– Хорошо, донесение я направлю немедленно. – Э-э, нет, не пойдет. – Тон оборванца, видимо, он был главным, из угодливого превратился во властный. – Отправить немедленно под конвоем. У вас же в столе розыскной лист на нас лежит. И именно с такой командой. Тюремщик удивленно выдвинул ящик стола. Разумеется, никакого листа там не было. – Лежит, лежит, – вновь противным подобострастным голосом продолжил арестованный. – А если вы его сейчас не видите, так, поверьте, в гарнизоне он в вашем кармане непременно объявится. Вчерашним днем подписанный. – И вновь командным тоном: – Исполнять! Пришлось этапировать двоих непонятных… дезертиров? офицеров? Да плевать, кто они такие. Главное – скорее с рук сбыть. На КПП гарнизона дежурный офицер долго отказывался принимать арестованных, требуя розыскной лист, которого у конвоя, разумеется, не было. Пришлось импровизировать, устроить скандал, ссылаясь на свою забывчивость и нежелание вести арестованных назад. На крики вышел безрукий адъютант командира гарнизона, удивленно взглянул на виновников спора, но все-таки дал команду отвести их на гауптвахту для разбирательства. Тюремщику приказал подождать и через десять минут принес ему розыскной лист на двух капралов, якобы решивших сбежать со службы до окончания контрактов. При этом тишком, чтобы никто не видел, показал кулак. В ответ заместителю коменданта тюрьмы оставалось лишь понимающе кивнуть. Глава XIV Через два дня захваченные на месте преступления предводители пиратов с «Чайной розы» были помещены в камеры личной тюрьмы графа Амьенского. Для особо важных государственных преступников. Двое взрослых – штурман эсквайр Копли и капитан барон Эгримонт – и четырнадцатилетний сын капитана Винс. Все трое сидели в отдельных камерах, пусть и надежно изолированных от мира, но вполне себе комфортабельных. Во всяком случае, клопов и тараканов, вечных тюремных завсегдатаев, там не было. А в подвальной комнате, скромно именующейся допросной, но, по сути, в камере пыток, полной приспособлений и инструментов самого зловещего вида, беседовали четверо. Трое взрослых, хотя и молодых мужчин и четырнадцатилетний подросток. Именно беседовали. – Дружище, знакомься, – де Камбре указал на невысокого коренастого блондина, – мой друг, лейтенант шевалье д’Оффуа. Офицер кивнул, Пифо встал и уважительно склонил голову. – Рад знакомству. Но, раз уж мы беседуем здесь, не следует сейчас привыкать к хорошему. – Согласен, – кивнул шевалье в ответ, даже не попытавшись подняться. – И все же я хотел бы понять, что здесь происходит. – Поль демонстративно обвел взглядом жуткую камеру. – Жан, меня схватили на глазах всего Кале, отпинали, как последнего забулдыгу, и притащили сюда связанным на радость местным ротозеям. Если б я не видел рядом Сержа, – он кивнул в сторону де Савьера, – сбежал бы по дороге. – И это было бы катастрофой. – Де Камбре передвинул свой стул, сев напротив собеседника. – Диспозиция у нас такая. Сегодня мы твердо знаем, что ушедшие корабли не исчезают. Их топят каперы Островной империи. Где-то у этих пиратов есть база, там они ремонтируются, пополняют запасы и сбывают награбленное. Если найти эту базу и не просто уничтожить, а получить доказательство их связей с империей, налеты прекратятся. Более того, есть шанс получить от добрых соседей хорошую контрибуцию за разбой. Одна проблема – те трое, что сейчас сидят в этой тюрьме, ничего не расскажут. Ни при каких обстоятельствах. И никто, кого мы сможем захватить в море, ничего не расскажет. – Ясно. Хочешь посадить меня в камеру с одним из них? Думаешь, что кто-то поверит, что я тайный священник, – Поль потер внушительный синяк во всю скулу, – и решит исповедаться? – Нет. Никто из них и не сможет исповедаться, даже если и окажется клиническим идиотом. Мы надеемся, что молодой человек просто поверит тебе. И даст хоть какую-нибудь зацепку. А для этого, к сожалению, ты должен быть убедителен не только внутренне. Согласен? Горькая усмешка и утвердительный кивок. – Тогда дальше ты работаешь с лейтенантом – то, что тебе предстоит, он организует лучше меня. Серж уменьшит боль, но, сам понимаешь, не до конца. Еще раз – согласен? – В Сен-Беа ты уже задавал такой вопрос. С тех пор ничего не изменилось. У меня просьба. – Слушаю. – Та девчонка, Софи. Можешь ее пристроить к своим делам? Ну, как Миледи, помнишь, ты рассказывал. Она умница, поверь, она многое сможет! Де Камбре нарочито медленно поднялся со стула, неуклюже нахлобучил шляпу, молча прошел к двери. Сделал три шага, остановился и ответил: – Помню. Два дня назад она повесилась. – Как, почему?! – Сифилис. Она могла прожить еще долго, но это уже была бы жизнь инвалида. Опасного инвалида. Она сама выбрала судьбу проститутки. Она сама выбрала свой конец. Де Камбре, ссутулившись, пошел к выходу. – Жан, не уходи! Пожалуйста! Де Камбре открыл дверь и молча вернулся. В камеру пыток неторопливо и уверенно вошел палач. Винс сидел на своей койке и смотрел на голубое небо. Если встать на койку ногами, из высоко расположенного, забранного толстой решеткой окна можно рассмотреть тюрьму. Странную, надо признать. Стены, по крайней мере внутри, выложены хорошо обработанными каменными блоками, большие стеклянные окна, по-видимому, огромной стоимости, покрытые оранжевой черепицей покатые крыши, по которым так мирно, буквально по-домашнему, шуршит дождь. И двор. Зеленый газон, раскидистые деревья, среди которых гуляют дамы и кавалеры, совершенно не похожие ни на арестантов, ни на их охранников. Лишь иногда сущность тюрьмы напоминает о себе дикими, нечеловеческими криками, пусть и приглушенно, но доносящимися откуда-то до четвертого этажа. Того, где расположена его камера. Вот и сейчас слышен… нет, это не крик, человек не может так кричать. Это вой, в котором не просто нет ничего человеческого – невозможно понять, пытают ли мужчину, женщину или ребенка. Скоро на месте этого несчастного окажется и он, последний мужчина в роду баронов Эгримонтов. Что же, ему будет легче – Винс усмехнулся, представив, как удивятся палачи, увидев его смерть в самом начале допроса. Ему не придется долго терпеть, спасительное ничто накроет сразу, как появится сама мысль рассказать то, что никогда не должны узнать враги империи. А галлийцы – враги. Это известно всем, это подтвердил сам император, отправляя отца пусть не на самую благородную, но такую нужную стране службу. Это подтвердил отец, соглашаясь взять его в море. Ибо нет лучше места для воспитания настоящего джентльмена, чем ют военного корабля! Им с отцом не повезло. Бывает. Осталось последнее – умереть с честью, чтобы враг, встречаясь в бою с соотечественниками, содрогался от мысли об их отваге. Чтобы его смерть сейчас помогла им победить в будущем. Но, Спаситель, как же хочется жить. И мама. Как жалко маму. Сестра вырастет, выйдет замуж, у нее будет счастливая семья. А мама… Хорошо, если казнь будет публичной. Тогда ей расскажут о доблести мужа и сына. А если нет? Кажется, галлийцы собираются оставить историю «Чайной розы» в тайне, во всяком случае, на это все указывает. И тогда бедной женщине останется лишь ждать до последнего вздоха, не смея молиться ни за здравие погибших, ни за упокой живых. Наконец смолкли крики. Либо палачи решили сделать перерыв, дабы продлить противоестественную жизнь несчастного, либо тому повезло, и тогда прими, господь измученную душу. Нет, не повезло. Дверь открылась, и двое дюжих тюремщиков аккуратно, словно хрустальную вазу, положили на соседнюю койку юношу. Похоже, ровесника. Жуткие синяки, окровавленная одежда, но, кажется, врач успел с ним поработать. Во всяком случае, руки и ноги забинтованы, хотя кровь и пробилась сквозь аккуратные повязки. – Пить! Пожалуйста! Голос слаб, разбитые губы еле шевелятся. Винс бросился к стоявшему у окна кувшину с разбавленным вином, попробовал влить в рот. Но, едва жидкость коснулась окровавленных губ, парня скрутила боль. Пришлось аккуратно раскрыть рот руками и вливать осторожно, чтобы не затронуть раны. Потом подсовывать под него ночной горшок. Что-то все равно попадало мимо, и барон Эгримонт подтирал дерьмо собственной, на куски разорванной рубахой. К вечеру сокамерник смог начать говорить. Он оказался простым крестьянином. Ну… не совсем простым, долго прожил в портовых городах, где научился вполне сносно говорить на островном языке. Когда работал в Кале у какого-то купца, нашел письмо с печатью самого королевского интенданта, попытался продать этому самому интенданту, но вместо денег получил обвинение в измене и вот эту тюрьму для самых опасных врагов Галлии. Теперь палачи подробно выведывали, кого Поль Пифо с этим письмом ознакомил. Если бы было именно так, было бы легче – назвал человека, пытки бы и закончились. Но вот беда – нет таких людей. А палачи, они такие, недоверчивые, им уверенность нужна. Откуда ей взяться? Да все оттуда, из той самой комнаты, где Поля грели и факелом, и раскаленным железом, и много еще чем, что память напрочь отказывается держать в себе. Чем еще Винс может помочь? Только разговорами. Нет, не о службе, разумеется. Но о красивых и богатых городах Империи, о матери и смешной маленькой сестренке. О жизни самого Поля, где смешались и крестьянский труд, и работа у купцов. И, у обоих, о первых девчонках, которые пусть и не подарили любовь, но, по мнению мальчишек, твердо ее обещали. Вечером следующего дня тюремщик принес ужин. Надо признать, вполне достойный, который не грех выставить на стол и в гораздо, гораздо лучшей обстановке. Жареные каплуны, свежайшие овощи, лишь немного разбавленное вино. – Ну что, щенки, готовьтесь! – обратился он к заключенным. – Тебе завтра вновь в гости к палачу. – Он громко заржал, искренне посчитав это остроумной шуткой. – А у тебя, – тычок корявым пальцем в Винса, – суд. Правый и скорый, как и исполнение приговора. Слышишь, плотники топорами стучат? Для тебя стараются! Простолюдина пробила дрожь, ни о каком ужине уже не было и речи! Завтра. Снова боль, страх и лишь одна мысль – о смерти. Такой желанной, такой милосердной. Сквозь пелену страха с трудом пробился голос. Чей? Соседа? Счастливый, он завтра лишь умрет. Ну что, что ему еще надо?! – Поль, Поль, слушай меня! Не бойся, ты будешь жить! Им не за что тебя казнить. Да, страшно, но это не будет длиться долго. Долгой будет твоя жизнь. Я помогу, верь мне, я умею! Я отключу боль! Как? Боль нельзя отключить, она вечна. Для него, Поля, она вечна! – Успокойся, расслабься. Винс уложил товарища на койку, поднял над ним руки – и Поля объяло тепло. Уютное и ласковое, очищающее мысли и успокаивающее саму душу. А Винс все говорил и говорил: – Завтра не будет боли. Тебя не за что казнить, значит, приговорят лишь к каторге, с которой ты либо когда-нибудь выйдешь, либо скоро сбежишь. Я верю в побег, ты умный и ловкий. Но в любом случае запомни слова: «Лучшие цветы Эдинбурга расцветают в мае». Лучшие цветы Эдинбурга расцветают в мае. Ты приедешь на Остров, в Лондоне найдешь мою мать – баронессу Эгримонт или ее дочь. Подойдешь и скажешь: «Лучшие цветы Эдинбурга расцветают в мае». А потом расскажешь обо всем, что здесь видел. Поверь, дальше тебя будет ждать счастливая жизнь. Запоминай: «Лучшие цветы Эдинбурга…» Винс продолжил держать руки над головой Поля, повторял и повторял эту фразу, а тому становилось все лучше, последняя боль ушла, тело расслабилось, глаза закрылись и словно сквозь черную вату все звучали и звучали слова: «Лучшие цветы Эдинбурга расцветают в мае». Утром Поль проснулся от грохота замка и открывающейся двери. Вошли аж четверо дюжих охранников. Винс, с черными кругами у глаз после бессонной ночи, поднялся и пошел к выходу. В дверях задержался, повернулся к товарищу и с неожиданной на изможденном лице улыбкой подмигнул. Потом повернулся и пошел в черный провал тюремного коридора. Остывшие каплуны, нетронутые овощи и вино так и стояли на столе. На них не хотелось даже смотреть.