Павел Яковлевич поскромничал: негласно он собирал коллекцию предметов, которые оставались после различных дел. Как настоящий криминалист. – Новый шарик на булавке, – сказал Пушкин, вынимая из кармана пиджака вещь, которую полчаса назад ему отдал доктор Воздвиженский. Даже уговаривать не пришлось. Уговаривать Преображенского тоже не пришлось. Приняв булавку пинцетом, он стал рассматривать в лупу. Как коллекционер рассматривает редкую монету. – Милая вещица. Откуда достали? – Из горла убитого… – Доктор Воздвиженский считает, что булавка в горле может убить? – с презрением спросил доктор. – У погибшего свернута шея. В результате падения с высоты. Булавка – чтобы лишить сопротивления и столкнуть. Преображенский кивнул: – Это возможно… А я уж решил, что в Пресненском совсем обленились… Если все известно, что остается мне? – Что за булавка? – спросил Пушкин. – Для портных и модисток великовата. Доктор все еще держал булавку пинцетом. – Ответ в каждом каталоге магазина, торгующего товарами для досуга, рукоделия, играми и детскими игрушками, ну хоть конторы Шварцкопфа… – Булавка для вышивания? – Энтомологическая булавка… Судя по длине – номер семь, для крупных экземпляров. Производят и в Германии, и в Британии, и в Австро-Венгрии, и много где еще… В упаковке традиционно по сто штук. Какой марки, сказать не смогу, простите… – Накалывать бабочек для коллекции. – И жуков. Булавку удерживают за шарик большим и указательным пальцами, легким движением прокалывают спинку засушенного насекомого и втыкают в планшет. – Держать неудобно. – Очень. Нужна привычка и тренировка, иначе испортите экземпляр бабочки, – доктор протянул булавку. – В бумаге, полагаю, ваш подарок невесте? Павел Яковлевич подтвердил репутацию своего глаза: глаз был острый. Шурша оберткой, Пушкин извлек погибшую сковороду и двумя руками протянул доктору. Чем вызвал у него некоторое удивление. – Неужели сковородкой добили того, кого ткнули булавкой? – спросил он. – Эти предметы не связаны… Одна дама отбивалась от нападения. Ударила нападавшего по лицу… Можете определить, что прилипло к раскаленному днищу? Убедившись, что над ним не шутят, Преображенский положил сковороду перед собой. Отскоблив пинцетом прилипшее, зажег горелку и поднес на пинцете к язычку пламени. Клочок вспыхнул и закрутился, окончательно превратившись в уголек. Запахло паленым. Доктор готов был вынести вердикт: – Шерсть. Добротная английская шерсть. Легкая и теплая. – Шарф? – Вероятно… Неужели злодей замотал лицо, чтобы не узнали? – Вопрос не так прост, – ответил Пушкин. – Мог замерзнуть, ожидая на морозе. Открытия раззадорили Павла Яковлевича. – Как жаль, что у нас в полиции нет образцов тканей. – Он встал и принялся ходить по медицинской. – Положили бы рядышком два лоскута – и пожалуйста, известна лавка, где куплено. А там ниточка тянется дальше… В Петербурге, в департаменте полиции, наверняка уже имеют нечто подобное… – Справимся без Петербурга. – Пушкин закрыл чугунку бумагой. – Позвольте у вас оставить. В приличный дом со своей сковородой не ходят… Преображенский не возражал. Дел в участке все равно никаких, а ему страсть как захотелось изучить нагар. Так, на всякий случай. Вдруг пригодится для решения криминалистической загадки. • 43 • Она так спешила, что выскочила из «Континенталя» в распахнутом полушубке. Гордое перышко угрожающе помахивало прохожим, чтобы сторонились. Догнать не получалось. Агата не думала, что будет, когда настигнет уходящего. Такие мелочи, как бессовестное нарушение приличий (дама первой обращается к незнакомому мужчине – какой позор!), меньше всего волновали ее. Желание требовало удовлетворения: или убедиться в ошибке, или узнать нечто новое. Агата была уверена, что здесь что-то кроется. Хотя бы потому, что господин, только зашедший в ресторан, не будет бросать ужин просто так. Исчезающая в темноте спина дразнила. Господин пересек Театральную площадь, свернул на Воскресенскую и устремился в Иверские ворота. Дальше – Красная площадь и толчея. Последние дни Масленицы народ московский гулял на площадях. На Красной площади, зажатой крепостной стеной Кремля и только построенными Верхними торговыми рядами, царило столпотворение. В четыре ряда стояли палатки торговцев всем, что можно съесть и выпить в масленичную неделю (без мясного!). А между ними бродила и жевала самая разношерстная публика. В праздник все равны – и барыня, и мастеровой. Потому что радость, обжорство и веселье не знают различий. Главным развлечением на площади, кроме еды и торговли, была ледяная горка. Довольно высокая: площадка, на которую вела лесенка с перилами, возвышалась в три человеческих роста, если не больше. Чтобы от спуска замирало сердце. Сердца замирали. Особенно у барышень. Под визг и смех они скатывались прямо в руки кавалеров. Что было дозволительными объятиями на людях. Забраться наверх горки по хлипким и скользким ступенькам только казалось просто: на середине лестницы высота была приличной, некоторым приходилось преодолевать страх. Не у каждой дамы на это хватало сил. Агата не знала страха. В толчее она давно потеряла того, за кем следовала. Потеряла, наверное, окончательно. Хуже всего, что загадка осталась не раскрытой. Оставался последний шанс. Агата довольно грубо вклинилась между дамами и господами, которые выстроились в очередь на лестницу. Ей делали замечания, она не слышала. Пока на забралась на самый верх. На площадке было тесно. Кое-кто из барышень, глянув вниз, не решался съехать. Отступать им было некуда: ступеньки заняты, назад не пускают. Они испуганно жались к перилам, создавая толчею. Какую могут создать только напуганные барышни. Агате нужно было место, чтобы сверху осмотреть площадь. Как только она протиснулась к перилам, стало очевидно: идея бесполезная. Стояла густая февральская ночь, фонари на площади освещали кишащее море голов. Разобрать в нем хоть что-то было невозможно. Агата потеряла незнакомца окончательно. А был ли он? Может быть, померещилось? Может быть, рейнское и сытный блин ударили в голову? Теперь не узнать. Оставалось вернуться ни с чем. Агата попробовала протиснуться назад, к лесенке, но не тут-то было. Ее не пускали. Поток затягивал к ледяному спуску. Тешиться масленичным катанием не входило в ее планы. Она попробовала применить силу, но толпа давила и была сильнее. Быть может, упрямство Агаты одолело, но тут дыхание резко перехватило, боль взорвалась во всем теле, что-то задело воротник полушубка. Ее сильно толкнули. В следующий миг Агата поняла, что падает. Безнадежно падает через перила. Вниз, в темноту. В отчаянии она ухватилась за ледяную деревяшку, скользнувшую в руках, и повалилась спиной назад. Больно ударившись затылком, Агата еще успела понять, что проваливается в окончательную пустоту. Вниз, вниз, вниз… • 44 • На риск идут только романтические натуры. Математик не знает риска. Он всегда просчитывает возможные последствия и точно знает, где больше вероятность найти, а где потерять. Пушкину не надо было использовать математику, чтобы оценить возможный риск. О чем тут говорить, когда чиновник сыска намеревался нарушить все писаные и неписаные правила. У него не было постановления прокурора или предписания судебного следователя, он не преследовал преступника, не раскрывал дело по горячим следам и вообще не имел открытого дела, то есть того, что могло оправдать приход полицейского в частный дом. К тому же поздним вечером. В случае жалобы на самоуправство Пушкину могло грозить не только строжайшее взыскание, но даже отставка. Если жалоба попадет на дурное настроение обер-полицмейстера. Риск, на который он шел, не стоил результата, который мог получить. Подобных вольностей он никогда себе не позволял. Тем не менее Пушкин оказался перед домом на Большой Пресненской улице. Сжигая мосты, дернул за рукоятку звонка, свисавшую на кривой проволоке. В глубине прихожей брякнул перезвон колокольчика. Долго ждать не пришлось. Дверь распахнулась. Вместо горничной или прислуги на пороге стоял господин Малецкий. – Это вы? В голосе страхового агента слышалось удивление пополам с огорчением. – А кого вы ожидали? – Думал, Валерия Макаровна вернулась, все собрались, а она задерживается, – Малецкий говорил вполголоса и оглядывался. Пушкин имел полное право уйти: цели его визита попросту не было. – Позвольте пройти подождать мадемуазель Алабьеву. Малецкий понял, в какое глупейшее положение попал: исполняет роль лакея в чужом доме. В котором он никто. Напрасно побежал к дверям, чтобы встретить хозяйку и помочь снять шубку. Хотел немного услужить. И вот какой конфуз… Он отступил в глубину прихожей. – Извольте, если желаете… Мне какое дело… Я тут в гостях… – сказал он достаточно громко, чтобы его услышали с лестницы, мимикой показав, чтоб на него не держали обиды: нужно хранить в секрете их знакомство. – Благодарю, справлюсь сам, – ответил Пушкин. – Не ходите наверх, наши вас знают, – прошептал он. – Сведения мои проверили? Завтра узнаете нечто любопытное… Лазарева опять нет, у нас всякое шепчут… Ну да ладно… Малецкий побежал по лестнице. Сверху раздались возгласы, в которых можно было разобрать его ответы: «не она» и «какой-то господин». Пушкину оставалось ждать в прихожей среди вороха пальто. За одеждой виднелось высокое зеркало, отражавшее часть двери напротив вешалки. По старому устройству дома из прихожей вело несколько дверей. Он подумал, что верхом безумия будет заглянуть в комнаты. Даже если створки так призывно приоткрыты… Вместо отчаянного поступка Пушкин повернул в другую сторону. Свет из верхней гостиной падал на стенку, в которую упиралась лестница. Вместо картин, фотографий или подсвечников ее украшали короба с бабочками и жуками, плотно развешанные в три ряда. Кто-то в семье увлекался насекомыми. Кроме света, из гостиной проникали ароматы масленичного стола. Наверху было довольно тихо. Будто гостям в отсутствие хозяйки поговорить не о чем. Сыграли бы в «Гусика». – Господин Пушкин? Возможно, в этом доме принято объясняться в прихожей шепотом. – Какое счастье, что вы пришли… Мадам Алабьева в полутьме светилась радостью. Она была в скромном домашнем платье, без украшений и прически. – Об этом можно только мечтать! Как вы угадали мое желание? Чиновник сыска окончательно попал в безвыходное положение. Выход из него был только один. – Что случилось, мадам Алабьева?