Голова недовольно поморщилась, и перекошенный рот еле разлепился от сухости. Губы беззвучно пожевали, и Диан Кехт пришёл к неутешительному вердикту: — Он нем. Что ж, без глотки и связок особо не потрещишь языком. Стало быть, надо сообразить искусственные. А пока прибегнем к языку жестов. — Он что-то хочет сказать! — Аирмед зашевелила губами, пытаясь повторить чужую неторопливую речь. — А-сей-мо. Ансельмо! — девушка глянула на испуганного друга. — Так-так. Пли… Нет! При-кос-нись. — Прикоснуться? — вдруг посерьёзневший Йемо сунул чернильницу растерянному Диан Кехту, ноги сами повели к столу до того, как остановиться в опасной близости. — Что заставит меня сделать это? — Немедленно отойди оттуда, дитя, — сквозь зубы проговорил эскулап, боясь сделать лишнее движение в столь непредсказуемом положении. Глаз фомора, не мигая, устремился точно на Ансельмо. Читая по губам, он прошептал: — Йо-му-дур. Йормундур. Что вы сделали с ним? Балор лишь загадочно улыбнулся, чуть заметно дёрнув уголками кривого рта. Рука парня несмело поднялась, приковав внимание фомора и всех окружающих. После мучительного выжидания око вновь вперилось в бесстрашное детское лицо. — Думаешь, я клюну на ту же удочку, что и Йорм? Маленькая ладонь спряталась обратно в складки рясы, а дурной глаз существа моргнул так быстро, что Йемо почудилось, словно молчаливая голова с озорством ему подмигнула. Для более основательного изучения головы Диан Кехт добродушно выпроводил своих подопечных и гостя за порог лаборатории. Октри и Аирмед взялись отвлечь Ансельмо от гнетущих мыслей, и остаток дня друзья провели в большом доме, где ночевали в прошлый раз, за разговорами, играми и рутинными хлопотами. Отправляя Йемо спать в прежнюю комнату на верхнем этаже, травница обещала приготовить к утру всё необходимое для путешествия в британское королевство Уэссекс. Туда пленных Стюра и Олалью забрали послы короля Эдгара, так что у преследователя нет ни дня на промедленье. В постели он пролежал до глухой ночи, не смыкая глаз. Накинувший рясу поверх ночной рубахи монах спустился на первый этаж, лишь убедившись, что все огни погашены, а домочадцы видят третий сон. В лаборатории в тусклом свете догорающей свечи пришелец застал храпящего Диан Кехта, который уложил голову на стол прямо рядом с Балором. Мышцы на лице фомора расслабились, а веко закрылось, будто он тоже решил подремать. Однако, подойдя ближе, Йемо вздрогнул от того, в каком состоянии старик оставил беспомощного подопытного. Рот его насильно разинули механическим зевником, закреплённым ремнями на затылке. Железные пластины тесно сжимают верхнюю и нижнюю челюсти, открывая провал зловонной щербатой пасти. Помимо игл, из черепа торчат инструменты: в одну из просверленных дыр эскулап вогнал расширитель и длинный крючок, которым явно нащупывал что-то глубоко в мозге. Так и не снятые перчатки перепачкались слизью, как и разбросанные по всему столу скальпели, коловороты, зажимы, цапки и зеркала. Как мог обладатель таких зловещих прозвищ позволить измываться над собой? Веки Ансельмо последний раз томно смежились, и подушечки пальцев легли на сухую, как пергамент, кожу мертвеца. — Доброй ночи, дружок. Йемо так содрогнулся от звука рычащего, почти звериного голоса, что живо попятился назад. Фомор расхохотался, хоть пасть его по-прежнему держал зевник. — Мечтал поболтать с тобой с тех пор, как сон мой потревожил твой ненаглядный Йормундур. — Чего-о?! — вмиг забывшего о страхе монаха пробрал нервный смех. — Как ты назвал этого недотёпу, мощь загробная? — Вот это дерзость! — голова зашлась ещё более звучным рыком, который чудом не разбудил Диан Кехта. — Я вижу тебя насквозь, мальчишка. Мне известно, кто заставляет твоё сердце биться чаще. — И при чём же здесь он? — насупился Йемо. — Олалья моя любовь. — Любовь. — с иронией повторил Балор. — Как много люди возлагают на неё, забывая о чувстве новизны. Олалья держит тебя на коротком поводке, но что нового она может предложить, кроме милого личика и слёзных истерик? Она совершенно понятна и оттого скучна. Другое дело Йормундур: сильный, взрослый, смелый, плюющий на всех, а тем паче на женщин… — К чему это? — Он полная твоя противоположность. Тот, кем ты мечтал бы быть. Та клятва, что ты ему дал. Ведь не из жалости она была сказана! Признайся, Йормундур тебе нравится. — Ты заставляешь меня выбирать между Лало и Йормом? Но это совершенно разное! — Не для тебя. Ты ещё дитя и способен на одни только чистые чувства. О таких рассуждал грек Платон. — Хм. А на вид ты скорей животное, чем мудрец! Разинутый рот фомора жутко осклабился. — Все эти железяки… — Ансельмо с досадой осмотрел изрешеченный череп. — Зачем старик копается в твоих мозгах? — Полагаю, чает найти в материальном ответ на духовные вопросы. Например, где в человеке кроется сострадание? — И где же? — В мозгу есть крохотный участок… Ты пробовал миндаль? — Нет, — Йемо покосился на Балора с недоумением. — А что это? — Забудь. Вот у тебя, Ансельмо, это мозговое тельце не в меру раздалось. Настолько, что ты буквально видишь людей иначе, по лицу угадывая их боль, страх, печаль… Отними у тебя этот пятачок мозга, ты станешь, как все — безразличным корыстным чурбаном. На своём о-очень долгом веку я встретил лишь одно прекрасное создание, способное к такой чуткости. — фомор прикрыл сонное веко. — Довольно рассуждений. Задай любой вопрос, который тебя мучает. Удивлённый подросток помял пальцами нижнюю губу. — Что находится за звёздной сферой, вращающейся вокруг Земли? — Жаль у меня нет рук хлопнуть себя по лбу, — проворчал Балор с недовольным видом. — Сдались тебе эти полемические бредни! Спроси о том, что касается тебя, дурень! О том, что грызёт твою душу изо дня в день, не давая спать по ночам! Потупив взгляд в пол, Йемо долго молчал, но ум его наводнил поток мыслей, из которых одна особенно ранила сердце, стоило лишь потревожить её. Мельком ему подумалось, что, копнув глубже, от последствий будет не отвертеться. — Кто убийца моих родителей? Гнилые зубы фомора обнажились в хищной улыбке. — Другое дело. Давай-ко поглядим вместе. Ансельмо обернулся на шум за спиной. Комната вокруг незаметно погрузилась в беспроглядный мрак, и только впереди жёлтый свет проливало маленькое оконце. Подлетев ближе, словно сотканный из дыма варсел, монах узнал до боли знакомую забегаловку, неизменно полную пьянчуг, за исключением утрени и вечерни. За окном у стола пила и спорила честная компания. Дверь кабачка отворилась ударом ноги, и оттуда, роняя прощальные слова и подколки, вышла молодая парочка. Йемо как наяву почуял резких запах хмеля. Знакомые голоса мужчины и женщины пробудили в душе бурю воспоминаний. Он хотел окликнуть родителей, но видение подвело к окну, и наблюдатель обратился в слух. — Где мы сейчас? Как зовётся это место? — Это остров… Арго? Сарагоса? Ароса? Да и хрен с ним! — Ты главное не забудь, куда тебе ворочаться. Там ты всё-таки герой, а здесь… — Насильник, душегуб, детоубийца… — А ещё нехристь, богохульник и, как там говорят испанцы? — Мадхус! — хором воскликнули мужи, разразившись громким гоготом. — Пусть отребья мелят, что хотят. В Хильдаланде никто ничего и не вспомнит: там будет пир горой в длинном доме ярла, слабые на передок девицы с кружками эля, хвалебные драпы, славные истории о сраженьях и, конечно, щедрая награда. — Щедрая, да только не для нас, а для дружины! Нам, значит, жрец подкидывает грязную работу: над девками насильничать да младенцев бить, а им — все почести и трофеи! — А кому принимать врага в первых рядах — лоб в лоб? Кого бросают на те отряды, о которые вы, слабаки, ломаете зубы? Кто упивается кровью так, что в глотку эль не лезет? — Не ты, похоже. Всосал вон целый бочонок пива в одно рыло! В кабаке с грохотом опрокинулся стол, о пол зазвенела посуда, и полилась брага. Тут на Ансельмо налетел снежный вихрь, и вокруг вдруг воцарилась суровая зима, какие бывают на Аросе очень редко. Юнец брёл вслепую сквозь лютую вьюгу, пока не увидел другое окно небольшого домика, в котором горел очаг. Наконец он узнал свою улицу, свой двор, и ноги понесли к родному крыльцу, но за дверью послышалась беседа, не обещающая ничего доброго. Монах бросился к окну с распахнутыми ставнями. В парадной мать с отцом с кем-то оживлённо спорили. Привычную картину он как будто наблюдал ещё вчера: от живости воспоминаний на глаза навернулись слёзы счастья и сладко захолонуло сердце. — Золотой ты мой, ну не стой на пороге! Присядь, покушай и поговори с нами, — завела мать сладкую речь, которая, знал Йемо, переходит в крик по щелчку пальцев. — Как ты разговариваешь? — грубо отрезал отец невнятным тоном, бахнув кулаком, отчего соглядатай вздрогнул. — Жратвы вон наварили полный стол! Он, понимаешь, ничего не ценит, белая кость! — Да что вы? — Ансельмо обомлел, услышав собственный надменный голос. — Ну, я вас поздравляю, что решили зарезать козла: он и так помирал с голоду. Всю месячную плату от прихода потратили? Или есть ещё заначка на вино? — Да я тружусь за верстаком не покладая рук! — возопил мужчина. — Мать на полях мозоли натирает! И тебе не помешало бы, даром что мал! — Ты оставляешь деньги в кабаке, а дома кормишь ораву собутыльников и лодырей. Мне за вас стыдно. Я пришёл сказать, что меня берут послушником в монастырь и уже дали койку в общей келье. Я буду жить и работать в обители. Вас туда не пустят, так что передавайте через Лало, если что-то от меня понадобится. — Пошёл прочь, — буркнул отец, поднявшись наполнить чарку. — Йемо! — подошла очередь матери подлить масла в огонь. — Какой монастырь?! Если поиздеваться над нами решил, я живо тебя выпорю! Мне и так по хозяйству помощи никакой! Он пойдёт в приход бумагу да чернила переводить! Да будет тебе известно, грех перед родителями — самый страшный! — Я буду замаливать его. — Я сказал тебе убираться, змеёныш, — оторвался хозяин от чарки. — Нет!!! — женщина опрокинула стул, рывком вскочив на ноги. — Солнышко, мама тебя любит больше жизни. Ну зарезали мы этого козла — и чёрт с ним! Купим нового! — Дело не в этом! — не выдержал Ансельмо за стеной. — С вами невозможно жить! Вы пустоголовые, безалаберные! Вы меня позорите! Но самое ужасное — вы оба доводите меня до греха. Я никогда не получу прощение с такой роднёй. А моя мечта — проповедовать, вести людей к Богу, к добру, понимаете? Ну всё. Прощайте. Ансельмо под окном вздрогнул от хлопка двери. В сердце защемило от горьких слёз матушки и надрывных ругательств отца, который и хотел излить обиду, да мужская гордость не позволяла. Йемо до смерти захотелось ворваться домой, обнять папу с мамой и вымолить прощения у них — не у Бога, однако ноги словно свинцом налились. Когда юнец заставил себя оторваться от окна, в дверь постучала чья-то тяжёлая рука. Родители и сам Йемо тревожно замерли. — Это наш малыш вернулся! — мать бросилась ко входу, то же сделал Ансельмо. Таинственным гостем был вовсе не он. Под дверью выжидал человек в плаще с воротником из чёрной шкуры. Белые как лунь волосы ярко выделяются на тёмном меху, иные жидкие прядки стекают по нему чуть не до самых бёдер. Под одеждой не поймёшь, каков из себя незнакомец, но по сутулым худым плечам и сгорбленной спине в нём угадывается глубокий старик. Костистая рука в перчатке подняла трофейный боевой топор, обух нетерпеливо заколотил в двери. — Эй ты! — окликнул паренёк, преисполнившись смелости. — Кто ты такой? Тебя не звали сюда! Рука мужчины на миг остановилась, но обух забил в дверь ещё настойчивей. Услышав шум засова, незваный гость пробил себе дорогу пинком ноги. Дверь за ступившим в чужой дом воином захлопнул порывистый ветер. Воздух сотряс оглушительный визг матери. Вслед за ним комната наполнилась криками борьбы, топотом и свистом стали. Йемо вскочил на крыльцо одним прыжком, плечо больно налетело на двери — те не поддались. Пока парень с отчаянным рёвом ломился внутрь, в каком-то шаге от него топор дробил кости и вонзался в плоть родителей. Ансельмо видел, чувствовал всеми фибрами, как изнывают от бессилия и боли отец и мать, как тела их обрушиваются на пол, истекая кровью. А их убийца, пыхтя с натугой, работает секирой так, словно рубит деревья, а не живых людей.