графа Барселонского и Жиронского, не обладал реальной властью в графстве. Его вражда с бабкой, графиней Эрмезиндой, имела немало причин, и почти все они уходили корнями в далёкие времена, хотя во многом проблему усугублял ещё и характер старой дамы.А между тем, графиня Альмодис де ла Марш, безраздельно царившая в его сердце, стала истинной властительницей Барселоны. Это она правила от имени графа железной рукой в бархатной перчатке. Амбиции ее были безграничны. Всеми доступными средствами она стремилась обеспечить свое будущее и будущее своих сыновей-близнецов, рожденных от греховной связи с Рамоном Беренгером Барселонским — на тот случай, если судьба окажется к ней неблагосклонной и граф отвергнет ее так же, как отверг предыдущую жену.С первой минуты первенец Рамона и его мачеха откровенно невзлюбили друг друга. Педро Рамон считал, что Альмодис попрала его права и оттеснила на задний план, и к тому же вообразил, будто бы она строит планы, как лишить его права на отцовское наследство и передать его одному из своих обожаемых близнецов, его единокровных братьев. Вражда длилась вот уже три года и с каждым днём становилась все более очевидной. Крики, свары, хлопанье дверей уже давно не удивляли никого во дворце, а встречи между мачехой и пасынком с каждым разом проходили все более напряженно.В то спокойное утро, казалось, ничто не предвещало надвигающейся бури, однако все чувствовали витающую в воздухе опасность. Двор жил своей обычной жизнью. Придворные сновали туда-сюда, занимаясь своими делами, и лишь непривычное безмолвие, в которое погрузился дворец, говорило о тревожном ожидании близкой грозы. Лионор, первая придворная дама Альмодис, по приказу госпожи вместе с Дельфином возилась в розарии, когда из открытого окна внезапно послышались истошные крики и проклятия. Затем до неё донёсся рассерженный голос госпожи.— Я уже сыта по горло вашими претензиями! Один Бог ведает, чего мне стоит выслушивать ваши ежедневные нападки и оскорбления. Мой духовник, падре Льобет, которому я поверяю все сомнения и тревоги, тому свидетель.— Нет, сеньора, это я вынужден терпеть ваши козни против законного наследника отца, которым я являюсь по праву первородства! — донеслось в ответ.— Никто даже не думает посягать на ваши права, напротив, ваш отец собирается отдать вам владения, приличествующие вашему положению и заслугам. Вы имеете право на те владения и замки, которые он сам получил в наследство от предков, но не на те, которые он захватил в сражениях, купил или получил в результате дипломатических переговоров. Так что, надеюсь, мы сможем решить дело миром. Мой духовник советует...— Сеньора, я не желаю ничего слышать о ваших поползновениях, якобы подкреплённых поручительством вашего духовника. Вы отлучены от церкви и не имеете права приобщаться к священным таинствам, а если падре Льобет, несмотря на это, все же соглашается вас исповедовать — значит, он не священник, а просто продажная шкура. А потому умоляю вас, не пытайтесь подкреплять ваши интриги лицемерными высказываниями вашей ходячей тени, которая, в конечном счёте, не что иное, как продолжение тени моего отца.Лионор, хорошо знающая свою хозяйку, живо представила, как в эту минуту, когда между противниками воцарилось недолгое молчание, вздуваются вены у неё на шее, как наливается пунцовым румянцем ее лицо. Затем голос ее сеньоры зазвучал вновь — гневный и непреклонный.— Педро, имейте в виду, когда-нибудь мое терпение лопнет. Ваш отец выкупил для вас права на титул графа Каркассона и Разе, и я полагаю, учитывая ваши прежние доблести, этого более чем достаточно для любого высокородного дворянина, даже такого амбициозного, как вы. Так что советую не злоупотреблять отцовским великодушием: эта струна и так уже натянута до предела.— Ах, вот оно что! Вы намерены вышвырнуть меня из дома и сослать в Каркассон? Вы угрожаете мне, сеньора? В таком случае, скажите на милость, кто станет наследником Барселоны и Жироны? Ваши близнецы? Или, точнее сказать, один из них, ваш любимчик... Разумеется, Рамон, ясное дело... Вы намерены попрать мои права, чтобы посадить на графский трон одного из ваших бастардов.— Я не позволю вам говорить в таком тоне о братьях!— Чего это вы мне не позволите, сеньора? Какое ещё слово я должен употребить в этой ситуации, учитывая вашу блудную жизнь? Насколько я знаю, дети, рождённые шлюхой вне брака, называются бастардами, и больше никак. Так что это не я их так назвал. Заметьте, я уважаю благородную кровь моего отца, и лишь из почтения к нему не назвал их ублюдками.— Убирайтесь с моих глаз, или я прикажу страже вышвырнуть вас вон!Учитывая взрывной темперамент первенца Рамона, скандалы во дворце не стихали ни на минуту. Отлучение, висящее над графской четой, не оставляло ей даже надежды на желанную свадьбу. Ко всему этому добавлялась еще и открытая враждебность бабки Рамона Беренгера, грозной Эрмезинды Каркассонской. Придворные молча наблюдали за бурей, стараясь не вмешиваться и не выказывая открытого предпочтения ни той, ни другой стороне, поскольку никто не мог предугадать, кто одержит верх, и все боялись просчитаться. У графини Альмодис было лишь трое по-настоящему верных союзников: карлик Дельфин, придворная дама Лионор и ее духовник падре Льобет, считавший, что, если власть окажется в руках первенца, Барселону ждут тяжелые времена.— С каждым днём над головой нашей сеньоры все сильнее сгущаются тучи. Боюсь, ей грозит беда.Так однажды сказала Лионор, не находящая себе места от беспокойства. Дельфин в эту минуту сидел на ступеньке, выстругивая деревянную лошадку, которую собирался подарить маленьким графам.— Не знаю, когда это случится, но рано или поздно в этих стенах произойдёт трагедия, — сказал он.— Это предзнаменование или просто ваше мнение? — спросила Лионор.— Когда-то это было лишь смутным предчувствием, но теперь оно превратилось в твёрдую уверенность.— Госпожа знает?— С той самой минуты, как маленькие графы появились на свет.— Это ужасно!— На самом деле все ещё хуже. Во дворце случится большое несчастье, но ещё худшая беда разразится над графством. Нас ждут долгие дни войны, пожаров и слез.— Как вы можете быть в этом уверены?— Это мой дар: видеть будущее. Госпожа в этом уже не раз убеждалась.— Неужели беду не предотвратить?— Никто не может ничего сделать. Чему суждено, того не миновать.— А я не очень-то верю в предвидение.— Почему же вы тогда столь свято верите пророчествам из Священного Писания? — ехидно поинтересовался карлик.— Потому что так велит церковь.Дельфин покачал коротенькими ножками, отряхнул с колен щепки и соскочил со ступеньки.— Ну, что ж, — сказал карлик, — каждый сам выбирает, во что верить, но мои слова — такая же истина, как то, что я стою сейчас перед вами. Повторяю: наступают ужасные времена, но мы останемся вместе. Вот только служить будем другому хозяину.— Сеньора знает об этом?— Если бы я посмел скрыть от неё подобные вещи, я бы сейчас с вами не беседовал.64 Этим октябрьским утром падре Льобет отправился в соборную библиотеку, чтобы покопаться в древних манускриптах и пообщаться с братьями, которые работали не покладая рук, стремясь обогатить библиотеку Пиа-Альмонии новыми сокровищами. Здесь трудилась целая команда. Двое братьев разбирали наваленные ворохом козьи и овечьи кожи, определяя, какая на что пойдет. Один погружал кожи в раствор извести, чтобы удалить с них грязь, жир и остатки шерсти, второй вынимал вымоченные шкуры и, растянув их на твердой квадратной доске, тер и скоблил куском пемзы, чтобы размягчить.Затем предстоял сложный процесс, после завершения которого кожи превращались в пергамент. Листы, где позднее будет написан священный текст, при помощи линейки и циркуля, размечались горизонтальными линиями, чтобы строчки были ровными, и маленькими точками по краям, чтобы расстояние между строками было одинаковым.Затем их раскладывали на больших столах, дважды окунали в воду, после чего решали, станет ли тот или иной пергамент страницей книги или документом, и уже потом переписчики старательно выводили на пергаментах священные тексты, позже попадающие в руки корректоров, исправляющих ошибки, аккуратно соскабливая написанное или обесцвечивая чернила слабым раствором кислоты, чтобы поверх написать заново. После этого пергамент оказывался в руках красильщиков, она раскрашивали заглавные буквы и заставки красной или золотой краской. И, наконец, к работе приступал художник, который рисовал узорные рамки и украшал заглавные буквы замысловатыми арабесками.Для этого использовали красный свинец и другие краски, синие и зеленые, растительные и минеральные. Для получения некоторых красок использовались даже толченые самоцветы, а кое-где рисунки покрывались тончайшим слоем сусального золота. После этого листы сшивались в книгу.Эудальд Льобет как раз обсуждал с библиотекарем падре Винсентом особенности перевода Аристотеля, когда ему сообщили о приходе посетителя, дожидающегося в приемной. Падре Льобет, попрощавшись со своим братом во Христе, направился к выходу, раздумывая, кто мог явиться к нему без предварительной договоренности. Шагая по длинному коридору в сторону приемной, он еще издали заметил молодого человека, который внимательно разглядывал две картины, украшающие стены приемной.В облике гостя ему почудилось что-то знакомое. Молодой человек стоял к нему боком. Он был хорошо одет: в темно-бордовый бархатный камзол до середины бедер, шерстяные чулки цвета старого золота, сапоги из кожи жеребенка, а на голове — миланский берет. Однако, падре Льобету ему подойти ближе и увидеть лицо посетителя, как сердце священника учащенно забилось. Этот нос и квадратный подбородок с аккуратно подстриженной бородкой вызвали в его памяти другие черты — далекие и при этом столь близкие. Падре Льобет чуть не потерял самообладание, что было почти немыслимым в таком месте, где царили мир и покой. Хриплым от волнения голосом он воскликнул, не веря своим глазам:— Марти! Вы же Марти?Молодой человек, услышав свое имя, резко повернулся и, швырнув берет на диван для посетителей, бросился объятия священника. Они крепко обнялись и долго стояли, не произнося не слова. Затем падре Льобет взял Марти за плечи и пристально посмотрел ему в лицо. Увиденное его поразило. Вместо прежнего юнца, покинувшего Барселону два года назад, на него смотрел живой портрет его друга-воина. В чертах появилась решительность, движения стали сдержаннее, а взгляд — загадочным.— Когда вы вернулись?— Мой корабль бросил якорь вчера вечером в порту Монжуик, — ответил Марти. — У меня накопилось множество вопросов, но за исключением желания поскорее увидеться с Лайей, я ни о чем так не мечтал, как о встрече с вами.Взяв Марти под руку, священник отвел его в дальний угол, где они могли спокойно поговорить.Они удобно устроились в уютных креслах по обе стороны двустворчатого окна, и приступили к столь важному разговору.— Расскажите сначала, как прошло ваше путешествие?— О, чтобы рассказать о нем, не хватит и нескольких вечеров, — ответил Марти спокойным тоном, так хорошо знакомым канонику. — Пожалуй, моих приключений хватит на целый том воспоминаний.— Ну, в таком случае, когда-нибудь надо начать. Так почему не сегодня?Марти пришлось потратить немало времени, рассказывая священнику о перипетиях своего путешествия. Падре Льобет то и дело прерывал его, заостряя внимание на той или иной детали. К концу рассказа священник составил более или менее полное представление о приключениях сына своего друга.— Когда будет время, мы подробно обсудим греческий огонь, — сказал священник. — Я давно уже им интересуюсь. Любопытство заставляло меня, пользуясь положением архидьякона, просиживать в библиотеке бесконечные часы, изучая древние свитки и рукописи, в поисках состава этого чуда, но я смог лишь узнать, что рецепт утерян во тьме веков. Кстати, вам не приходило в голову предложить этот состав королю или другому правителю?— Все дело в том, что я могу использовать это достижение лишь во благо людей, — признался Марти.— Ну, если вы собираетесь использовать эту маслянистую черную жидкость лишь как источник света или топливо, думаю, вам не составит труда убедить всех, что больше она ни на что не годится. Но никому не раскрывайте тайну состава. В мире есть немало тайн, о которых человечество не должно знать, пока не достигнет необходимого уровня развития, а мой опыт подсказывает, что властители достигают зрелости и мудрости даже позже простых людей. А теперь скажите: вы уже виделись с Барухом?— Пока нет. Вы для меня важнее. Завтра я займусь делами с Омаром. Это нельзя отложить. Судя по новостям, которые мне передал Омар, мой корабль уже отплыл с полными трюмами и указаниями, что и где продавать. Жофре — отличный моряк, мне сказали, что он тщательно отбирал команду и уложился в нужные сроки. Что может быть лучше? Я даже подумываю продать одну из мельниц в Мегории и вложить деньги в постройку еще двух кораблей. Конечно, я благодарю вас за то, что освятили мой корабль. Я чувствую, что имя «Эулалия» принесет ему удачу.— Не стоит благодарности.После долгого разговора оба ненадолго замолчали. У Марти пересохло во рту, стоило ему наконец перейти к главной цели своего визита.— А теперь прошу вас, расскажите, что случилось с Лайей.Священник поразился, с какой решимостью приступил Марти к щекотливой теме.— Хорошо, — ответил он, — но сначала скажите: почему вы спросили об этом у меня, а не у ее отчима, что было бы намного естественней?— Ее лицо все время стояло у меня перед глазами, пока я путешествовал. Я уже не мальчик. Если я хочу преуспеть в этом городе, то поверьте, не для того, чтобы разбогатеть. Вы давно знаете причину, почему я мечтаю стать гражданином Барселоны, а потому первым делом, сойдя на берег, я заглянул домой, чтобы переодеться, после чего сразу отправился в дом Монкузи.— И что он вам сказал?— Я не застал его дома. Его дворецкий сообщил, что советника в ближайшее время не будет в городе, но он велел мне передать, что в случае необходимости я могу обратиться к вам. И вот я здесь.Падре Льобет, уже знающий от Берната о содержании письма, с величайшей осторожностью обдумывал каждое слово, прежде чем сообщить Марти ужасную правду.— Вы правы, — вздохнул он. — В какой-то мере я выступаю в роли посредника. Но сначала позвольте спросить: получили ли вы письмо Лайи? В наше неспокойное время многие письма теряются в пути.Марти запустил руку в потайной карман и, достав оттуда письмо, протянул его священнику.— Получил, как видите. Прочтите его, а потом я объясню, что мне здесь показалось странным.Священник внимательно изучил выцветший пергамент, и, прежде чем высказать своё мнение, спросил, у Марти:— И что вас смущает?Марти откровенно изложил свои сомнения: у него было достаточно времени поразмыслить об этом на пути домой.— Я много об этом думал... Ясно одно — она явно что-то хотела мне сказать, вот только не знаю, что именно.— Расскажите мне, что странного вы здесь обнаружили.— Судите сами. Прежде Лайя всегда писала зелеными чернилами, а это письмо написано черными. Во-вторых, все письма она душила розовой водой, а это ничем не пахнет. Только не пытайтесь меня убедить, что запах просто выветрился со временем: другие письма написаны раньше, однако до сих пор пахнут розами. А значит, на этот раз она либо не смогла воспользоваться духами, либо почему-то не захотела. Наконец, обратите внимания: она всегда ставила крестик на верхнем поле — в знак того, что является доброй и благочестивой христианкой — а здесь его нет. Поверьте Эудальд, Лайя что-то хотела мне сказать, вот только я не умею читать между строк.Внимательно выслушав доводы Марти, каноник заговорил:— Не стану скрывать, я говорил с Монкузи. Однако мой богатый опыт работы с манускриптами подсказывает, что она хотела сказать не совсем то, что подумали вы.— Так скажите мне наконец, что вы здесь увидели, и что, по-вашему, это означает, — взмолился Марти.— Я думаю, что Лайя действительно отправила вам два сообщения: явное и тайное. То, что она сменила цвет чернил, может означать следующее: раньше она писала зелёными чернилами — а этот цвет, как известно, означает надежду. Теперь же чернила чёрные, и это значит, что она больше не видит для вас общего будущего. Вместе с отсутствием креста на верхнем поле это может говорить о том, что она теперь считает себя отверженной церковью. — Видя, что Марти уже открыл рот, желая возразить, священник остановил его решительным жестом. — И, наконец, отсутствие запаха розовой воды говорит о том, что не хотела ничем напоминать вам о себе, даже запахом, дабы вы поскорей ее забыли.— Я вас не понимаю! — воскликнул Марти, с трудом сдерживая гнев. — Как могло случиться, что столь доброе и невинное создание так прогневало церковь?Льобет понимал, что ему придется призвать на помощь все свое красноречие, чтобы выполнить возложенную на него задачу. Много дней он ломал голову над этой проблемой. В конце концов он решил не говорить пока Марти о ребенке, рассудив, что сказать о нем всегда успеет, тем более, если советник решит сам усыновить малыша.— Вас не было почти два года, — произнес наконец священник. — За это время нивы дважды дали урожай, а розы дважды роняли лепестки и распускались снова. Вы оставили ее почти ребёнком, а теперь она стала цветущей молодой женщиной.— Прошу вас, перестаньте говорить загадками. Скажите прямо.— Я все вам расскажу, но сначала ответьте: вы согласны жениться на Лайе при любых обстоятельствах?— Я готов жениться на ней хоть завтра, если она согласна, — воскликнул Марти с горящими от волнения щеками.— В таком случае, слушайте. Случилось кое-что непредвиденное. Иными словами, человеческая природа явила миру худшие свои стороны.Сидя на краешке стула, Марти жадно ловил каждое слово священника.— Один женатый мужчина, чьё имя дону Бернату неизвестно, хотя он подозревает, что этот человек— сын знатного дворянина, обесчестил вашу Лайю. Ее отчим утверждает, что девушка отказывается назвать его имя. В письме, которое она вам написала, Лайя хотела сказать, что по— прежнему любит вас и признает свою ошибку, но больше не считает себя достойной вашей любви. Именно поэтому она и использовала чернила другого цвета. Она умоляет вас забыть ее, считая, что так будет лучше для вас. Она чувствует себя оскверненной и подлой изменницей, именно поэтому она не поставила крест на письме. Дон Бернат предлагает вам руку своей дочери, поскольку считает вас молодым человеком с большим будущим. При этом он понимает, что найти для неё жениха среди дворянства едва ли удастся: слишком сложно будет объяснить утраченную невинность его падчерицы.Услышав эти слова, Марти едва не лишился дара речи. Холодный пот заструился у него по спине, а в горле застрял комок, не давая сказать ни слова.— Я люблю Лайю, — едва выговорил он. — Она и сейчас для меня так же чиста и желанна, как в день нашего знакомства. Любовь познаётся в несчастьях и испытаниях. И если она меня ещё любит, я готов жениться на ней, пусть даже она оступилась.Тогда Эудальд Льобет добавил:— Я и не ожидал иного ответа от сына вашего отца. И я уважаю ваше решение. Я не сказал этого раньше, чтобы не оскорбить вас предположением, будто вас пытаются купить. Дело в том, что Монкузи хочет попросить графа сделать вас гражданином Барселоны.— Сейчас мне совершенно неважно, каким титулом меня будут именовать. Для меня главное — быть вместе с Лайей, если не здесь, то в любом другом уголке мира. Скажите советнику, что я принимаю его предложение.65 От прежней Лайи осталась лишь тень. Дни проходили за днями, не оставляя в памяти никакого следа. Казалось, она уже не вполне осознавала, сколь ужасное несчастье ее постигло. Мысли ее метались из мечты в реальность, словно маятник, в такие минуты она даже не слышала, когда к ней кто-то обращался. Несмотря на молодость — ведь ей не исполнилось еще и семнадцати — у Лайи начались странные провалы в памяти. Слуги шептались, что ее сразила та же болезнь, что когда-то свела в могилу ее мать.Из Барселоны ее перевезли в Сальент в дорожной карете Монкузи, в сопровождении небольшой охраны, лекаря, акушерки и, само собой, дуэньи. Эдельмунда сообщила ей, что им приказано оставаться в Сальенте, пока Лайя не разрешится от бремени, поскольку о ее положении никто не должен узнать. Для Лайи уже приготовили покои, выходящие окнами во внутренний дворик с высокими стенами, внутри росли цветы и вечнозеленые деревья, призванные скрасить ее досуг. Там она проводила в одиночестве долгие часы, не видясь ни с кем, кроме лекаря, и чувствовала, как медленно сходит с ума, пока у нее внезапно не отошли воды и не начались схватки.Почти два дня она провела в полузабытье. Приступы сильнейшей боли чередовались провалами в непроглядный туман, иногда Лайе казалось, что она видит стоящего у постели советника, который о чем-то беседует с лекарем, указывая на лежащий в колыбели сверток. Потом хлопнула дверь и установилась тишина. Когда Лайя пришла в себя, советника уже не было. Лекарь заставил ее проглотить какую-то травяную настойку, чтобы остановить выработку молока, а спустя три дня повитуха туго перебинтовала ей грудь, чтобы фигура в кратчайшее время приобрела прежние очертания.Из ближайшей деревни доставили двух недавно родивших женщин, они по очереди кормили младенца грудью. Поначалу Лайя не желала видеть ребенка и даже не хотела знать, девочка это или мальчик. С другой стороны, ее удивляло, почему до сих пор ей ни единого слова не сказали о новорожденном, а стоит ей случайно коснуться этой темы, как все погружаются в угрюмое молчание. В конце концов любопытство взяло верх над неприязнью к ребенку, однако, стоило ей войти в детскую, где младенец мирно спал в колыбели, она с ужасом увидела, что у мальчика нет рук. При виде этого несчастья ее пронзило острое чувство вины: ей вдруг пришло в голову, что это — кара за ее грех, и расплачиваться теперь придется всю жизнь. Ведь как-никак, этот кусочек плоти — порождение ее чрева, и не его вина, что он родился уродцем.Однако он уже одним своим существованием напоминал ей о перенесенных муках и несмываемом позоре. Жгучая ненависть терзала ее изнутри, охватывая нестерпимым огнем все ее существо при одной лишь мысли об этом несчастном создании. Видимо, эта ненависть оказалась настолько сильна, что в конце концов убила ни в чем неповинное существо: вскоре после рождения, прожив лишь две недели, несчастный ребенок испустил дух. После его смерти Лайя не ощутила ни боли, ни печали; однако в ее и без того уже затуманенном мозгу словно лопнула какая-то струна, и с этих пор ее стала преследовать неотвязная мысль: что у нее никогда больше не будет детей.Ее ум то прояснялся, то вновь тонул во мраке. В минуты просветления она чувствовала, как раскаленный кинжал пронзает ее сердце. По ночам она вставала и выходила во двор в одной ночной сорочке, с развевающимися на ветру волосами, пугая караульных, переживших тысячи сражений, а теперь впадающих в панику при виде бродящей по дому призрачной тени. То, чего не удалось сделать маврам, легко сделало суеверие, и теперь их сердца трепетали от ужаса при мысли о блуждающих по дому призраках.С наступлением сумерек Лайя частенько ускользала из-под надзора своей тюремщицы Эдельмунды, весь день не спускавшей с нее глаз. Поднявшись на крепостную стену, глядящую на запад, она вставала меж двумя зубцами и уносилась мыслями далеко-далеко. Она думала о своем возлюбленном и впадала в отчаяние, вспоминая, что ее заставили от него отказаться, и возможно, она больше никогда его не увидит.Теперь ее отношение к Эдельмунде резко изменилось. У Лайи не осталось сомнений, что Аиша давно мертва, а значит, хуже уже не станет и терять ей нечего. А поскольку собственная судьба ее совершенно не волновала, она больше не скрывала своего презрения к этой гарпии.— Сеньора, будьте любезны привести себя в порядок. Ваш отец прислал гонца с известием, что приезжает сегодня вечером.Лайя побледнела. После родов она больше не видела Берната.— Я не собираюсь наряжаться ни для твоего хозяина, ни для кого— либо ещё, — ответила Лайя. — Оставь меня в покое!Дуэнья нехотя удалилась, что-то невразумительно бормоча себе под нос: никакого, мол, сладу не стало с этой сумасшедшей.Лайя не находила себе места, раздумывая, чего опять хочет от неё этот мерзавец. Что, если его снова охватила порочная страсть и он вновь собирается овладеть ею? Ему нет ещё и сорока лет, а маленький уродец, которого она не желала и ненавидела ещё в утробе, умер, и