– У людей слишком много забот, чтобы думать о других. – Октябрина усмехнулась. – И зачем им? Им не хочется разбираться в других, они лучше будут критиковать. Люди всегда знают лучше обо всем, лучше, чем ты. Они лучше знают, как жить, что делать, а потом любят давать советы. Особенно любят это делать те, кто уже добился чего-то, понимаешь? Они постоянно твердят, что «нужно быть самим собой и все наладится, все у вас получится, добьетесь желаемого» и прочее «бла-бла-бла». Большей чуши в жизни не слышала. Кому ты нахрен настоящий вообще сдался? Арсений улыбнулся, но ничего в ответ не сказал. Однако на лице его написано было – ответ у него был, просто он почему-то решил утаить его. Октябрина вздрогнула. – Я рисовала, но ни на один конкурс меня не взяли. Я писала стихи, но они отвратительные. – Кто тебе такое сказал? – Я просто знаю. Ты положи рядом стихотворение известного поэта и мое. Это же ужас. – Ты толком и не узнаешь никак, великое создала или нет. Кто-то другой должен сказать. Великим-то говорили, что они великие другие люди. Вот только были ли эти люди великими? Октябрина задумалась. Вопрос Арсения словно был о важном, но определить, какой ответ ему нужен, не получалось. – И что? Сказали же, вон, некоторых по двести лет уже нет, а они все еще у людей на устах. Не для этого ли все делается? Не для этого мы все должны делать? Арсений пнул камушек в траву. Октябрина и не заметила, как асфальтовая дорога кончилась, началась гравийка. А они все шли. – Нет, я тебя прекрасно понимаю. У меня у самого такие мысли раньше были. – Арсений поджал губы. – Просто ты ведь толком можешь и не узнать, что ты сделала на самом деле. Разве это повод не делать ничего или бросать? Можно же жить всю жизнь с мыслью о том, что создала что-то великолепное. Можно же сделать что-то, что нам покажется прекрасным. – Я прекрасное и так вижу. – Вот именно. – Арсений наконец смог улыбнуться. – А некоторые его не видят, понимаешь? Октябрина, конечно же, понимала. – Но раз люди должны сказать, хорошее я создала или нет, я ведь… – Нет, ты можешь ждать их ответа, конечно, но толку? Если человека слишком волнует чужая жизнь, у него в своей все не слишком хорошо. А ты представь это иначе. Ты себя в этом возрасте запомнишь в этом стихотворении. Через десять, двадцать лет откроешь блокнот, прочитаешь, что создавала в прошлом, и с собой встретиться сможешь. Октябрина усмехнулась. Арсений говорил так, словно был уверен, что у Октябрины не только двадцать, а даже больше лет в запасе, чтобы встречаться с прошлым. – Ты об этом так много знаешь? – Конечно, я же был такой же. – Арсений остановился. – Когда я был подростком, играл на гитаре. Тоже мечтал, наверное, следом за братом стать музыкантом, хотя бы любителем, записывал свои мелодии на диктофон. Музыкантом я не стал по множеству причин, но главная из них – мое нежелание. Но записи у меня остались, и каждый раз, когда я слушаю их, вижу себя четырнадцатилетнего и улыбаюсь. Иначе ведь никак не встретиться. – А ты покажешь эти записи? Арсений рассмеялся, запрокинув голову. – Если ты мне напомнишь, конечно, могу показать. Но они не слишком художественные. Уши в трубочку сворачиваются. Октябрина улыбнулась. Первые лучи вышли из-за туч и лизнули верхушки берез. – Напомню. Конечно я тебе напомню. Волосы Арсения развевал жаркий летний ветер. В них, кажется, затерялись и огоньки, и капли утренней росы. Все, чтобы пожар начать и чтобы его потушить. Тут-то ее и пронзило. Свободы – вот, чего ей не хватало и чего так отчаянно хотелось всю жизнь. Октябрина думала, что обретет ее, когда уедет от семьи, но в новом городе чувствовала себя только больше загнанной в угол. Чем больше у человека свободы, тем больше он несвободен. Но на Арсения это, кажется, не распространялось. Он дышал так, словно весь воздух в мире принадлежал ему. Так, словно каждое его слово было его. – Слушай, а я могу задать тебе тупой вопрос? – спросила Октябрина и засмеялась. Даже формулировать вопрос в голове уже было стыдно. – Любой можно. – Арсений улыбнулся. – Я вот смотрю на тебя все больше и думаю. Вот кто ты? – В смысле кто? – Ну, в плане, к кому ты себя относишь? Не можешь же ты быть просто так. – Как так? – Так жить и ни к кому себя не относить. Ты хиппи? Или, может, панк? Арсений посмотрел на нее так, словно был на грани приступа смеха. – Как ты относишься к анархии и свободной любви? – не унималась Октябрина. – Анархии? Боже мой, я так похож на них? – Арсений засмеялся, а потом ответил уже серьезно, без намека на шутку. – Нет, ты серьезно? – Ну да. Я на вас посмотрела, вы прям… Они. – Да я ни к кому себя не отношу. Я Никто. Или просто Арсений. Это лучше штампа. Про других не знаю, мы такое не обсуждаем. Кстати о свободе. Ты хочешь покататься на катамаране? – спросил Арсений, когда увидел пруд за забором из берез, с каждым метром редевшим. Октябрина улыбнулась. – Конечно. Только поплывем подальше, а то у берега даже мусор плавает. – Фу, мусор? Вот ведь люди – свиньи. Тогда правда, подальше придется. Октябрина ответила бы, что готова плыть так далеко, как он скажет, но промолчала. Арсений, судя по взгляду, и так все понял. Глава 13 Октябрина сидела на сделанной из шин и доски лавки у дома Арсения и ела мороженую ежевику. Ягоды мазали пальцы, липкие фиолетовые пятна с частичками ягод пачкали ладони. Мимо прошел Арсений с ведром воды и усмехнулся, что Октябрина доедала «смурфиков». Октябрина в ответ улыбнулась, но сразу же обтерла пальцы о край доски. Выглядеть непрезентабельно при Арсении совсем не хотелось – он всегда казался ухоженным и чистым, даже после полива грядок в огородике, который разбил за домом, он был как после банного дня. Октябрина же с прошлого утра была опухшая и какая-то разваливавшаяся. Снова Рома – от него уже не спрятаться. Прошлым утром проснулась Октябрина от колокольного звона. Через распахнутое окно врывался утренний свежий ветер, штора доставала до середины комнаты, а с кончиком ее играла Клюква – каталась под шторой как мячик. Октябрина поднялась на локтях и зажмурилась. Голова болела, казалось, она и не спала вовсе. Воскресенье, одиннадцать утра – в это время всегда звонили колокола церкви неподалеку. Октябрина спустила ноги на ковер, закрыла глаза и слушала колокольный звон, пока он не кончился. Звонили обычно три минуты, Октябрина открывала окна и слушала звенящую мелодию, отдававшуюся где-то глубоко внутри. Но стоило Октябрине открыть новости и полистать их, чтобы не найти хотя бы одной хорошей, позвонил Роман – новая плохая новость, которой нельзя просто так поставить «дизлайк». После той встречи с женой Октябрина старалась как можно отвечать Роману, ставила телефон на «беззвучный», проходила мимо звонившего смартфона, даже убирала Романа в «черный список», но потом возвращала. В ней еще теплилась надежда на то, что Роман в глубине души все-таки хороший, что у него множество положительных качеств. Октябрина даже ловила себя на мысли, что Роман, может, и не врал. Может, с женой он действительно в состоянии развода, может, Роман жену и не любил совсем, а жизнь хотел посвятить Октябрине. Девушка даже смеялась над собой. Искать хорошее в людях до последнего – и откуда в ней это рудиментное качество? Роман всегда представлялся ей исключительно положительным героем ее повести – и так быстро стал главным злодеем, что осознать эту перемену Октябрина не успела. «Привет, солнышко. Я все-таки жду твоего ответа. Летние месяцы становятся все жарче, – писал Роман так, словно ничего и не было. — Я нашел нам новый отель, вид из окон еще лучше. Можем взять бунгало». И следующим же сообщением добавил: «За Катю не беспокойся, она согласна меня отпустить». Октябрина прочитала сообщения столько раз, что глаза заслезились. Согласна отпустить? Отпустить одного или с любовницей, которая годится им в дочери? «Какая же я дура, дура, идиотка», – прошептала Октябрина, впервые, кажется, назвав себя так вслух. И заплакала. Она-то думала, что любила Романа искренне. Долго жила одурманенной фантазией о нем, фантазией о жизни, где кто-то мог полюбить вот так, ни за что. Хотя Октябрина и знала, за что мог ее полюбить Роман. Она выползла из комнаты к двенадцати. Подслушивала, чтобы в коридоре не шаркала Галина Георгиевна, чтобы она кому-то позвонила и начала обсуждать что-то увиденное по телевизору, и только тогда вышла. В последние дни хозяйка слишком расположена поговорить. Все утро, перетекшее в день, Октябрина маялась между ванной и кухней. Клевала хлеб с сыром, мочила еду слезами, потом убегала и умывалась. Холодная вода отрезвляла ненадолго, снова хотелось плакать, плакать так долго, что Октябрина даже удивилась – и как в ней умещалось столько слез? У дома Арсения она оказалась как-то случайно. Не помнила даже, как села на трамвай, проехала час от конечной до конечной, как сдерживала рыдания в полупустом трамвае и старалась не думать о правде, вдруг ей открывшейся. Слова царапали ей горло, хотелось поговорить хотя бы с кем-то живым, по-настоящему живым. С человеком, который мог бы услышать, но ни один номер в телефоне не показался ей подходящим, кроме одного. Арсению Октябрина даже не решилась звонить. Вечное гостеприимство – это было то нерушимое правило дома Арсения. К нему всегда приходили без предупреждения и почему-то всегда находили Арсения на месте. Октябрина простояла перед дверью минут десять. В трамвае она утирала глаза влажной салфеткой, смотрела на себя во фронтальную камеру и не радовалась увиденному. Тоску не смыть. – Что же ты не постучала? – первым делом спросил Арсений, когда вышел из дома с маленькой лопатой. Он выглядел озадаченным. Октябрина толком и проговорить в ответ ничего не смогла. Только открыла рот, как глаза снова заслезились, губы задрожали, и она пошатнулась. – Заходи, – бросил Арсений и бросил лопатку куда-то в сад, – я тебе сладенького сейчас найду. – З-зачем? – смогла выдавить из себя Октябрина, проходя в раскрытую перед ней дверь. Арсений влетел за ней, закрыл за собой дверь и пробежал в кухню. Октябрина кружилась и пыталась снять кроссовки, чтобы не завалиться от навалившейся на нее усталости. – У тебя измученный вид, нужен сахар, – быстро ответил Арсений и откуда-то вытащил вафли с печеньем. – Садись, садись давай. Октябрина упала на стул как мешок. Кажется, вокруг нее даже разлетелась пыль. Она попыталась что-то сказать, открыла рот, но губы задрожали, Октябрина подняла дрожавшие руки к лицу. – Молчи, молчи, просто подыши, попей и успокойся, – тараторил Арсений и вытаскивал из упаковки вафли. Октябрина смотрела на ровные полосочки вафель со сгущенкой, на круглые пряники, которые Арсений выкладывал на тарелку, и дрожала сильнее. От его заботы пахло домом, о котором Октябрина и помыслить боялась. Слова выползали из горла когтистым чудовищем, царапали, хватались за язык и тянули. Октябрина чувствовала, что если не скажет хоть что-то, ее вывернет на стол, застеленный белой скатертью. – Мир такой тяжелый, – сбивчиво прошептала она, когда наелась вафель с чаем. В лечебной тишине, под взглядом беспокоившегося Арсения полегчало. – Хочешь сбросить его с себя, а не получается, понимаешь? – Понимаю. Она жевала уже четвертую вафлю и вдруг остановилась. Сладкая пережеванная масса застыла во рту. И когда Октябрина научилась говорить так красиво? Неужели влияние Арсения? – Я не знаю, стоит ли тебе такое говорить, – проговорила она, когда прожевала вафлю, зажмурилась и проглотила ее. – Такое обычно подружкам рассказывают, не парням. Октябрина даже вздрогнула. Испугалась, что Арсений заметит, что покраснеет, уверит, что он ей никакой не парень, они даже не говорили, не целовались. Но он промолчал, только смотрел на нее также внимательно и вертел в пальцах пряник. – Просто, понимаешь, уже второй год я встречалась… Нет, не так. Я виделась… – Октябрина вздохнула. Описывать их отношения с Романом себе было проще, чем кому-то. Тем более в первый раз.