— В моем кабинете на авиабазе. Я следила за его жестами, когда он погружался в прошлое. Я внимательно следила за его волнением, чтобы настроиться на любой сигнал, означающий, что мы ушли слишком далеко или слишком быстро. Он закрыл глаза. И как будто погрузился в транс. — Вы стоите или сидите? — Я сижу, когда поступает звонок. Но я сразу же встаю. — Кто звонит? — Мой командир части. — Что он говорит? — Что отправляет моих людей на спасательную операцию на плоскогорье. — Почему вы встаете, когда слышите приказ? — Мне жарко. Тесно в груди. — О чем вы думаете? — Что это небезопасно. Что на нас нападут. Что нам нужно больше поддержки с воздуха, если мы направляемся в ту часть плоскогорья. А нам ее не предоставят. — Вы злитесь из-за этого? Он резко открывает глаза. — Конечно, злюсь. Они отправляют нас туда, пичкают дерьмом про то, что американская армия лучшая в мире, что у узкоглазых нет никаких шансов. — Война оказалась не такой, как вы ожидали. — Они нам врали. — Вы чувствуете себя преданным. — Да, черт побери, именно так. — Что случилось в тот день, когда вы получили приказ отправить ваш отряд на спасательную операцию? — Это было ночью. — Что случилось в ту ночь? — Я скажу вам, что случилось. Там была засада. — Ваши люди пострадали? — Мне вам все разжевывать? Они погибли. Они все погибли в ту ночь. И это я их туда отправил. Они доверяли мне, а я отправил их на смерть. — Люди всегда погибают на войне. — Знаете, что я думаю? Погибнуть легко. А мне каждый день приходится жить с мыслью обо всех родителях, которые похоронили своих сыновей. — Вы выполняли приказ. — Но я знал, что это было неверное решение. Я знал, что моим парням нужна поддержка с воздуха. А у меня кишка оказалась тонка запросить ее. — Чем вы пожертвовали, чтобы стать командиром полка? — В каком смысле? — Вы выбрали стать солдатом и командиром. Чем вам пришлось пожертвовать, чтобы получить это назначение? — Приходилось подолгу разлучаться с семьей. — Что еще? — Когда у тебя шесть тысяч человек, чья жизнь зависит от тебя, у тебя нет права на страх. — Вам пришлось пожертвовать чувствами к родным. Пожертвовать ими, чтобы ваши подчиненные могли видеть своих родных. Он кивнул. — Вы сказали, что погибнуть легко. Вы когда-нибудь хотели умереть? — Каждую минуту. — Что вас останавливает? — Мои дети. — Он кривится от боли. — А они считают, что я чудовище. Что без меня им было бы лучше. — Хотите знать, какой я вижу вашу ситуацию? Я думаю, вашим детям было бы куда лучше с вами. С вами, с человеком, которого я начинаю узнавать и которым начинаю восхищаться. Человеком, который способен рискнуть и заговорить о своем страхе. Человеком, у которого есть мужество принять и простить себя. Он замолчал. Вероятно, в тот день он в первый раз увидел возможность освободить себя от вины за прошлое. — Я не могу отправить вас назад в тот день, чтобы вы спасли своих ребят. Я не могу гарантировать безопасность вашим детям. Но я помогу вам защитить хотя бы одного человека — себя самого. Он уставился на меня. — Чтобы спасти себя, придется пожертвовать своим образом, с которым вы уже сжились. — Надеюсь, от этого будет толк, — сказал он. Вскоре полковника перераспределили, и они с семьей уехали из Эль-Пасо. Я не знаю, что стало с ними. Надеюсь, все изменилось к лучшему, очень за них переживаю. Но почему сейчас я думаю об этом? Как их история переплетается с моей? Что-то связанное с виной полковника, с его самобичеванием цепляет мое внимание. Память выводит меня на задачу, которую я уже выполнила или только буду выполнять? Я так далеко продвинулась со времени моего буквального освобождения, когда американские солдаты спасли меня в 1945 году. Я сняла маску. Научилась чувствовать и выражать эмоции, перестала сдерживать страхи и печаль. Я работала над тем, чтобы выразить и высвободить свою ярость. Даже приехала сюда, в дом моего гонителя. Даже простила Гитлера, выпустила его во Вселенную, пусть только на один день. Но что-то завязано узлом внутри, и опять тьма, поднимающаяся от живота к сердцу, опять напряжение в позвоночнике, и если сложить все вместе — неослабевающее чувство вины. Я была жертвой? Я не была жертвой? Почему я думаю, что к кому-то была несправедлива? Вспоминается другой пациент. Ей был семьдесят один год, в семье она была постоянным источником проблем. У нее проявлялись все симптомы клинической депрессии. Она спала слишком много, ела слишком много, отгородилась от своих детей и внуков. Когда она изредка общалась с семьей, то обрушивала на них такой гнев, что внуки боялись ее. Ее сын подошел ко мне после лекции в их городе и спросил, найдется ли у меня час, чтобы поговорить с его матерью. Я не знала, чем смогу помочь ей за один-единственный короткий визит, пока мужчина не сообщил, что она, как и я, лишилась матери в возрасте шестнадцати лет. Я ощутила сочувствие к его матери, постороннему для меня человеку. Меня осенило, что я сама легко могла стать таким человеком и чуть им не стала — погрязшим в печали, которую прятала от людей, безумно меня любивших. В тот день женщина, о которой шла речь, Маргарет, пришла в мой гостиничный номер. Она была тщательно одета, но враждебность превращала ее в дикобраза. Она сразу начала с жалоб: на свое здоровье, на родных, домработницу, почтальона, соседей, директора школы для девочек на ее улице. Казалось, она находила несправедливость во всем, что окружало ее в этой жизни. Час истекал, женщина так упивалась мелкими неурядицами, что мы даже не подобрались к тому, что, как я знала, было более серьезным источником ее недовольства жизнью. — Где похоронена ваша мать? — внезапно спросила я. Маргарет отшатнулась, словно я превратилась в дракона и дыхнула огнем прямо ей в лицо. — На кладбище, — наконец сказала она, собравшись с силами. — Где это кладбище? Поблизости? — В этом самом городе, — сказала она. — Вы нужны вашей матери прямо сейчас. Я не дала ей времени возразить. Мы вызвали такси. Сели в машину и в окна смотрели на мокрые оживленные улицы. Она без остановки ругала других водителей, медленные светофоры, качество магазинов и заведений, которые мы проезжали, даже цвет чьего-то зонтика. Миновали железные ворота кладбища. Рослые деревья нависали над нами. Узкая мощеная дорожка вела от ворот в поле мертвых. Шел дождь. — Там, — сказала наконец Маргарет, указав на скопление могильных плит на грязном холме. — Теперь, ради бога, скажите, что мы здесь делаем. — Вы же знаете, что матери не могут уйти с миром, пока не убедятся, что их дети живут полной жизнью? Я попросила ее снять туфли. Снять чулки. Встать босыми ногами на могилу матери. Соединиться с ней напрямую, чтобы она наконец обрела покой. Маргарет вышла из такси. Она стояла на скользкой от дождя траве. Я оставила ее одну. Оглянулась только один раз и увидела, что Маргарет, скорчась на земле, обнимает могильный камень матери. Я не знаю, что она говорила, если вообще что-то говорила. Знаю только, что она стояла босыми ногами на могиле, что кожей своей коснулась этого места скорби. Знаю, что когда она снова села в такси, то все еще была босая. Она немного поплакала, затем умолкла. Позднее я получу чудесное письмо от ее сына: «Я не знаю, что вы сделали с моей матерью, но теперь она другой человек — спокойная и радостная». То был порыв, почти каприз, просто удачный эксперимент. Я решала задачу помочь ей переосмыслить жизнь, превратив проблему в благоприятный случай, дать ей возможность сыграть роль — оказать услугу матери. Маргарет поможет матери стать свободной и таким образом поможет самой себе. Теперь, когда я снова оказалась в Германии, мне приходит на ум, что та же схема пойдет и мне на пользу. Голой кожей прикоснуться к месту потери. Почувствовать и отпустить. Венгерский экзорцизм. Лежа без сна на Геббельсовой кровати, я понимаю, что должна пойти на то же самое, что сделала Маргарет: исполнить обряд скорби, от которого уклонялась всю свою жизнь. Я решаю вернуться в Аушвиц. Глава 19. Положить камень