Уве наряжается в парадные брюки и рубашку. Бережно, словно ценные полотна, укрывает пол пленкой для ремонта. Пол пусть не новый, да ведь всего два года, как отциклевал. А укрывает его Уве, собственно, не из-за себя. Испачкать точно не испачкает — крови от висельника, почитай, никакой; запылить, когда сверлить станет, тоже особо не боится. Табуреткой и той не поцарапает — когда ее ногой отодвинет. Потому как на ножки Уве предусмотрительно налепил пластиковые подкладки, никаких следов не останется. Так что пленка, которой Уве столь тщательно застилает и прихожую, и гостиную, и даже добрую половину кухни (словно собрался сделать из дома бассейн), вовсе не из-за Уве. Нет, просто он представил, что тут потом начнется: санитары небось еще тело вывезти не успеют, как сюда всей ненасытной оравой сбегутся вшивые риелторы. Чтоб они шаркали по полу своими башмаками — это уж хрен! Даже через его труп! Пусть так и знают. Уве ставит посреди комнаты стремянку. На ней пятна — семи цветов. С некоторых пор жена решила, что раз в полгода Уве должен перекрашивать одну из комнат. Вернее, придумала, что хорошо бы перекрашивать стены раз в полгода. С этой причудой жена пришла к Уве, но получила решительный отказ. Тогда она обратилась к малярам — сговорились о цене. После чего пошла к мужу. Услыхав, сколько она собирается отвалить за ремонт, Уве бросился в чулан за стремянкой. Потеряв близкого, мы вдруг принимаемся тосковать по каким-то вздорным пустякам. По ее улыбке. По тому, как она ворочалась во сне. По ее просьбам — перекрасить ради нее стены. Уве вносит коробку со сверлами. Сверла — наиглавнейший компонент. Сверла, а не дрель. Точь-в-точь как поставить добротные шины куда важней, чем заморачиваться всякой хренью типа керамических колодок. Кто ездил, тот знает. Уве встает посреди комнаты, прикидывает на глаз. Потом обводит взглядом сверла, точно хирург свои скальпели. Выбирает одно, вставляет в дрель, пробует, нажимает на кнопку. «Грррр», — говорит дрель. Уве качает головой — нет, не годится! Меняет сверло. И так четырежды, пока не подберет подходящее. А выбрав, проходится по комнате с дрелью наперевес, точно это не дрель, а большой револьвер. Снова останавливается посередине, смотрит на потолок. Вдруг понимает: прежде чем сверлить, хорошо бы примериться. Найти центр. А то хуже нет — дырявить потолок на авось. Он идет за рулеткой. Измеряет. От каждой стороны. Дважды — для верности. Ставит крестик ровно по центру. Уве слезает со стремянки. Обходит дом, проверяя, улеглась ли пленка. Отпирает входную дверь (а то будут вскрывать — поломают, с них станется). Дверь-то хорошая. Много лет еще прослужит. Надевает пиджак, проверяет внутренний карман — на месте ли конверт. Напоследок Уве отворачивает портрет жены лицом к окну. Не хочет, чтобы она видела это, но и положить портрет лицом вниз не решается. Жена всегда безумно расстраивалась, если некуда было смотреть. «Лишь бы что-то живое, чтобы было на что любоваться», — твердила она. Вот и пусть любуется на сарай. Глядишь, опять кошак прибежит. Уж как она их обожает, кошаков этих. Уве берет дрель, берет крюк, лезет на стремянку, сверлит. Когда в дверь звонят в первый раз, он уверен: ослышался. И именно поэтому решает не открывать. Но звонок повторяется — и Уве понимает: нет, не ослышался. И именно поэтому решает не открывать. В третий раз Уве бросает сверлить и сердито смотрит на дверь. Словно силой мысли старается спровадить непрошеного гостя: поди прочь. Силы его мысли явно не хватает. Непрошеный гость, очевидно, думает, что единственным разумным объяснением того, почему его не впускают, является предположение, что хозяева не слышат звонка. Уве слезает со стремянки, решительным шагом идет по пленке из комнаты в прихожую. Ну что ты будешь делать? Уж и помереть нельзя спокойно! — Чего еще? — ворчит он, распахивая дверь. Увалень едва успевает убрать здоровенную башку — еще чуть-чуть и схлопотал бы створкой по морде. — Привет! — радостно выпаливает беременная приезжая, стоящая рядом, — ее голова находится на полметра ниже. Уве смотрит на увальня, потом — на нее. Увалень тем временем осторожно ощупывает лицо — не лишился ли ненароком какой выступающей детали. — Это вам. — Соседка дружелюбно сует Уве в руки синий пластмассовый коробок. Уве смотрит скептически. — Это печенье, — весело объясняет она. Уве степенно кивает. Мол, ясно. — Какой вы нарядный! — улыбается соседка. Уве кивает. Следует немая сцена: все трое стоят и ждут, когда кто-нибудь что-нибудь скажет. Наконец, взглянув на супруга, соседка неодобрительно качает головой. Толкает его в бок, нашептывает: — Дорогой, может, хватит ковырять лицо? Увалень, опомнившись, глядит на нее, кивает. Смотрит на Уве. Уве — на беременную. Увалень тычет в коробок, скалится: — Она из Ирана. У них там без еды шагу из дома не ступят. Уве смотрит на него, как в пустоту. Увалень, робея, добавляет: — Так я вот… как раз подхожу для иранок. Они любят готовить. А я люблю… — Губы его уже расплываются в широкую улыбку. Но замирают. Уве всем видом выражает полнейшее безразличие. — …поесть, — договаривает увалень. И уже собирается описать в воздухе пальцами эдакую загогулину. Но, глянув на супругу, передумывает — вдруг это не самая удачная мысль? Уве отворачивается от него к соседке. Устало, как мамаша отворачивается от сластены, когда тот переест варенья. — Чего вам? — повторяет он вопрос. Она приосанивается, складывает руки на пузе. — Мы пришли знакомиться, мы же теперь соседи, — улыбается ему. Уве коротко и твердо кивает: — А! Ну, будьте здоровы! — и хочет уйти. Она придерживает дверь. — А еще хотим поблагодарить, что помогли с прицепом. Так выручили, так выручили! Уве хрюкает. Нехотя остается в дверях. — Да чего там, не стоит благодарности. — Стоит, стоит, — возражает соседка. Уве, явно польщенный, смотрит на увальня: — Я к тому: чего тут благодарить, когда взрослый мужик не может управиться с прицепом. Увалень глядит, словно гадая: оскорбили его или нет. Пусть гадает, решает Уве. Снова хочет закрыть дверь. — Я — Парване́, — говорит беременная приезжая, ставя ногу на порог. Уве смотрит на ногу, потом на лицо ее обладательницы. Словно силится понять, не снится ли ему это. — А я — Патрик! — говорит увалень. Ни Уве, ни Парване не обращают на него внимания. — А вы всегда такой колючий? Уве обиженно бурчит: — Ничего я не колючий. — Ну, немножко-то колючий. — Ничего не колючий! — Конечно, конечно. Ваши слова просто ласкают слух! — отвечает она. Что-то в ее тоне подсказывает Уве, что думает она совсем по-другому. — А, арабское курабье? Так? — бормочет он наконец. — Персидское, — поправляет она. — А? — Я из Ирана. Там живут персы. — Перцы? — Да. — Хороши, нечего сказать, — соглашается Уве. Она вдруг хохочет, совершенно огорошив его. Так газировка, если слишком быстро плеснуть в стакан, вспенится и польется через край. Никак не вписывается этот хохот ни в серый бетон, ни в прямоугольную геометрию каменной плитки. Шумный, хулиганский, против всех предписаний и правил. Уве пятится. Цепляет скотч, которым приклеил пленку к порогу. Раздраженно трясет ногой, пытаясь стряхнуть ленту, но лишь свозит кусок пленки в углу. Пытаясь освободиться от липких пут, оступается и отдирает еще больший кусок. Еле удерживается на ногах. Становится на пороге, собирается с силами. Взявшись за ручку, смотрит на увальня, резко меняет тему: — Ну а ты чем занимаешься? Увалень чуть поводит плечом, смущенно улыбается: — Я айтишник. Уве с Парване качают головой. Удивительно слаженно — хоть на соревнованиях по синхронному плаванию выступай. И Уве пусть крайне неохотно, пусть на пару мгновений, но как будто чуть меньше недолюбливает ее. А увалень словно и не слышит, будто речь и не о нем вовсе. Зато с любопытством разглядывает дрель — Уве держит ее как-то небрежно, но вместе с тем так естественно — словно рисуется, словно он африканский повстанец с «калашом», дающий интервью западной прессе за минуту до штурма правительственного дворца. Надивившись досыта, увалень вытягивает шею и заглядывает внутрь дома.