— Не надо сцен! — ярлица поморщилась, пошатнувшись в проёме. — Никакая я тебе не дочь. Последний ум потерял? Я всё выдумала, чтобы отвадить твоих выродков и не сдохнуть вместе со всеми на этой проклятущей Аросе! — Так ведь твой рассказ… — косматые брови сошлись на переносице, в слезящихся очах обозначилось недоверие. — На ходу вспомнила историю одной тётки из наших краёв! Что-то додумала… — настаивала Тордис. — Петра, моя глупая матушка, всё пугала меня в детстве той гулящей красоткой, которую по молодости обрюхатил мадхус, северянин. Её выперли из отчего дома, и, кажется, она сбежала с каким-то бродягой. Поучала меня не шляться до свадьбы, вот я и запомнила! Даже её имя — Сильвестра. Гундред выпрямился на стуле, точно ужаленный, очи округлились, что медяки. — Силь… вестра. Да, да, я всё гадал, на кого же ты похожа. Отчего ты так мне знакома… Была одна девица как раз лет двадцать назад. На лицо не такая — породой ты в меня пошла, — а вот характер, повадки… Помню, она мне далась, но в спину бросила такое проклятье, что на всю жизнь в памяти отпечаталось. — ярл вскинул руку, палец призывно указал на Тордис. — Она и есть твоя мать, не Петра. Потому та и обозлилась, что кляла её-беглянку остаток жизни. Но ты-то знала, должна была чуять своё превосходство над этим сбродом! Ты — моя северная кровь. Их лютые ветра сломили, как колосья, но ты гибче, волей сильнее! — Закрой свой поганый рот! — ярлица ринулась к оставленной секире, ладони не без труда подняли рукоятку с грозным лязгом. — Я отрублю твой чёрный язык и хозяйство в придачу! Что ты наделал! Ты это понимаешь?! Взгляд Гундреда заметался, как у блаженного. Втянув воздух со свистом, ярл в сердцах приник к амфоре, лицо закрыли сальные нечёсаные волосы. — Я всегда презирала тебя! — с рычанием Тордис попыталась поднять секиру, но руки болтались плетьми. — Я пришла покончить с тобой и Лундваром, как ты не можешь понять! И, слышишь, никогда не буду тебе дочерью, никогда! С минуту тягостное молчание нарушали лишь стекающие в лужу капли крови да вопли дерущихся под ногами. С грохотом дева выронила оружие из дрожащих рук. — Даже если ты мне не родная… — Гундред разбил пустой сосуд крутым броском, ноги рывком выпрямились, опрокинув стул. — Плевать на это! Мы папа и дочка — так в моём сердце есть и будет. Я знаю, верю, что ты моя! Мне отныне больше ничего не надо: я обрёл в тебе всё! Прикончи меня, если не можешь простить. Я тебя люблю. Тордис отвернулась не в силах смотреть, как корчится от бури сдерживаемых чувств ненавистная рожа чудовища, называющегося её отцом. Захолонувшее сердце провалилось куда-то в живот, а от яда оковы оцепенения так до конца и не спали. Девушке до смерти захотелось увидеть живыми Корриана, Эсберна и Токи, а особенно своего коня, имя которого так и не узнала. — Гундред, — Тордис сглотнула слюну, отшагнув к дверям. — Забирай всех, кто готов тебе служить, своего прихвостня, коль он ещё жив, садись в драккар и уплывай прочь из этих краёв. В Норвегию — да хоть куда! — но если след твой останется на этой земле или с головы галисийца упадёт один волос… Клянусь, я буду преследовать тебя всюду. Не отстану, пока не перережу всю вашу братию, а конунгу отошлю твою голову как предостережение. Когда аль-Хакам, щуря глаза от выступившего из-за облаков полуденного солнца, разглядел на вершине башни фигуры Гундреда с поднятыми руками и Тордис за ним, отрядам был скомандован отход. Ярлица вышла к жителям Алькасара победоносно — через главный вход, ведя за собой изрядно раненного хромого коня. Эсберн и Токи вывели на волю пленников. Викингам под надзором стражи велели сдать оружие и готовиться к отплытию, позаботившись о тех, кто не сможет идти. После устроенной келпи кровавой бани нормандцы и не думали сопротивляться, а жаждали только скорей убраться, хотя и не все. Малик, и тут проведавший обстановку быстрее других, передал владыке, что часть северян готова отколоться от войска ярла. С этим аль-Хакам подозвал к себе Тордис, Эсберна и Токи, заведя такую речь. Дочь ярла может остаться в Кордове со всеми язычниками, которые пожелают объединиться с маврами под началом нового полководца. Тордис возьмёт командование над отрядом наёмников и, если пожелает, будет служить халифату за справедливую плату, защиту и кров, а коль захочет — тут же бросит. По очам Корриана, то и дело обращающимся к Субх, стало ясно, что тот своё решение принял твёрдо. Слишком многое разом навалилось на ярлицу для такого поспешного ответа, и, еле стоя на подкашивающихся ногах, она дослушала сладкие обещания халифа с трудом. Уже на закате с перевязанной рукой и грудью Тордис вошла в воды Гвадалквивира по колена, держась за израненную конскую спину. Обменявшись с хозяйкой прощальными ласками, келпи медленно погрузился в реку, отчего на поверхность поднялись кровавые круги. Несколько долгих спокойных минут уже не наследница ярла, а простая испанка без роду и племени просто стояла в холодной бегущей воде, а вокруг благодатно шумела природа, наполняя сердце успокоением. В излучине реки синими, белыми и красными парусами на фоне свинцового неба показалась флотилия викингов, медленно следующая по течению в сторону океана. На палубах кораблей, вмещавших добрые сотни мореходов в самом начале похода, теперь привольно разгуливали горстки маленьких тёмных фигур. Вёсла подняли, и суда неспешно скользили перед застывшей Тордис, пока не зашли в другую излучину, где затерялись за стволами дремучего южного леса. Увязая сапогами в иле, дева неторопливо выбралась на берег, и уже на подходе поднявшиеся глаза столкнулись с сидящими на крупных камнях Токи и Эсберном. Мужчины встали, без слов приветствуя свою спасительницу. На улыбку ни у кого не хватало сил, но радость встречи отразилась блеском глаз. Тордис подумала, что впервые со смерти Петры взяла за кого-то ответственность и, возможно, нашла друзей среди тех, что были ей врагами по неволе. — Тордис, мы подумали о предложении халифа и поговорили с другими парнями из оставшихся в Кордове, — начал Эсберн. — Не сказать, что все готовы назвать тебя командиршей и дать клятву верности, — подхватил рассказ приятеля Токи, — Но они ждут беседы с тобой и хотят выслушать условия. — Мы вдвоём охотно станем наёмниками под твоим командованием. Уверен, Корриан тоже. Ты способна на это, поверь. Мы чувствуем в тебе силу направлять людей и отвагу стоять за них горой. Решайся, Тордис. Женские пальцы прошлись по желобкам рун на прохладном металле секиры. Все свои семнадцать лет Тордис твёрдо знала, кто она есть и кем никогда не станет. Теперь же ей предлагали выбрать свою судьбу. 15. Крепость Слиаб Мис Хоть экипаж не удалился от Киллало далеко, всё, что видел Йормундур вокруг себя — это крышу повозки, пару конских задниц да белую пургу, застлавшую пространство. Они будто неслись по глухому туннелю без конца и края, а бьющий в лицо снег стал смазанным, словно кто-то вёл кистью по бескрайнему холсту. Когда двойка замедлила ход, позади не осталось ни огней деревни с лежащими за околицей фермами, ни реки, ни сколь-нибудь знакомых ландшафтов. За снежной вуалью простираются густые леса, едва заметные на фоне чернеющего неба, а просёлочная дорога ведёт к большому озеру, посреди которого на холме видны замковые стены и башни. На подступе к широкому каменному мосту возница остановился. Озеро, через которое, очевидно, и лежал предстоящий путь, глядит в небо совершенно ровным, как чёрное око, кругом. Можно подумать, что искусственный ров повторяет изгибы крепостной стены со множеством цилиндрических башен на равном расстоянии друг от друга, вот только как вырыть такую прорву? Быстро окоченевший на свежем воздухе Йормундур смекнул, что хозяин цитадели в здешних краях один из богатейших землевладельцев: резиденция его поражает размерами, даже внушает страх. Куда там Дал Кайс с их скромной вотчиной Сеан Корад! Позади стены, касающейся самой водной глади, виднеется полукруг замкового фасада с двускатной крышей одного уровня, изрезанной дымоходами и башенными шпилями. Громадная башня-донжон выросла посредине, прямо напротив моста. На квадратной смотровой площадке, защищённой тупыми зубцами, должно быть, выстроится весь здешний гарнизон. Ряд башенок облепил замок с наружной и внутренней сторон, но самая громадная круглая махина, расширяющаяся кверху, замыкает собой одно замковое крыло с развевающимся наверху знаменем. Точно такая же, но меньшего размера слилась со вторым крылом. Родовое гнездо Лаувейи или кого другого, к кому вдова имеет привычку заявляться среди вьюжной ночи, викинг счёл бы ошеломительно прекрасным, если бы не сложившиеся обстоятельства. В свирепой метелице неприютная твердыня без единого огонька в тёмных окнах кажется угрожающе величественной. Как только решётка на арочных воротах стены с металлическим грохотаньем поднялась, хлыст извозчика щёлкнул в воздухе почти у самого носа Йормундура. Копыта лошадей застучали о кладку моста. Вжавшись всем телом в повозку, северянин обомлел от увиденного впереди. Земля заходила ходуном, тихие воды озера забурлили, и с рокотом невидимого глазу исполинского механизма крепостная стена двинулась с места. Чем ближе подходил экипаж, тем сильней становилось течение водоворота, вращающего вслед за собой стену. Мигом позже она уже неслась, подобно мельничному жернову, а порыв встречного ветра почти сбросил нормандца со скользкой подножки. Сердце забилось с бешеной скоростью. Йормундур глянул под ноги, чтобы спрыгнуть с проклятой повозки, пока та не разлетелась в щепки, но было слишком поздно. Кони последний раз грянули копытами о камни моста, скрип колёс прекратился, и когда тень стены уже наползла на маленький экипаж, неведомая сила как будто задержала её на месте. Перед самыми конскими мордами с тягучей медлительностью прополз портал крепостных ворот, и двойка ловко перемахнула с моста на мощёный берег, увлёкши за собой повозку в глубину замкового двора. В цитадели кони перешли на шаг. За спиной тёмная громада стены сделала последний круг и со страшным грохотом встала ровно так, чтобы ворота оказались напротив моста. Решётка упала. Когда возница повёл скакунов в конюшни, всё ещё незамеченный Йормундур предусмотрительно сошёл на землю. Вблизи таинственный дворянский оплот куда больше пугает, чем на подступах к озеру. Серый камень стен снизу доверху порос густым мхом, зелёным, бурым и почти чёрным. Его не тронули ни заморозки, ни ветер, ни снег, местами он покрывает замок ковром, местами же свисает дикими рваными гирляндами. Живучий плющ расползся по самым высоким башням, как синие жилы на бескровной коже мертвеца. Это заброшенное место не может быть никому домом. Разве что тем самым фоморам, на которых держит зуб Диан Кехт. Ухо воителя уловило вороний крик. Зеленокрылая птица, в которой он узнал помощника той страстной незнакомки, что пришла давеча ему во сне, поманила Йормундура к дверям донжона. Проводник привёл путника в зал без единого угла, больше похожий на место для жертвоприношений. Резьба на полу, стенах и потолке в виде больших концентрических кругов приводит разум в состояние помрачения и отрешённости. Посреди комнаты широкими кольцами, одно внутри другого, выстроились двенадцать монолитов. Что скрывается за ними, Йормундур не видел, но оно испускает то же странное голубе сияние, благодаря которому в потёмках замка удавалось как-то ориентироваться. Вновь каркнул ворон, усевшийся на вершину одного из камней внутреннего круга. Тут нормандца взяла жуть, настоящее исступление. Этот старый проныра толкнул его на какое-то безумие, верную гибель! Ещё шаг, чувствовал Йорм, и повернуть назад не удастся. Рука нашарила на поясе тряпичный мешочек, который викинг решительно сорвал. На развернувшемся лоскутке мешковины — сушёные грибы, какими берсерки запасаются перед боем. Без долгих раздумий воитель запрокинул голову, проглотив все до одной поганки. — Лады. Так повеселей будет. Йормундур направился к пульсирующему лазурным светом сердцу монумента. С внутренней стороны на монолитах выточены барельефы — уродливые громадные лица то ли людей, то ли кривых одноглазых чудовищ из детских кошмаров. Очи их глядят так пристально и живо, а пасти так голодно разверзлись, точно вот-вот набросятся, вырвавшись из каменного плена. Пришелец остановился в паре шагов от толстого столба, отлитого из чистого золота в виде сидящего на троне языческого идола с не в меру крупной головой. Череп сморщенного циклопа с вываленным языком венчает цветущий дубовый венец. Грубый нетёсаный камень под статуей похож на кусок кристаллической породы и таит в себе ту самую мигающую лазурь, быть может, добытый из глубочайших недр океана. Из широких ноздрей идола тонкими струйками поднимается голубоватый дымок. Не сразу Йормундур обратил внимание на то, что стояло на плоском черепе статуи. В золотом блеске постамента отрубленная башка твари размером с горного тролля теряется, но стоило поднять к ней глаза, как по спине пошли мурашки. Викинг поймал себя на мысли, что где-то эту скверную рожу уже видел. Перекошенная харя, такой же щербатый рот, уплывшая за границы лица кустистая бровь над таким раздутым сросшимся веком, что второй недоразвитый глаз кажется размером с пуговку. Закрытое ныне око фомора с трудом поместилось бы на руке. — Так это и есть Балор? — получив от ворона утвердительный крик, Йорм долго выдохнул. — Хвала Водану. Теперь осталось каким-то йутулом его вынести и свалить отсюда. — рука потянулась к мёртвой голове, но вздрогнула от очередного карканья. — Да буду я осторожен! Как только подушечки пальцев легко коснулись иссушенной мумии, свет кристалла померк, погрузив комнату и всё сущее во тьму небытия. Йормундур вскрикнул, но не услышал даже собственного голоса. Первой мыслью было скорей бежать, искать выход, тело же невольно оцепенело, таясь от невидимого зла. Откуда-то донёсся плач младенца. Круто развернувшись, норманн нашёл себя уже не в глухой черноте, а словно зависшим под крышей крохотной комнатки с люлькой, дымящимся очагом, прялкой и всем тем скарбом, каким владеет каждый скандинав. У детской кроватки тесно друг к другу стоят склонившие головы мать и отец. На руках женщины с пшеничными волосами ребёнок, мальчик. Нежные разговоры, тихий смех, слова колыбельной — всё это словно из давно забытого сна, чужое, но вместе с тем смутно знакомое. В следующий миг душа Йорма как будто вылетела в печную трубу и понеслась на немыслимой высоте над землями, каких он никогда доселе не видывал. Бесконечные зелёные долины, реки и водопады, скалистые обрывы над взморьем, горные кряжи, пляжи с чёрным песком, дымящиеся вулканы и гейзеры, озёра горячей воды, непроглядной, как молоко, и синей, как аквамарин. Когда викинг развернулся кругом себя, то узрел, как стенами ярко-зелёного пламени в тёмном небе змеится северное сияние. С высоты птичьего полёта зрелище захватывало дух. — Не забывай, Йормундур, — обратился из самых глубин разума ласковый мужской голос. — Твоя родина — Исландия. Твой отец — Эгиль. Восхищение в душе воителя переменилось смутным тягостным чувством. Воспоминания о крепости фоморов заставили встревожиться. Тут бесплотное тело Йорма вновь утянуло куда-то в сторону, и пред ним предстала сцена уже более знакомая. Сыну Эгиля было каких-то 7–8 зим, и ярл Хакон взял его на ристалище посмотреть, как тренируется дружина. К властителю Хладира присоединились другие знатные мужи, уважаемые в норвежских землях и за их пределами. Названный отец поучал мальца, показывал то владение двуручным булатным мечом, то боевым луком, то секирой и щитом. К наследникам Хакон всегда был строг и требователен с присущей ему холодностью. В первые годы Йорм до смерти его боялся. Норманн увидел, как они метали лёгкие топоры в деревянный столб, когда к ярлу подвели скрученного трэлла. Невольник то ли из франкского, то ли из британского королевства попался на краже. Пока его товарищи недоедали, он таскал из домовых припасов то буханку хлеба, то брусок сыра, а недавно присоседился и к пивным бочонкам. Хакон счёл справедливой расплатой опробовать на бедолаге разученный приём. Стража привязала его к столбу на потеху хозяину и побратимам, а там каждый ловко метнул по топорику, ни разу не задев челядинца, но измучив его до полусмерти. Очередь подошла к малому Йорму. Он знал, что не сможет так рассчитать бросок, как отец и его друзья. Он не хотел бросать вовсе. Однако посрамить имя Хакона не мог. Йорм долго целился, метил в плечо или руку, так, чтобы сильно не покалечить, но и не разозлить взрослых. Наконец со всей своей детской силой мальчик бросил топор. Сперва хор басистого смеха ударил по ушам, затем разомкнулись веки. — Вот так парень! Весь в меня! — крикнул второй мужской голос, ниже и старше первого. — Мой сын! Пусть не по крови, но кровожаден, как я в молодые годы! Ха-ха-ха! Трэлл не умер. Топор угодил ему прямо в лицо, лезвие глубоко врезалось в мышцы и кости от брови до верхней губы через скулу. Его достали, рану грубо заштопали, но глаз спасти не удалось. Рабу до того повезло, что он продолжил, как и раньше, прислуживать при дворе ярла: Йормундур сталкивался с ним то в длинном доме, то в городе. Изувеченную часть лица взял паралич, она навеки застыла маской, хоть это мешало разве что быстро уплетать обед. Хакону расклад показался справедливым. Йорм же видел тот день на ристалище много раз в своих страшных снах. Крохотные ладошки воспитанника Хакона закрыли лицо в недетском отчаянии, и свет вокруг снова померк. Норманн нашёл себя на месте ребёнка глядящим вдаль, где зловещую ночь озаряло одно-единственное окошко сельской харчевни. Подлетев к нему, невидимый наблюдатель смог заглянуть внутрь кабака: оттуда веяло уютом и теплом. Музыканты весело водили смычком по струнам, били в барабан и играли на гитаре, которую северянин любил особенно. За столом у оконца несколько викингов в полупьяном бреду от выпитого вина и учинённого насилия вели незатейливую беседу. — Озвереешь от этих переходов через пол-Атлантики! Как идём на очередной рейд, я сам не свой становлюсь, понимаешь. Самому от себя страшно делается… — сказал первый голос. — А ты не бойся! — посмеялся второй. — Хватай топор — и на дело. Думать будешь потом, как говорится. — Вот заладили, братцы! — вклинился третий голос, до того знакомый, что Йорму стало не по себе. — Коль взялся за дело, никаких сожалений быть не может! Ты своей же слабостью и сомнениями приближаешь час расплаты. А ежели прёшь, как бык, напролом и не думаешь ни о чём — никто тебе не закон, один ты сам. — Смолвил не хуже Всеотца! Побратимы подняли дружный хохот. Кружки пенного вина разом грянули о столешницу, грозясь расколоть её пополам. — Не поняли вы меня, мужики, — вздохнул первый бражник. — Я ведь вам душу изливаю… Здесь-то в рейде я один, а дома другой. Дома у меня жена, дети, отец с матерью. Как к ним ворочаюсь, в глаза глядеть стыжусь. Особенно жене. Всё вспоминаю, как мы детей малых… Как баб… — Ха-ха! А твоя думает, что одна у тебя, родимая! И не знает, как ты в каждом околотке лезешь кому-нибудь под юбку. А всё просто, дурень! Ты здесь блудишь, она — там. Мало ли хахалей в Хладире? Как вернёшься к своим в этот раз, ты деткам-то в глаза глянь: не походят ли на соседовы? Песни и пляски сменились баханьем перевёрнутых столов, и с криками отборной норвежской брани дверь кабака ударилась о стену. В сугроб, распугав дерущихся дворняг, с головой нырнул белобрысый берсерк, дюжий, здоровый, упитанный и беззаботный. Таким Йормундур был какой-то месяц тому, но, глядя на развернувшуюся сцену, не мог в это поверить. Он не мог вспомнить ничего из той ночи: как горланил на ходу придуманную песню, как чуть не провалился в колодец и встретил его, малолетнего монаха, которого после оденет в собачий ошейник, сделав своим трэллом. Сейчас, со стороны, когда Йорм мог разобрать, что кричал ему тогда Ансельмо, всё стало до противного ясно. Эта безумная и в чём-то смешная выходка — на самом деле вызов смерти. — Прёшь, как бык, напролом и не думаешь ни о чём, — повторил голос из пустоты. Так он и сделал, из горя, из безысходности. Может, хотел расстаться с жизнью от руки поганого, а может, взглянуть смерти в лицо и плюнуть в её пустые глазницы. — У трэлла нет прав. Твоё желание исполнено. Спустя невыносимо долгие секунды, когда отзвучали в морозном воздухе последние слова, из темноты донёсся скрип колёс. Медленно железные обода колымаги перекатываются с камня на камень, а сама она так гремит и стонет, словно драуги пригнали её из глубин царства Хёль. Йормундур невольно обернулся, в лицо повеяло чем-то холодным и затхлым. С мучительной неторопливостью кони тянут телегу, гружёную не дровами, а горой окоченелых трупов, укрытых сверху парусиной. Сама двойка — тощие клячи, кожа и мясо с которых слезли, превратившись в болотного цвета гниль, как у мумий. На месте возницы сутулый старик: лицо и стан закрыты широкополой шляпой да чёрным балахоном, но возраст выдают покатые плечи с разбросанными по ним седыми прядями и мосластые руки. В одной — поводья, во второй — палка с крючком на конце, каким сподручно затаскивать мертвяков на телегу. Поравнявшись с Йормом, извозчик остановил лошадей. Изношенная шляпа с дырявыми полями задвигалась. Сперва нормандец увидел длинную бороду, затем отвисшую челюсть с парой чёрных зубов, впалый нос, провалы щёк и глаз, когда-то ярко-синих, теперь белёсых и слепых. Но даже не вид обтянутого кожей черепа, бывшего когда-то лицом, заставил сердце Йорма захолонуть. Старик таращился ему в глаза с таким испугом, какой ощущал в тот миг он сам. Воину показалось, что перед ним не незнакомец, а зеркало, отражение в котором повторяет каждое неуловимое движение. — Хватит!!! — заорал Йормундур, с силой зажмурив глаза. — Что это значит?! — Что срок твой отмерян. И подходит к концу. — ответил голос мужчины, слабее и старше первых двух. — Там на Аросе вестник явился тебе не со злым умыслом. Тебе было дано время завершить дела и уйти на покой с лёгким сердцем и чистой совестью. А коль жизнь прошла зазря — вдохнуть в неё смысл. А что сделал ты? Справедливо лишился руки, но, как видно, топором не намахался и крови пролил недостаточно… — Я не собираюсь подыхать!!! Йорм сорвался на бег, хоть не видел ни одной дороги. Он бежал на последнем дыхании, но вездесущие голоса не отставали: — Кому нужна такая жизнь! — Слепец! Как глупо гнаться за жизнью, отвергнув достойную смерть! — Кто ты есть? Ты даже этого не знаешь! — Я хочу узнать!!! — прохрипел Йормундур, свалившись без сил на колени. Впереди забрезжил лазурный свет. Подняв глаза, перед собой воитель увидел постамент с головой Балора. Страх на грани помешательства вмиг сменился жаром в груди как проявлением надежды. Йорм тотчас кинулся к статуе, выбросил руку вперёд, и когда ладонь едва накрыла огромный глаз чудовища, над ней просвистело лезвие. Мгновенным касанием жарче пламени невидимый клинок легко отсёк вторую руку Йормундура. В ушах зазвенело от собственного крика. Вслед за отрубленной кистью норманн обрушился на пол, лужа яркой артериальной крови под ним стремительно превращалась в озеро. Корчась от боли в судорожном припадке, Йормундур поднял голову на звуки шагов. На него с благородной неспешностью надвигалась фигура. Осанка, грация, плавность движений — всё это до боли знакомо, но лица не разглядишь, и тело полностью спрятано за плащом с капюшоном.