– Грешит, – матушка горестно вздохнула, будто вновь переживая давно пережитое. – Бездельничает, пьет, сорит деньгами… Макар на жадности помешался, все деньги копит, а Михаил наоборот: все по ветру пускает… А говорят, близнята во всем схожи… – У него состояние? – Какое там, играет в карты и пропивает… Пустой человек… Думать о нем не хочу… Ну, Алексей, вытряс ты из меня достаточно, теперь мой черед: говори, как есть… – О чем, матушка Евгения? Ему погрозили пальцем в черной шерстяной перчатке. – Не юли со мной! Признавайся: Валерия, краса ненаглядная, мачеху свою извести надумала? Пушкин тоже давненько не был на исповеди. Совсем по другим причинам. И не готов был раскрывать то, чего не знал. – Валерия имеет неясное отношение к смерти служащего страхового общества. Более точных сведений у меня нет… Ответом матушка осталась довольна. – Вижу, что теперь правду говоришь. Ну ищи, сыщик… Валерия – девица своевольная, мать ее распустила, но, чтобы на злодейство пойти, поверить не могу… Верить Пушкин не умел. Математика признает только верные или неверные ответы. – Где найти Михаила Алабьева? – из вежливости спросил он. Уж что-что, а найти человека в Москве сыск умел. Недаром на первом этаже в Малом Гнездниковском адресный стол держат. – В трактирах и прочей юдоли греха, – ответила монахиня. – Где ему еще быть. Не ошибешься… Зачем он тебе сдался? Объяснить, что формула сыска требует внесения максимального числа лиц, имеющих косвенное отношение к преступлению, Пушкин не стал. Сказал, что должен проверить любые версии. Чем насмешил матушку Евгению. – Ну проверяй, коли не лень, – добавила она. – Только дай мне слово, Алексей: если что-то выяснишь про Валерию, дай знать. А я о тебе помолюсь, рабе Божьем. Сам-то в храм не ходишь, ленишься… Вижу, вижу, не оправдывайся… Ну, так слово свое полицейское даешь? От такой сделки Пушкин не смог бы отказаться. По дороге матушка стала вспоминать истории про Макара Алабьева, его жен и детей. Чем сильно помогала сыску. Не подозревая о том. До Зачатьевского дошли нескоро… • 47 • К ночи подморозило. Зима упорствовала, не желая сдаваться. Разметала тучи по небу, сверкала ледяными огоньками звезд, трещала сухим снегом под полозьями запоздавших саней. За полночь стужа ой разозлится, только держись. Городовой Лопахин часа два как заступил на смену, впереди была вся февральская ночь. Большая Пресненская опустела во всю ширь. Редкие огоньки домов наводили печаль на сердце городового, одинокого, как бывает одинок постовой в бескрайней ночи. Тьма не объяла до души его, он был один против тьмы, хотя и не знал о том. Тянул потихоньку лямку службы, как все в полицейском участке. Лопахин прикинул, что потопчет снежок с часик, прогуляется из конца в конец по вверенной территории да пойдет греться к соседнему дворнику. В такую ночь мороз – лучший сторож. Лихой народ себя бережет: ноздри ворам теперь не рвут, без нужды они носы студить не будут. Да и некого грабить: народ законопослушный давно по гостиным сидит, чаевничает да провожает Масленицу с блинами и винцом. Всего два денька празднику осталось. Пресня – часть тихая, смирная. Без ветра любой шорох слышен. Позади раздались тяжелые шаркающие шаги. Лопахин оглянулся, что за прохожий объявился. В темноте фонарей он не сразу разобрал, кто идет. Но присмотрелся. Господин был роста ниже среднего, худощав, по виду – молодой, и близко тридцати нет. Тяжело волочил ноги, расставив перед собой руки, будто ослеп и боялся наткнуться на столб. Городовой понял, что за гость пожаловал. Наверняка загулял в гостях, извозчика не нашел, вот и пробирается, горемыка, домой. О том, что прохожий малость не в себе, указывало дорогое пальто: от мехового воротника до подола, и дальше – на брючины с ботинками, вся одежда была облеплена снегом. Наверняка упал и валялся в сугробах. Чудо, что смог встать. Обычно таких гуляк находят под утро заснувшими навсегда. Этому повезло. Городовой счел своим долгом помочь человеку. Сам на праздники, когда не его дежурство, позволял себе лишнего. Дело-то обычное. Кто в Москве не пьет? Даже обер-полицмейстер, говорят, попивает. Только ему в кабинет из ресторана обеды доставляют и особый коньячок. Не по-русски пьет, в одиночестве. Лопахин позволил загулявшему ткнуться в его грудь. – Что, господин хороший, празднуем? – без злобы, а с участием спросил он. В ответ раздался хрип, как будто выдавливали воздух из кузнечных мехов. Молодой господин дошел до той степени веселья, когда речь бессильна. – Эк тебя развезло… Куда отвести-то, любезный? Городовому ответил сиплый звук и толчок в грудь. – Где проживаешь, на Пресне? Раздался стон такой жалобный, что Лопахину стало не по себе. В темноте незнакомый звук вызывает тревогу. – Что говоришь-то, не пойму? Пьяница осмысленно потыкал в себя указательным пальцем, а потом указал вперед. После чего покрутил правой рукой вокруг левой, будто наматывал. Что было довольно странно. Лопахин принюхался. От господина пахло хорошим одеколоном. Но и только. Ни капли сивушного духа. Не пил ничего крепче чая. – Может, к доктору? – спросил городовой, как по наитию. Свистящий звук можно было расценить знаком согласия. – Ну пойдем, коли так, отведу… Тут поблизости… Взяв молодого господина под локоть, Лопахин повел бережно. Весу в нем не было никакого. Легкий, как перышко… …Практикующий врач Иван Иевлиевич Австидийский принимал в частном кабинете на Кудринской улице. Масленицу он любил искренне: ни в какое иное время года у него не бывало столько пациентов. Причем пациентов с самыми выгодными болезнями: перееданием, травмами от падений, запоями и ранениями после катаний с ледяных горок. Чаще всего приходили с перееданием. Некоторых, самых отчаянных любителей блинов приносили на носилках. Доктор приводил их в чувство, ставил на ноги в самом прямом смысле и получал неплохой заработок. Так что на время Масленицы продлевал прием до глубокой ночи, а цены поднимал в три раза. Как и все частные врачи Москвы в эти чудесные дни. А что такого: деловой подход… Звук дверного колокольчика сообщил, что заработок сегодня продолжит расти. Доктор сам пошел открывать дверь. На пороге стоял молодой человек, дышавший с тяжким хриплым выдохом. Глаза его, почти стеклянные, и полуоткрытый рот, с которого тянулась слюна, говорили о крайней степени опьянения. Пациента поддерживал знакомый городовой, которого Австидийский не забывал баловать на праздники рублем, а то и тремя. За что получал пациентов с улицы. – Что с ним? – Еле ноги переставляет, совсем плох. – Лопахин заботливо смахнул остатки снега с пальто. – Пьяный? – Вроде не пахнет… – Ну заводи, посмотрим… Городовой провел пациента в прихожую, помог стянуть пальто и был отпущен со стопкой блинов, за которыми доктор сходил на кухню. Вернувшись, Австидийский нашел больного, как оставил: молодой человек легонько покачивался. И, кажется, не понимал, где находится. – Милейший, что у вас болит? – громко спросил доктор. Юноша дышал часто и коротко, что сильно не понравилось: не сердечный ли приступ из-за обжорства. Хотя по комплекции на любителя поесть не похож. Австидийский подошел к столу, чтобы завести карточку больного. – Прошу вас сесть на смотровую кушетку, – он макнул ручку в чернильницу. – Как вас зовут? Послышался легкий шорох и глухой удар. Доктор обернулся. Пациент лежал на ковре, скрючившись, как от холода. Конечности его дернулись и замерли. Забыв о карточке, Австидийский метнулся к стеклянному шкафчику, где хранил микстуры, и схватил пузырек с раствором нитроглицерина. Плеснув на глаз в чайную ложку, встал перед больным на колени, приподнял его за плечи и влил микстуру в рот. Чтобы облегчить дыхание, выдернул галстук и разорвал сорочку, не жалея пуговиц. И тут доктора Австидийского поджидал большой сюрприз. 26 февраля, Прощеная[18] суббота, день рождения Е.И.В. государя императора Александра III • 48 • Вставать рано для приличной дамы так же неприлично, как выйти на улицу без перчаток. Московская дама, то есть дама в полном смысле слова, не позволит себе нос показать из дома раньше десяти часов утра. Для кухарок, горничных, прачек, модисток, учительниц и медицинских сестер, то есть представительниц тех профессий, в которых женщина могла проявить себя (не только матерью или хозяйкой в семье), такой час был глубоким трудовым днем. Полным дел, трудов и хлопот. Пожалуй, только актрисы могли бессовестно спать до полудня. Актрисы, конечно, трудились, но в приличные женщины их редко зачисляли. Особенно актрис частных театров. Агата, как известно, была дамой приличной. Ни один мужчина, обманутый ею, в этом не сомневался. Встать рано, то есть до девяти часов утра, было для нее сущей мукой. В прошлой жизни великой воровки она могла позволить себе проснуться в середине дня. Или вообще когда вздумается. За исключением тех редких случаев, когда приходилось спасаться на поезде или пароходе. Однако все поменялось. Кое-как заснув после горы съеденных с тетушкой блинов, Агата промучилась ночь напролет и уже была на ногах в семь утра. Тело и голова после вчерашних кульбитов жаловались и ныли, умоляя не вынимать их из мягкой кровати. Агата была беспощадна. На цыпочках, чтобы не разбудить тетушку, прошла к умывальнику, умылась ледяной водой, тихонько оделась и, разбудив шепотом Дарью, попросила закрыть за ней. До вчерашнего рекорда, когда в это время уже сидела в сыске, Агата не дотянула, но надо дать поблажку на травмы и усталость. Все-таки барышня, а не железный чиновник сыска. Много раз в жизни Агата убеждалась, что мысль имеет материальную силу. Стоит о чем-то подумать, как оно непременно случается. Нацепив в прихожей шапочку с гордым перышком, она невольно подумала: «Что сейчас поделывает мерзкий Пушкин? Спит или завтракает? А может, опять ночевал на службе? Или изобретает для меня какие-нибудь гадости?» Не успела она это подумать, а Дарья отпереть замок, как в проеме двери возник Пушкин. Агата немного испугалась такой материализации. Судя по его лицу, бледному и усталому, ничего хорошего ждать не приходилось. И опять стоило Агате об этом подумать, как реальность тут же ответила: – На прогулку собрались? Вопрос был задан тоном, каким преступника спрашивают: «И сколько ты, злодей, душ невинных погубил?» Агата захотела показать ему, как надо разговаривать с приличной дамой, но звон в голове, боль в спине и урчание в проголодавшемся желудке спутали все карты. – Мне кажется, я не должна давать отчет о своих поступках никому… – Куда собрались ехать?