Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 37 из 44 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Когда папа вернется? – не отрывая взгляда от разделочной доски, произносит Нинка. Под теплым светом искусственной лампы ее волосы отливают всеми оттенками. Почти черные у корней, к середине длины они приобретают бархатный каштановый блеск, а кончики и вовсе кажутся рыжими. Когда дочка закалывает их в пучок так, что концы торчат наружу, выделяясь на фоне темной макушки, никто не верит, что это ее собственный цвет. Я любуюсь дочерью, ее изяществом и тонкостью, уверенными и чуть замедленными движениями. Суровым задумчивым взглядом и озорными ямочками на щеках. – Не знаю точно, он никогда не говорит, – пожимаю я плечами. И это правда. Вадим мог вернуться на день раньше, как и обещал. Но только не ко мне. А минуя дом, отправиться на поиски своей драгоценной Анечки. – Он зачастил в командировки, а отдыхать когда? – возмущенно замечает Нина. – Да, в этом году, может быть, уже и не получится, – я задумчиво вглядываюсь в буквы на деревянной доске. – Правда? Никуда не поедете? – звучит удивленный голос дочери. Нинка застыла с ножом в руке. Пальцами она прижимает пучок петрушки к деревянной поверхности так крепко, как будто зелень норовит вырваться и пуститься наутек. – Да нет, конечно, съездим. Просто с твоим отцом никогда не знаешь заранее, – успокаиваю я дочь. Но слово не воробей, и в глазах Нинки уже читается испуг. Не по фразе, а по голосу дочка, видимо, уловила перемены в моем настроении. Она всегда отличалась особой чуткостью, умела проявить сочувствие, ощущала чужую боль, как собственную. Такое свойство характера, полезное для окружающих, но губительное для самого человека. – А что у вас с Кириллом? Как дела? – я пытаюсь свернуть на безопасную тропу. Лицо дочери вновь обретает мягкие черты, взгляд теплеет, щеки наливаются румянцем. Она смущенно опускает глаза и, продолжая орудовать ножом, коротко бросает: – Да, нормально все. – С его родителями уже познакомились? – настойчиво продолжаю я. Нинка молчаливо кивает. – И как они тебе? Дочка отправляет горку изумрудной зелени в тарелку и откладывает в сторонку нож. – Да ничего так, хорошие люди, – пожимает она плечами, – мама у него тоже танцами занималась, у нее даже награды есть. – А отец? – интересуюсь я. Нинка берет в руки пучок сельдерея, разглядывает его, сбивает пальцами капельки воды. – Отец у него странный такой, какой-то потерянный. Я наконец-то справляюсь с морковкой и, бросив остатки в рот, выкладываю полуфабрикат в кастрюлю. – В смысле, странный? – спрятав овощ за щеку, уточняю я. – Ну, – Нина поджимает губы, – какой-то отстраненный, как будто в облаках летает. – А кто он вообще? – я дожевываю морковку. Не хватало еще найти проблем на свою голову. Как известно, душевные болезни передаются по наследству. – Он ученый, профессор физики, – отвечает Нинка. – Аааа, – улыбаюсь я, – тогда ясно! Мне вспоминается философ, что преподавал в нашем институте. Седовласый, вечно растрепанный, как воробей после дождя, мужчина средних лет, он никогда не мог усидеть на месте. Во время занятия он то и дело вскакивал со стула, принимался разгуливать взад-вперед, активно жестикулировать и брызгать слюною во все стороны. Философ настолько вживался в роль оратора, что казалось, реши мы покинуть аудиторию, он даже не заметит. – Любопытная парочка, танцовщица и философ, – произношу я с усмешкой, – интересно, как они познакомились. Нинка достала из ящика коробок со специями и с вдумчивым видом перебирает многочисленные пакетики пряных трав, ароматных смесей и всевозможных заправок. – Кирилл говорит, что их свела судьба, – торжественно заявляет дочь, выудив из коробка зеленый конвертик «хмели-сунели». – Ну, ясное дело! Кто ж скажет иначе, – вздыхаю я. – Она у него вторая по счету жена, – уточняет Нина, – первая была студенткой, родила от него дочь. Потом они развелись, и он встретил маму Кирилла. Она его младше на десять лет. – Ух ты! – я в изумлении застываю на месте. – А профессор не промах! Странный, странный, а ничто человеческое ему не чуждо. Нинка многозначительно кивает. – Вообще-то ты права, странная они парочка, не то, что вы с папой. Я выдавливаю из себя улыбку и отворачиваюсь, стараясь подавить тяжелый вздох. «Мы с папой далеки от идеала», – горестно думаю я, выключая газ под сковородой. В ней густыми парами дымится поджарка из лука с грибами. Кухня наполняется съедобными запахами, от которых урчит желудок. Нинка вынимает из ящика пузатые глиняные горшочки и выставляет их на столешнице. Как мультяшные герои, в ожидании начинки, они стоят в ряд, нахохлившись расписными боками. – Сначала поджарку, потом рис? – убрав крышку со сковороды, дочка ловко подхватывает кусочек гриба.
– Сначала поджарку, потом мясо, сверху рис, и зеленью присыпать, – перечисляю я и забираю сковороду у нее из-под носа. В детстве, когда я затевала пирожки, стоило мне оставить начинку без присмотра, как вечно голодные девчонки сметали все за обе щеки. Она становится рядом и мы в четыре руки начинает заполнять горшочки начинкой. Нинка что-то весело щебечет, я машинально киваю. Хотя сейчас нахожусь далеко отсюда. Мой план, еще пару дней назад казавшийся таким гениальным, перед лицом суровых реалий превратился в помойную тряпку. Теперь я, примеряя разные варианты, то и дело понимаю, что моя задача не имеет решений. Что делать дальше, я не знаю! Потому я решила плыть по течению. Рискуя разбиться о скалы, захлебнуться в бурлящем потоке, но не имея другой возможности спастись. Выйти сухой из воды уже не получится. Кажется, в этой ситуации жертвой оказалась я сама… В какой-то момент я поворачиваю голову на дочкин голос. Но вижу перед собой не ее лицо. Растрепанное ветром каре, бледный лоб под челкой, темные тени под глазами, скульптурный профиль и горстка рыжеватых точек на щеках. Будто кто-то обронил по дороге бусинки, и они рассыпались, разбежались, образуя причудливый, нашептанный природой узор. Неестественно темные, как у плюшевой игрушки глаза. Такие темные, что зрачков не различить. Мне хочется скрыться от них, хочется спрятаться. Теперь ее полный грустной печали взгляд будет преследовать меня? Всегда! Я резко разворачиваюсь и задеваю ладонью горшочек. Он, как по льду, проделав путь по гладкой столешнице, на мгновение застывает у самого края. Как будто размышляя, стоит ли делать этот последний, бесповоротно фатальный шаг. Затем, соскальзывает и стремглав несется вниз. Раздается глухой звон, черепки разлетаются в разные стороны, выплескивая содержимое на пол. Я опускаюсь на колени, беспомощно прикрыв ладонью рот. У моих ног липкой лужицей разлился бульон, еще сырой рис жалкой кучкой улегся посередине, а вокруг него пунктирной линией разбросало кусочки грибов. Все это зрелище выглядит вполне живописно, и в другой ситуации могло бы стать сюжетом для картины Сальвадора Дали. – Мам, ты что, – слышу я шепот дочери и ловлю на себе испуганный взгляд. Подавляя тревожные всхлипы, я понимаю, что ее испуг спровоцирован отнюдь не падением на пол горшочка. Она смотрит на меня во все глаза. И только сейчас, когда мне удается унять дрожь, я понимаю, что по щекам непрерывным потом льются слезы. – Все хорошо, доченька, – я ловлю ее руку, и крепко сжимаю в своей, – сейчас все соберем. Нинка растерянно наблюдает за мной. – Мам, с тобой все в порядке? Я киваю, не в силах ответить. Своим женским, уже вполне взрослым чутьем, дочка поняла, что причина моих слез совсем не в испорченном ужине. Глава 34. Анечка Бывает так, что заплутав в лабиринтах своего сознания, ты открываешь глаза и, приходя в себя, выдыхаешь с облегчением. «Это был всего лишь сон», – думаешь ты, – «страшный, жуткий, пробирающий до костей, но ненастоящий!». Всего лишь сон. Выдумка воображения. Он остался далеко, по ту сторону ночи. А здесь и сейчас, в реальности, все как прежде. Сколько раз я просыпалась вот так, радуясь пробуждению, стараясь скорее забыть, прогнать, стереть из памяти ночной кошмар. Но только не сейчас… То, что происходит со мной, не может быть правдой. То, что происходит со мной – чья-то злая шутка. А может быть, я сошла с ума? И отныне существую в вымышленном мире? В свое время я увлеклась всевозможными фильмами про людей с психическими отклонениями. И потому представляю себе, какую игру способен затеять с человеком его собственный мозг. В какой-то момент я даже всерьез вознамерилась стать психологом. Чтобы на законных основаниях копаться в чужой голове. Ведь это гораздо интереснее, чем быть, к примеру, терапевтом, руководствующимся правилами, изложенными в учебнике по медицине. Психология исключает любые правила. Человеческая душа – это целая вселенная! Непостижимая и неизведанная. Но с чего вдруг мне подозревать саму себя? Ведь я вполне нормальный человек. Пожалуй, даже слишком! В моей жизни не случалось ничего сверхъестественного. Мой дневной ритм подчинен строгому режиму, и даже отходу ко сну предшествует череда ритуалов. Быть может, в этом и беда? И в один прекрасный момент моя нормальность обратилась против меня? «Нет», – успокаиваю я себя. Ведь это все реально. Я чувствую боль от натертых веревками запястий. Ощущаю безумный голод. Кажется, еще чуть-чуть и мой желудок начнет переваривать сам себя. Я свыклась с тишиной, и различаю малейшие шорохи. Я чувствую, я живу. По крайней мере, пока… Ну вот, опять! Сердце заходится в бешеном стуке. Глаза наполняются слезами. Когда мне тяжело, я вспоминаю маму. В детстве мне так часто не хватало ее, что я почти свыклась с ее отсутствием. Я рисовала мамин образ в своем воображении. В периоды долгой разлуки пересматривала старые фото, чтобы не забыть ее лицо. Я думала, окажись она рядом, я стала бы самой счастливой на свете. Но, стоило ей возвратиться, как все изменилось. Я изменилась! Когда она была рядом, я могла днями не прикасаться к ней, проходить мимо, задевая плечом, избегая взгляда, ускользая из объятий. Таким образом, как будто наказывая, за то, что слишком мало ее было в моей жизни. Но сейчас… Мне особенно хочется почувствовать тепло ее рук, ее запах, которым пропитано детство. Неужели больше никогда? Неужели я так и не смогу сказать ей, что она значит для меня? Неужели никогда больше не увижу Леньку? Не обниму теть Тоню, уткнувшись носом в ее мягкое, как пуховая подушка, плечо? Не услышу, как мурчит, лежа в любимом кресле, мой кот? Эти простые человеческие радости, обыденные и привычные, вдруг обретают невероятную ценность. Точно кадры старого черно-белого кино, возникают образы. Пасмурный день, тяжелое свинцовое небо. Мелкий дождь то и дело срывается, окропляя холодными каплями успевшую подсохнуть землю. Внезапные порывы ветра подхватывают разбросанные по траве сухие листья, треплют темные ленты венков. Они так плотно примыкают друг к другу, что не видно просветов. Похожие на спичечные коробки надгробия тянутся далеко, насколько хватает взгляда. Горстка женщин в черном, за спиной которых ровным строем стоят военные. Честь уже отдана. Осталось проронить последние слезы. Но слез нет. Мои глаза абсолютно сухие. Предательски сухие. И мне отчасти стыдно за свое равнодушие, за нежелание плакать. Ведь я должна! Пожалуй, должна. И я пытаюсь, искренне пытаюсь выдавить из себя хотя бы каплю скорби. И не могу. Внутри пустота… Оттого мать в своем безутешном горе, сквозь пелену рыданий взывающая к Богу, кажется, мне жалкой и раздражает. Хочется уйти. Но слишком рано. Поэтому я стою, вглядываясь в лица родных и силясь понять, о чем думает каждый из них. О чем размышляет человек в момент прощания: о сказанном, о невысказанном? Пожалуй, каждый о своем. Пока у нас есть возможность что-то исправить, мы не спешим этого делать. Но, лишь утратив ее, осознаем, чего лишились. «Ах, если бы только повернуть время вспять, все было бы иначе», – думаем мы. Тем самым обманывая себя. Убеждая, что причина наших бед не в нас самих. Голова кружится. И, если плотно зажмурить глаза, чтобы темноту окрасили вспышки яркого света, покажется, что ты летишь куда-то, сквозь космическое пространство. Мимо мелькают планеты, звезды подмигивают и проносятся так близко, на расстоянии вытянутой руки. «Ведь все это может быть сном», – думаю я, – «к примеру, летаргическим». Тем самым, которым, по одной из версий, уснул Николай Васильевич Гоголь. В момент, когда его сочли мертвым и похоронили. Быть может, и я уже лежу где-нибудь на глубине двух метров под землей. «И кто назвал меня нормальной?», – мысленно усмехаюсь я своим гипотезам, – «Разве нормального человека могут посещать такие мысли?». Но эти странные фантазии отвлекают. И как мне раньше удавалось часами думать ни о чем! Пережевывать мысли, как безвкусную жвачку. Я тратила уйму времени, размышляя о зацепке на колготах, сломанном ногте, истекшем сроке годности кефира. Перебранке в очереди, невольной участницей которой я стала, и вариантах ответа на язвительную реплику невоспитанной продавщицы из отдела напротив. Сейчас все это потеряло смысл, отвалилось, как ненужная шелуха. Все мои мысли сейчас заняты лишь поиском выхода. Которого нет! Я перебрала все варианты. Мое тело совсем не такое гибкое, каким я его считала. Я далеко не супер-женщина, способная выбраться из любой передряги. Я слабачка! Я трусиха! Нет, я не смирилась, просто я устала бороться. Мне больно, страшно, холодно. Меня непрерывно бьет озноб. Когда я не сплю, то плачу. Дрожа всем телом, под урчание голодного желудка, слушая хруст занемевших конечностей. Я почти привыкла к постоянной головной боли, к монотонному звону, что аккомпанирует моим бессмысленным попыткам что-то понять. Под этот аккомпанемент я погружаюсь в спасительный сон. Он вероятно и станет моей последней песней… Я все чаще вспоминаю Вадима. «Как жаль, что он так и не увидит моих картин», – грустно думаю я. «Стоп! Брось хоронить себя! Мы еще поборемся!», – вяло протестует внутренний голос. Но какая-то часть меня понимает, что эта борьба напрасна. Слишком рано! Слишком… Почему сейчас? Ведь я еще так много могу дать этому миру, а он так много способен дать мне взамен. Я не готова! Я не хочу! Я снова и снова прошу судьбу дать мне ответ. Что я сделала не так? Как могу все исправить? Прошу озвучить цену моей свободы! В восьмом классе, провожая в последний путь одну из одноклассниц, красивую, тонкую девочку Иру, стоя в числе таких же зареванных и оглушенных этой первой в жизни потерей, девчонок, я думала, что это самое страшное в жизни. Умереть вот так. От рук какого-то подонка, что взял на себя роль вершителя твоей судьбы. Ее долго и мучительно искали, пока однажды в лесополосе не обнаружилась изорванная и перепачканная кровью школьная форма. Когда человек умирает от болезни, в силу несчастного случая, или от старости – это отнюдь не то же самое. Почему нам уготована столь разная судьба? И кто решает, какой будет наша смерть: быстрой, медленной, болезненной, или долгожданной? В голове сплошной вереницей мелькают тысячи вопросов. Одно обнадеживает. Если он скрывает свое лицо, значит боится. Боится, что я смогу опознать его. Но зачем бояться, если в итоге он планирует меня убить? Значит, я все-таки нужна ему живая. В таком случае есть два варианта. И каждый из них не сулит ничего хорошего. Я много раз читала истории о том, как девушек похищали и долгое время держали взаперти. Кто знает, вдруг я стала жертвой чьей-то больной фантазии. Однако эта версия имеет ряд нестыковок. Как правило, такие похитители, невзирая на серьезные психические отклонения, имеют продуманную стратегию. Они заранее готовят бункер для своих пленниц. И это не временное пристанище. Ведь это место становится их домом порой на месяцы, или даже на годы. Вряд ли сарай, в котором я сейчас нахожусь, можно считать таковым. К тому же, подобным людям нет нужды скрываться. Ведь они не планируют отпускать свою жертву. Вторая версия не многим лучше. Следуя ей, похитивший меня человек банальный шантажист и сделал это с целью наживы. Но только в желании заработать, он сильно промахнулся! Куда логичнее было бы украсть одну из дочерей Вадима, за которых он, как любящий отец, отдаст все, что угодно. Едва ли похититель был в курсе нашей любовной связи и не знал, что у Вадима есть дети. В противном случае, он полный идиот! Если только… ему нужны совсем не деньги. Тогда что? Что ему нужно? Я испытываю облегчение, когда он уходит. Кто знает, чего ждать от этого недочеловека. Вдруг вместо воды он предложит мне выпить растворителя, или вместо бутербродов скормит дохлую мышь? Но с его уходом тают шансы узнать, зачем я здесь и что от меня требуется. Если это деньги, то сколько? А если не деньги, то что? Каждый раз я жду, что он заговорит, но он продолжает молчать. Вчера я решилась начать разговор. Я спросила, что ему нужно. Но, то ли мой вопрос звучал слишком высокомерно, то ли мой тон он счет чересчур надменным. Да уж, в моем положении стоит отбросить в сторону гордость и что есть сил давить на жалость. Это отныне и станет моей стратегией. Я добавлю голосу жалобных ноток, и, с трудом сдерживая слезы, спрошу, что со мной будет. Это не сложно! В последнее время я часто плачу. Жаль, он не сможет увидеть моих глаз. Иначе бы точно проникся. Хотя, кого я обманываю? Разжалобить его все равно, что выпросить помилование у палача. Вероятно, он только ухмыльнется и еще туже затянет веревки. Веревки… Я не могу больше терпеть эту невыносимую пытку. Я чувствую себя, как инвалид, прикованный к кровати. Каждый день за ритуалом пробуждения и тяжелого возвращения в реальность следует очередная попытка распутать веревки. Я долго и терпеливо ощупываю щиколотки, обвязанные в несколько слоев, пытаясь найти еще один узел. Но не проходит и пяти минут, как ноги начинает сводить судорога. Я превозмогаю боль, но каждый раз она побеждает и все начинается снова. В последний раз судорога так сильно скрутила мои несчастные конечности, что еще долго отзывалась стреляющей болью где-то в районе бедра. Однажды, много лет назад, мне «посчастливилось» побывать в гостях своей школьной подруги. Она избегала говорить об отце, из скудных обрывков ее случайных откровений я знала лишь то, что пять лет он лежал прикованным к постели. Мне было неловко выспрашивать подробности недуга, который лишил вполне молодого и здорового мужчину возможности жить полноценной жизнью. Но любопытство, свойственное особам моего возраста, толкнуло меня на весьма сомнительный поступок. – Привет, па! – громко прокричала Настя куда-то в глубину спальни.
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!