недосуг, не той мы породы. Уве, одобрительно кивнув, делает шаг в сторону. — Ладно, заходи давай. Кот заходит. Уве запирает дверь. Становится посреди гостиной. Отовсюду на него глядит Соня. Что ж: сам натыкал повсюду ее портретов, чтобы видеть ее в любом уголке дома. Один стоит на кухонном столе, другой висит на стене в прихожей, третий — на лестнице. А еще в гостиной на окошке, кошак как раз запрыгнул на подоконник и уселся рядом с портретом. Криво глядит на Уве, с грохотом опрокидывает на пол пузырек с таблетками. Уве поднимает пузырек, кот смотрит на него так, словно готов заорать: «J’accuse!» — «Я обвиняю!» — что твой Эмиль Золя. Уве легонько пинает плинтус, разворачивается, идет на кухню, убирает таблетки в шкаф. Варит кофе, наливает в кошачью миску воды. Оба молча пьют. — Нет, ты глянь, какой-то кот, а норову-то, норову! — не выдерживает Уве. Кошак не отвечает. Уве берет пустую миску, складывает вместе с кофейной чашкой в мойку. Подперев бока, крепко задумывается. Наконец разворачивается, выходит в прихожую. — Пошли, — не взглянув на кота, зовет его с собой. — Покажем этой шавке, где раки зимуют. Уве надевает синий пуховик, обувает башмаки, выпускает кошака первым. Смотрит на Сонин портрет, висящий в прихожей. Она смеется в ответ. Стало быть, помереть еще успеется, часом раньше, часом позже, — и Уве отправляется вслед за котом. Несколько минут он ждет под дверью. Прежде чем отпереть, внутри кто-то долго возится, шаркает, точно по дому блуждает привидение в тяжких веригах. Замок наконец щелкает, на пороге предстает Руне, тупо смотрит на Уве, на кошака. — У тебя кровельное железо есть? — спрашивает Уве, не тратя времени на пустой обмен любезностями. На мгновение Руне задумывается, мозг его, кажется, отчаянно борется с угнездившимися там чужеродными силами, пытаясь пробиться к памяти. — Железо? — громко повторяет он для себя, будто пробует слово на вкус — так бывает, когда мы спросонья усиленно пытаемся вспомнить подробности сна. — Ага, железо, — кивает Уве. Руне смотрит сквозь Уве, словно тот прозрачный. Глазки блестят ровным блеском, как новая пленка на капоте. Сам отощал, ссутулился, бороденка седая, почти белая. Раньше крепкий был мужчина, солидный, а ныне одежонка на нем висит, как на вешалке. Укатали сивку крутые горки. Совсем старик стал. Старый, дряхлый старик, вдруг понимает Уве, и это открытие неожиданно сражает его. На миг глаза Руне озаряет какой-то проблеск. Уголок рта вдруг кривится. — Уве? — восклицает Руне. — Ну не папа же римский, — отвечает Уве. Дряблые щеки на лице соседа вдруг растягиваются в широченную улыбку. Бывшие друзья, некогда близкие (настолько, насколько только могут сдружиться люди такой закваски), смотрят теперь друг на друга. Один не может забыть старое, другой — вспомнить. — Постарел ты, — говорит Уве. Руне ухмыляется. Слышится встревоженный оклик Аниты, в следующий миг сама она торопливо семенит к двери. — Кто там пришел, Руне? — кричит она перепуганным голосом. — Ты зачем тут? — Выглянув в дверной проем, она вдруг видит Уве. — А… Уве. Здравствуй. — И застывает на месте. Уве стоит, руки в карманах. Рядом с таким же видом кошак — даром что карманов нет. И рук. Анита — маленькая, невзрачная, серые брючки, серая вязаная кофтенка, голова поседела, кожа посерела. Правда, лицо припухло, глаза покраснели — Уве замечает, она украдкой их утирает, моргает, пряча боль. Так уж водится у баб ее поколения. Встать на пороге как скала и гнать прочь метлой из дома любую беду. Ласково берет она Руне за плечи, уводит к окну в гостиной, усаживает в кресло-каталку. — Здравствуй, Уве, — возвращаясь к двери, повторяет она приветливо, но с удивлением. — Чем тебе помочь? — спрашивает. — У вас железо кровельное дома есть? — отвечает он вопросом на вопрос. — Правильное? — растерянно переспрашивает она, как будто бывает железо неправильное. Уве вздыхает: — Господи, да не правильное, а к-р-о-в-е-л-ь-н-о-е. Для крыши которое. Анита по-прежнему озадачена: — А откуда бы? — У Руне наверняка завалялось в сарае, — протягивает руку Уве. Анита кивает. Берет со стены ключ от сарая, кладет ему в ладонь. — Кровельное. Железо? — задумчиво повторяет она. — Ага, — говорит Уве. — Да крыша у нас не железом крыта. — Да при чем тут это? Анита одновременно кивает и мотает головой: — А, ну что ж… ни при чем так ни при чем. — Главное — железо есть, — говорит Уве так, точно это уже вопрос решенный. Анита кивает. Да и что тут возразить, когда тебя ставят перед неоспоримым фактом: у доброго хозяина кровельное железо всегда найдется, хотя бы лист, так, на всякий случай. — А чего ж тогда у тебя самого этого железа нет? — все еще мнется она, больше для поддержания беседы. — Мое все вышло, — отвечает Уве. Анита понимающе кивает. Да и что тут возразить, когда тебя ставят перед неоспоримым фактом: у доброго хозяина, даже если дом его крыт чем-то другим, кровельное железо все равно расходится в таких количествах, что вечно не хватает. Минуту погодя Уве, торжествуя, втаскивает на крыльцо лист кровельного железа величиной с палас для гостиной. Анита не понимает, как такой большой кусок железа умещался в сарае и почему она его не замечала. — Ну, что я говорил, — кивает Уве, отдавая ключ. — Да, правда твоя, — вынуждена согласиться Анита. Уве смотрит в окно. Из окна на него смотрит Руне. В тот самый миг, когда Анита поворачивается, чтобы вернуться в дом, он еще раз улыбается Уве и приветственно взмахивает рукой. Словно именно в этот миг, в эту самую секунду, отчетливо осознав, кто такой Уве и зачем пожаловал. Уве издает звук, похожий на гул пианино, которое волокут по дощатому полу. Анита останавливается в нерешительности. Оборачивается. — Опять эти приходили, из социальной службы, хотят Руне забрать, — говорит, не поднимая глаз. Голос шелестит, точно страницы газеты. Уве теребит железный лист. — Сказали, мне с ним не справиться. Что болен и все такое. Сказали, надо сдать его в дом престарелых, — говорит она. Уве теребит железный лист. — Он умрет там у них, в этом доме, Уве. Ты же понимаешь… — шепчет она. Уве кивает, смотрит на бычок, вмерзший в щель между двумя плитками. Краем глаза замечает: Анита стоит как-то криво. Из-за операции на бедре, вспоминает он — Соня рассказывала несколько лет назад. А теперь вот еще и руки трясутся. «Первая стадия рассеянного склероза», — объяснила Соня. А спустя несколько лет и Руне заболел Альцгеймером. — Что ж, парнишка ваш вернется, подмогнет, — тихо бормочет Уве. Анита поднимает голову. Встретившись с ним взглядом, горько усмехается: