Я, выбиваясь из общего потока готовящих подарки ребенку, вышивала пояс для… жениха. – У вас хорошо получается, Мари, – похвалила меня одна из бабушек. С благодарностью поклонилась в ответ: разговаривать со старшими я не имела права. – Словно родились с иглой, – рассмеялась вторая бабуля. И я бы поклонилась и ей тоже, это ведь был почти комплимент, но тут мать Акихиро вдруг снизошла до беседы со мной и спросила: – Мари, как поживают ваши родители? Игла, долженствующая выскользнуть между двух нитей, словно ядовитая змея проткнула пояс, больно ужалив палец. Я вздрогнула. Присутствующие в Цветочной гостиной служанки мгновенно оказались рядом – кровь оттерли специальным составом, мне на палец наклеили пластырь и, с поклоном вернув иглу и вышивку, отступили. Да, что-то у меня сегодня день не задался. – Мои родители погибли, госпожа Аннура, – холодно ответила я, вновь вгоняя иглу в ткань. Я не хотела говорить об этом, но была надежда, что, узнав, они заткнутся. Увы… надежды не оправдались. – И как перенесли это ваши родственники? Братья? Сестры? На этот раз опрометчивого движения я не допустила, просто застыла, сжимая иглу. А затем все же максимально равнодушно ответила: – Никак, госпожа Аннура, – все мои родственники погибли вместе с родителями. Однако мать Акихиро не остановило и это, и она воскликнула: – Но как же тогда ты, дитя, сумела избежать… Она не стала договаривать, и слово «смерти» не прозвучало там, где словам звучать не следовало вовсе, и я могла бы промолчать, но… – «Если любишь своего сына, отправь его путешествовать…» – прочитала вязь на поясе. В моем случае все звучало немного иначе: «Если любишь дочь, позволь ее мечте осуществиться…» Мои родители любили меня. Любили такой, какой я была – маленькой, толстенькой, прыщавой закомплексованной девочкой, которую так жестоко гнобили в школе… А я слушала злые слова, слушала каждое из оскорблений и не слышала действительно ценных голосов тех, кто меня любил. «Кессади-уродина», – писали на моей парте одноклассники. «Мамино солнышко», – писала мама, вкладывая записки в мои тетради, прикрепляя к зеркалу, шепча бесконечно, когда я, приходя со школы, рыдала в подушку, чувствуя себя самым несчастным существом на свете… Моя мама была красивая, очень-очень красивая, и мой брат, и моя младшая сестра, а я просто пошла в отца. Огромного коренастого темноволосого выходца с аграрной Антеры, который умудрился и в столице Гаэры устроиться весьма неплохо – у нас был маленький овощной магазин и вполне обеспеченная жизнь. Жизнь, которую отравляло только одно – «Кессади-уродина». Я ненавидела свою внешность. Вечно жирные волосы, которые повисали сосульками через два часа после душа, прыщавое лицо, прыщавое толстое коренастое тело, широкие лодыжки, висящий живот, маленькая грудь… Я ненавидела всю себя! Каждую черту лица, каждый изгиб тела. Диеты, дерматолог, спорт – я пробовала все, но с генетикой не поспоришь. «Кессади-уродина…» Я была уродиной, жутким гадким утенком, без шанса на преображение, потому что… в роду моего отца почти все были такими. И на Антере у всех в наличии имелись короткие ноги, коренастые тела и масса лишней растительности на теле. И, вероятно, родись я там, прожила бы отличную жизнь, но я росла в Гатантене – элитном районе столицы Гаэры. Районе, в котором как-то так вышло, что собрались выходцы с Навэнтра – высокие, стройные, светловолосые и синеглазые… как моя мама, как мои сестра и брат. А я… я просто пошла в отца. Генетика – тогда она казалась мне приговором, а отец… папа чувствовал виноватым себя. «Если любишь дочь, позволь ее мечте осуществиться», – сказал он мне в день моего шестнадцатилетия, вручая чек на сумму, втрое превышающую годовой доход моей семьи. Это был их подарок мне, они назвали его: «Билет в счастливую жизнь для маленькой красотки Кессади». Чего этот подарок стоил моим родителям? Их жизни. Всей их жизни… – Бездельник болтлив, – завершением любых разговоров прозвучали слова одной из бабушек Адзауро. И мы все вновь вернулись к вышиванию, в месте, где каждая минута тянулась столь же медленно, как и час, где тонкие иглы пронзали ткань, а воспоминания о прошлом рвали на части сердце. * * * В двенадцать пытка закончилась. Поднялись и, поклонившись, Цветочную гостиную покинули сначала девочки, после девушки, а вот едва поднялась я, старшая госпожа произнесла: – Сядь, дитя. И мне пришлось сесть обратно и, сдерживая эмоции, проследить за тем, как гостиную покидают все замужние женщины, и даже матери Акихиро пришлось выйти, хотя она и пыталась остаться, однако мало кто в этом доме мог противостоять взгляду старшей госпожи. Манико Аттори с самым невозмутимым видом дождалась момента, когда все, включая служанок, нас покинут и в гостиной останемся только я, сама старшая госпожа и ее сестра, доживающая свои дни в особняке Адзауро. И когда мы остались втроем, я ожидала слов старшей госпожи, но величественная яторийка, продолжая вышивать, молчала еще несколько томительных минут, прекрасно зная, что я не смогу задать ни единого вопроса, дабы поторопить ее. Это Адзауро-старший, как, впрочем, и младший, был осведомлен о моем статусе, а для всех домочадцев я была невестой Акихиро, и только ею. Но это я так думала. Манико Аттори оторвала взгляд от вышивки столь стремительно, что я невольно вздрогнула, и холодок ужаса прошелся по спине, когда вдруг стало ясно: эти темные, опасно прищуренные глаза Акихиро унаследовал не от деда – от бабушки. И глаза, и… проницательность. – Ты не просто невеста, не так ли? – вкрадчиво вопросила она. Что я могла на это сказать? По сути, ничего. – Я не имею права отвечать на данный вопрос, – прямо сообщила госпоже Манико. Она не оскорбилась моим ответом, лишь усмехнулась и произнесла: – Что ж, так я и думала. Как-либо комментировать ее высказывание или же задавать вопросы я не могла. Пришлось промолчать. Госпожа продолжила далее сама: – Мой супруг, старший господин, отменил два визита вежливости Акихиро Чи. Отменил без объяснения причин, но… дав мне задание обучить ту, что заменит уже обученную Мари. Мари, еще не ведающую традиций… Вы не сработались с моим внуком, Мари Эйтонари? Я молча свернула вышивку и отложила на скамью. После сложила руки на груди и промолчала. Отвечать? Я не имела права. – Еще одна просьба моего господина, – продолжила Манико, делая идеальные стежки на рубашке, что подарит правнуку в день его восьмилетия, – не сообщать о предстоящей замене младшему господину. Просьба, что удивила… – Темные глаза впились в меня с цепкостью гарпуна, пробившего насквозь. Что ж, на все это я могла сказать лишь одно: – Старший господин, госпожа Манико, в отличие от вас, умен. Ведь о своих просьбах он поведал вам в зале Цикад, не так ли? Рука, удерживающая иглу, дрогнула. Я же добавила: – Где властвует глупость, там разум вынужден прятаться. Зал Цикад изолирован от прослушки, Цветочная гостиная – нет. Считайте, что вы только что донесли до сведения младшего господина все то, о чем вас просил помалкивать старший. И на этом, поднявшись, я покинула гостиную, оставив в ней двух потрясенных женщин. * * * К тому моменту как дошла до собственной комнаты, получила сообщение от Слепого: «Адзауро-младший в курсе». Да я так и поняла уже. «Плевать», – отписалась Слепому. «Я догадался, только… он исчез с камер, Кей». «В каком смысле «исчез»?!» – не поняла я. «В прямом», – сообщил Слепой. Потрясающе, просто потрясающе!