— У тебя довольно правильные симметричные черты. Большие глаза. Широкий лоб. Чёткие скулы. Ничего такого, что нельзя изменить капелькой макияжа и выражением лица. — Знаешь, босс, — ответила Швабра резко и зло, — вот от тебя не ожидала, правда. Не смей пичкать меня этим жалостливым дерьмом! Мне не нужны мерзкие утешалочки: «Ах, бедняжка, всё не так уж плохо, можно исправить вставными сиськами, пластикой жопы и ампутацией головы!» Я с детства знаю, что я уродина. «Смотри, смотри, мама, как смешно ковыляет наше маленькое злобное уёбище! Ножки-веточки, ручки-палочки, зубки как у крыски, пахнет как какашка! Мама, она опять наблевала, смотри! Можно я макну её туда башкой?» Я привыкла быть уродиной. Это не так уж плохо, на самом деле, никаких иллюзий. Не всем же быть красивыми, богатыми и успешными? Кто-то должен быть дерьмом, жить в дерьме и жрать дерьмо. Но наше с тобой трудовое соглашение, босс, кормление меня дерьмом не включает. Ещё раз скажешь что-то такое, и я… Не знаю что. Но лучше не пробуй. После того, как я тебе так позорно плакалась, глупо говорить «Не смей лезть в мою жизнь», но я всё равно скажу: «Не смей!» Это была минута слабости, меня от неё уже тошнит, меня от себя уже тошнит… Подержи пакет, я сейчас. Девушка метнулась в кусты, и её бурно стошнило. — Тьфу, какая мерзость, — сказала она, вернувшись. — Забудь, пожалуйста, что от меня услышал сегодня. Тогда я забуду то, что услышала от тебя. Мы шли молча, понял? — Как скажешь. — Забудешь? — Что? Ведь мы молчали. — Вот именно. Всё, пришли. Спасибо, что проводил. Это было один раз и больше не повторится. Я прекрасно могу сама о себе позаботиться. Швабра живёт в маленьком старом домике, ветхом даже на вид. Дворик запущенный, но чистый. Трава выгорела, и сквозь неё проглядывает проплешинами рыжий суглинок. Покосившийся заборчик давно не крашен. Деревянный сайдинг на доме облупился. Нет даже слабых попыток украсить быт. От этой недвижимости веет беспросветной нищетой и полнейшей безнадёгой. — Чего смотришь? — Ничего. — Вот ничего и не говори. До завтра. *** Первое, что я увидел, вернувшись к бару, — это панк, сидящий у задней двери прямо на земле, откинувши голову на стену. — Слы, чел, я это… вернулся, кароч. Сорьки, чел, опять наговнял. Я говночел, чел. Рили. — Факт, — согласился я. — Можешь грохнуть меня, чел, рили. Я заслужил. Знаю, тебе это как чихнуть, ты трындец стрёмный чел. — Чего тогда вернулся? — Так вышло, чел. Я не хотел, рили, но вот так оно всё… — Заходи, — сказал я, отпирая дверь. — Сенкаю, чел. Пожрать нету? Я двое суток не жрал, рили. — Тебя не было всего день. — Рили правда, чел. Не знаю, как так вышло, чел. — Иди помойся и переоденься. Я пока схожу в кафе, отнесу заявки и принесу пирогов. — Да, чел. Как скажешь, чел. *** — Рада вас видеть, Роберт. Какая ужасная беда! Надеюсь, мальчик найдётся. — Вы уже в курсе? — Все всегда в курсе всего, даже если делают вид, что не так. Маленький город. Проходите, поешьте, вечер, я вижу, выдался хлопотным. — Мне бы ещё с собой, там этот… — Да-да, тот молодой человек. Я знаю, ведь он только что приехал. Вон, водитель ещё сидит. За столиком неторопливо вкушает поздний ужин старый водитель старого трака, с которым я уже однажды беседовал. Кафе пустое, но я подсел за его столик. — Здешний гамбургер — это лучшее, что есть в моей жизни, — поделился он со мной, кивнув как старому знакомому. — Иногда мне кажется, что я просто еду от гамбургера к гамбургеру. Еду и не могу уехать. Сейчас поем, переночую, завтра с утра разгружусь, съем ещё один, второй возьму в дорогу и поеду. Сюда. К вечернему гамбургеру. Душевное здоровье этого водилы по-прежнему представляется мне заслуживающим пристального медицинского внимания, но у меня к нему простой вопрос. — С вами приехал этот… молодой человек? — А то с кем же? Кто ещё такого подберёт? — И где вы его взяли? — Так здесь же. — Здесь посадили и сюда же привезли? — А как же ещё? — удивился он. — Таков маршрут. От гамбургера до гамбургера, всё чётко. — Понятно. Приятного аппетита, хорошего вечера и счастливого пути. — И вкусного гамбургера, — засмеялся тихо водила. — И его, да. — Как ваш муж сегодня? — спросил я вернувшуюся Мадам Пирожок. — Когда он не спит у меня на столе, в баре как будто чего-то не хватает. — Ох, вы всё шутите, Роберт, — отмахнулась она. — Уже дома, слава богу, третий сон видит. Вы припозднились сегодня. — Обстоятельства… — Да, я знаю. Ничего страшного, у меня часто бывают ночные клиенты. И вообще бессонница. Заказ ваш записала, корзинку собрала, покормите там вашего беглеца-бумеранга. — Спасибо. А скажите, тут один мой… Ну, который… — Убили которого? — Знаете? — Все знают. — Он, вроде бы, к вам заходил. — Да, было дело несколько раз. Я так-то не люблю, когда туда-сюда без толку шляются, но ему было надо. — Что ему было надо? — Что-то. Я не спрашивала. Но сильно. «Вопрос жизни и смерти», так и сказал. Я посмотрела на него — и поверила. Жаль, что его вопрос, похоже, решился не в ту сторону… — А не знаете ли вы случайно некую женщину? Высокий рост, белые волосы, чёрное платье, может быть босиком… — Конечно, знаю. — Правда? — Все её знают, Роберт. Каждый человек. Но никто вам не скажет. Да и я промолчу. Не лезли бы вы в это дело. — Я бы не лез, — вздохнул я, — но человека убили. — И ещё убьют, — пообещала она оптимистично. — Да только не ваша это проблема. — А чья? — Ничья. Да и не проблема вовсе. Один умирает, другой родится, так вся жизнь наша верти́тся. Идите спать, время позднее. И постарайтесь вести себя правильно. — До завтра, — попрощался я и ушёл. *** — Да, чел, я попятил чуть кэша из кассы. Моё говно, рили, — признаёт панк, жадно пожирая пироги. — Я ж говночел, чел. Я не хотел. Ну, то есть хотел, но рили бы не стал. Но я втащил пивца, помнишь? А я, когда выпью, вообще всё говняю. Вот я втащил пивца, и мне загорелось добавить, потому что, чел, я был в крэшах по той блонде, и мне было трындец обломно. Ты бы мне не налил… Ведь не налил бы, чел?